Неточные совпадения
Вскочил детина, мутные
Протер глаза, а Влас его
Тем временем в скулу.
Крестьяне речь
ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как
вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
Немедленно вслед за ним
вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и быстрее, покуда наконец не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные
тем, которые можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.
Тогда градоначальник вдруг
вскочил и стал обтирать лапками
те места своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.
Испуганный
тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он
вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычайный час,
то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг
вскочил, сел на диван и открыл глаза.
И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил долетавший из спальни крик, он подпадал под
то же самое странное заблуждение, которое в первую минуту нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он
вскакивал, бежал оправдываться, вспоминал дорогой, что он не виноват, и ему хотелось защитить, помочь.
Анна, покрасневшая в
ту минуту, как вошел сын, заметив, что Сереже неловко, быстро
вскочила, подняла с плеча сына руку Алексея Александровича и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там
вскочил на коня, да и тягу! Она между
тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
Эта комедия начинала мне надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом,
то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она
вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих.
Между
тем моя ундина
вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников».
Молодой человек, у которого я отбил даму, танцевал мазурку в первой паре. Он
вскочил с своего места, держа даму за руку, и вместо
того, чтобы делать pas de Basques, [па-де-баск — старинное па мазурки (фр.).] которым нас учила Мими, просто побежал вперед; добежав до угла, приостановился, раздвинул ноги, стукнул каблуком, повернулся и, припрыгивая, побежал дальше.
В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она
вскакивала иногда, плакала, руки ломала,
то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!
— Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала.
Вскакивал ни с
того ни с сего.
То сердитый, а
то вдруг рожа как сладчайший леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она
вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в
тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута…
Помощник до
того вспылил, что в первую минуту даже ничего не мог выговорить, и только какие-то брызги вылетали из уст его. Он
вскочил с места.
— Долой с квартир! Сейчас! Марш! — и с этими словами начала хватать все, что ни попадалось ей под руку из вещей Катерины Ивановны, и скидывать на пол. Почти и без
того убитая, чуть не в обмороке, задыхавшаяся, бледная, Катерина Ивановна
вскочила с постели (на которую упала было в изнеможении) и бросилась на Амалию Ивановну. Но борьба была слишком неравна;
та отпихнула ее, как перышко.
Через день он снова попал в полосу необыкновенных событий. Началось с
того, что ночью в вагоне он сильнейшим толчком был сброшен с дивана, а когда ошеломленно
вскочил на ноги, кто-то хрипло закричал в лицо ему...
Когда она скрылась, Клима потянуло за нею, уже не с
тем, чтоб говорить умное, а просто, чтоб идти с нею рядом. Это был настолько сильный порыв, что Клим
вскочил, пошел, но на дворе раздался негромкий, но сочный возглас Алины...
Самгин, не желая, чтоб Судаков узнал его,
вскочил на подножку вагона, искоса, через плечо взглянул на подходившего Судакова, а
тот обеими руками вдруг быстро коснулся плеча и бока жандарма, толкнул его; жандарм отскочил, громко охнул, но крик его был заглушен свистками и шипением паровоза, — он тяжело вкатился на соседние рельсы и двумя пучками красноватых лучей отрезал жандарма от Судакова, который,
вскочив на подножку, ткнул Самгина в бок чем-то твердым.
— Аминь, — густо сказал Ерухимович, но ироническое восклицание его было погашено, хотя и не очень дружным, но громким — ура. Адвокат, выпив вина, вызывающе посматривал на Ерухимовича, но
тот, подливая в бокал шампанского красное вино, был всецело занят этим делом.
Вскочил Алябьев и быстро, звонко начал...
— Вышло, знаешь, так, будто в оркестр
вскочил чужой музыкант и, ради озорства, задудел не
то, что все играют.
Его разбудили дергающие звуки выстрелов где-то до
того близко, что на каждый выстрел стекла окон отзывались противненькой, ноющей дрожью, и эта дрожь отдавалась в коже спины, в ногах Самгина. Он
вскочил, схватил брюки, подбежал к ледяному окну, — на улице в косых лучах утреннего солнца прыгали какие-то серые фигуры.
— Хромой ходит, — тихо сказал Лютов и,
вскочив со стула, осторожно спустился с террасы во
тьму.
— Здоровье плохо, Андрей, — сказал он, — одышка одолевает. Ячмени опять пошли,
то на
том,
то на другом глазу, и ноги стали отекать. А иногда заспишься ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь по голове или по спине, так что
вскочишь…
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений,
вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до
тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
Это случалось периодически один или два раза в месяц, потому что тепла даром в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда в них бегали еще такие огоньки, как в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить руки:
того и гляди,
вскочит пузырь.
Вон другой знакомый, Егор, зубоскал, напрасно в третий раз силится
вскочить верхом на лошадь,
та не дается; горничные, в свою очередь, скалят над ним зубы.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился,
то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг
вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он
вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали,
то он вставлял в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего
та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в
ту же минуту
вскочил.
Даст ли ему кто щелчка или дернет за волосы, ущипнет, — он сморщится, и вместо
того, чтоб
вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и посмотрит рассеянно во все стороны, а
тот уж за версту убежал, а он почесывает больное место, опять задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду не выведут его из созерцания.
Он не сидел, не стоял на месте,
то совался к бабушке,
то бежал к Марфеньке и силился переговорить обеих. Почти в одну и
ту же минуту лицо его принимало серьезное выражение, и вдруг разливался по нем смех и показывались крупные белые зубы, на которых, от торопливости его говора или от смеха, иногда
вскакивал и пропадал пузырь.
— Я теперь
вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало… Или бросился бы в Волгу и переплыл на
ту сторону… А с вами, ничего?
Но когда я кончил, вдруг
вскочила со стула, и до
того стремительно, что
вскочил и я.
— А вот с этой-то самой минуты я тебя теперь навек раскусила! —
вскочила вдруг с места Татьяна Павловна, и так даже неожиданно, что я совсем и не приготовился, — да ты, мало
того, что тогда был лакеем, ты и теперь лакей, лакейская душа у тебя!
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (
то есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и
вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
— Если б я зараньше сказал,
то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно
вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в
том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно
вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я
того требовал.
Значит, стоило только сейчас
вскочить и убежать, а стыдиться потом Ламберта нечего было: Ламберт
того не стоил.
Только он раз вышел, а мальчик
вскочил из-за книги да на стул: пред
тем на шифонерку мяч забросил, так чтоб мячик ему достать, да об фарфоровую лампу на шифонерке рукавом и зацепил; лампа-то грохнулась, да на пол, да вдребезги, ажно по всему дому зазвенело, а вещь дорогая — фарфор саксонский.
Когда Татьяна Павловна перед
тем вскрикнула: «Оставь образ!» —
то выхватила икону из его рук и держала в своей руке Вдруг он, с последним словом своим, стремительно
вскочил, мгновенно выхватил образ из рук Татьяны и, свирепо размахнувшись, из всех сил ударил его об угол изразцовой печки. Образ раскололся ровно на два куска… Он вдруг обернулся к нам, и его бледное лицо вдруг все покраснело, почти побагровело, и каждая черточка в лице его задрожала и заходила...
Ничего подобного этому я не мог от нее представить и сам
вскочил с места, не
то что в испуге, а с каким-то страданием, с какой-то мучительной раной на сердце, вдруг догадавшись, что случилось что-то тяжелое. Но мама не долго выдержала: закрыв руками лицо, она быстро вышла из комнаты. Лиза, даже не глянув в мою сторону, вышла вслед за нею. Татьяна Павловна с полминуты смотрела на меня молча.
Позвали обедать. Один столик был накрыт особо, потому что не все уместились на полу; а всех было человек двадцать. Хозяин,
то есть распорядитель обеда, уступил мне свое место. В другое время я бы поцеремонился; но дойти и от палатки до палатки было так жарко, что я измучился и сел на уступленное место — и в
то же мгновение
вскочил: уж не
то что жарко, а просто горячо сидеть. Мое седалище состояло из десятков двух кирпичей, служивших каменкой в бане: они лежали на солнце и накалились.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не
то во сне, не
то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь
вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
«Сохрани вас Боже! — закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не
то так передняя
вскакивает на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между
тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на
том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением
вскочив на ноги.
Она шла быстрым шагом, не отставая, но поезд всё прибавлял и прибавлял хода, и в
ту самую минуту, как окно спустилось, кондуктор оттолкнул ее и
вскочил в вагон.
Нехлюдов
вскочил, протирая глаза, и вспомнил, где он и всё
то, что было в нынешнее утро.
— Это
тем ужасно… — начала она что-то еще, но всхлипнула, не договорив,
вскочила с дивана и, зацепившись за кресло, выбежала из комнаты. Мать пошла за ней.