Неточные совпадения
Судорожным движением всего
тела Клим отполз подальше от этих опасных рук, но, как только он отполз, руки и голова Бориса
исчезли, на взволнованной воде качалась только черная каракулевая шапка, плавали свинцовые кусочки льда и вставали горбики воды, красноватые в лучах заката.
Главное начиналось, когда занавес снова
исчезал и к рампе величественно подходила Алина Августова в белом, странно легком платье, которое не скрывало ни одного движения ее
тела, с красными розами в каштановых волосах и у пояса.
Видел Самгин историка Козлова, который, подпрыгивая, тыкая зонтиком в воздух, бежал по панели, Корвина, поднявшего над головою руку с револьвером в ней, видел, как гривастый Вараксин, вырвав знамя у Корнева, размахнулся, точно цепом, красное полотнище накрыло руку и голову регента; четко и сердито хлопнули два выстрела. Над головами Корнева и Вараксина замелькали палки, десятки рук, ловя знамя, дергали его к земле, и вот оно
исчезло в месиве человеческих
тел.
Но это воспоминание, возникнув механически, было явно неуместно, оно тотчас
исчезло, и Самгин продолжал соображать: чем отличаются эти бородатые, взлохмаченные ветром, очень однообразные люди от всех других множеств людей, которые он наблюдал? Он уже подумал, что это такая же толпа, как и всякая другая, и что народники — правы: без вождя, без героя она —
тело неодухотворенное. Сегодня ее вождь — чиновник охранного отделения Сергей Зубатов.
Жид уже и стонать не мог; на посиневшем его лице
исчезло даже выражение испуга. Руки опустились и повисли; все его
тело, яростно встряхиваемое Чертопхановым, качалось взад и вперед, как тростник.
Распятое
тело воскресало, в свою очередь, и не стыдилось больше себя; человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним,
исчез.
— А вот увидишь, — сказал отец, уже спокойно вынимая табакерку. Дешерт еще немного посмотрел на него остолбенелым взглядом, потом повернулся и пошел через комнату. Платье на его худощавом
теле как будто обвисло. Он даже не стукнул выходной дверью и как-то необычно тихо
исчез…
Возмущенные соки мыслию стремилися, мне спящу, к голове и, тревожа нежный состав моего мозга, возбудили в нем воображение. Несчетные картины представлялись мне во сне, но
исчезали, как легкие в воздухе пары. Наконец, как то бывает, некоторое мозговое волокно, тронутое сильно восходящими из внутренних сосудов
тела парами, задрожало долее других на несколько времени, и вот что я грезил.
Но овладевшее им чувство робости скоро
исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного
тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
А между тем пока ее ветхое
тело еще упорствовало, пока грудь еще мучительно вздымалась под налегшей на нее леденящей рукою, пока ее не покинули последние силы, — старушка все крестилась и все шептала: «Господи, отпусти мне грехи мои», — и только с последней искрой сознания
исчезло в ее глазах выражение страха и ужаса кончины.
На дворе говорят об этой женщине все хуже, насмешливее и злее. Мне очень обидно слышать эти россказни, грязные и, наверное, лживые; за глаза я жалею женщину, мне боязно за нее. Но когда, придя к ней, я вижу ее острые глазки, кошачью гибкость маленького
тела и это всегда праздничное лицо, — жалость и страх
исчезают, как дым.
Над столом висит лампа, за углом печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах, на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что
тела святых таинственно
исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Поэту (Аплодируют.) Херувим подаст шампанское,
исчезает и нишу, задергивает Курильщика. Взрыв хохота за сценой. Слышен глухой вопль Мертвого
тела. Хохот Мымры, хохот Ивановой.
Чувствуя тошноту и тяжесть во всем
теле, он напрягал силы, чтобы отогнать от себя эти образы, но едва они
исчезали, как на Егорушку с ревом бросался озорник Дымов с красными глазами и с поднятыми кулаками, или же слышалось, как он тосковал: «Скушно мне!» Проезжал на казачьем жеребчике Варламов, проходил со своей улыбкой и с дрохвой счастливый Константин.
Шум, вой, смех, пьяные крики, азартный спор слышит Фома; песни и плач носятся над огромной, суетливой кучей живых человеческих
тел, стесненных в яме; они ползают, давят друг друга, вспрыгивают на плечи один другому, суются, как слепые, всюду наталкиваются на подобных себе, борются и, падая,
исчезают из глаз.
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое
тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным
телом и бесследно
исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
Даже Линочка в такие ночи не сразу засыпала и, громко жалуясь на бессонницу, вздыхала, а Саша, приходилось, слушал до тех пор, пока вместо сна не являлось к нему другое, чудеснейшее: будто его
тело совсем
исчезло, растаяло, а душа растет вместе с гулом, ширится, плывет над темными вершинами и покрывает всю землю, и эта земля есть Россия.
Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью,
исчез, оставив за собой тихий звон стекла висячей лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё
тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под лампой стояла Полина, рот у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
Тела живых существ
исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я… я… Во мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь.
Другой косяк рыбы со страшной быстротой проносится под лодкой, бороздя воду короткими серебряными стрелками. И вот я слышу фырканье дельфина совсем близко. Наконец вот и он! Он показывается с одной стороны лодки,
исчезает на секунду под килем и тотчас же проносится дальше. Он идет глубоко под водой, но я с необыкновенной ясностью различаю весь его мощный бег и все его могучее
тело, осеребренное игрой инфузорий, обведенное, точно контуром, миллиардом блесток, похожее на сияющий стеклянный бегущий скелет.
Теперь, когда прошло десять лет, жалость и страх, вызванные записями, конечно, ушли. Это естественно. Но, перечитав эти записки теперь, когда
тело Полякова давно истлело, а память о нем совершенно
исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть, они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна К. умерла в 1922 году от сыпного тифа и на том же участке, где работала. Амнерис — первая жена Полякова — за границей. И не вернется.
Шум — подавлял, пыль, раздражая ноздри, — слепила глаза, зной — пек
тело и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение, готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым в освеженном им воздухе будет дышаться свободно и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный, раздражающий, доводящий до тоскливого бешенства,
исчезнет, и тогда в городе, на море, в небе станет тихо, ясно, славно…
Кучки по четыре человека расходились вправо и влево, растянулись в длинную цепь и разом
исчезли в кустах, кроме одного, который вдруг рванулся всем
телом, поднял руки и тяжело рухнулся на землю.
Все это промелькнуло и
исчезло. Пыльные улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты солдаты, изнемогающие от жажды; крик офицеров, требующих, чтобы все шли в строю и в ногу, — вот все, что я видел и слышал пять минут спустя. И когда мы прошли еще версты две душным городом и пришли на выгон, отведенный нам под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и
телом и душою.
Они пройдут,
исчезнут, как
исчезают нарывы на здоровом
теле.
Квадратное
тело закрылось прохожими и
исчезло.
Но
тело горбуна вздрогнуло, он высоко взмахнул руками и
исчез, а на его месте явился Бурмистров с взлохмаченными кудрями, голой грудью — красивый и страшный.
Григорий усердствовал — потный, ошеломлённый, с мутными глазами и с тяжёлым туманом в голове. Порой чувство личного бытия в нём совершенно
исчезало под давлением впечатлений, переживаемых им. Зелёные пятна под мутными глазами на землистых лицах, кости, точно обточенные болезнью, липкая, пахучая кожа, страшные судороги едва живых
тел — всё это сжимало сердце тоской и вызывало тошноту.
Все это вызывало в замке обширные разговоры с предвозвещательными истолкованиями и закончилось тем, что наделавший описанную тревогу кадет был пойман на месте преступления и, получив «примерное наказание на
теле»,
исчез навсегда из заведения.
Но только послышится звонкий голос Алексея, только завидит она его, горячий, страстный трепет пробежит по всему ее
телу, память о промелькнувшем счастье с Евграфом
исчезнет внезапно, как сон… Не наглядится на нового друга, не наслушается сладких речей его, все забывает, его только видит, его только слышит… Ноет, изнывает в мучительно-страстной истоме победное сердце Марьи Гавриловны, в жарких объятьях, в страстных поцелуях изливает она кипучую любовь на нового друга.
Слова эти значат то, что как бы тяжело ни было человеку, какие бы горести и беды ни напали на него, ему стоит только понять и принять в сердце истинное учение о том, что жизнь и ее благо в соединении души с тем, от чего она отделена
телом: с душами других людей и с богом, и сразу
исчезнет всё кажущееся зло.
Если устранить эту причину пространственности, предположив полную и совершенную организованность мирового
тела, при которой ничто ничего не вытесняет, но все существует в единстве, тогда, очевидно, реальность пространства
исчезает, оно становится чистой потенциальностью.
Как серны, переносятся они через пропасти и скачут с обрывов, не разбиваясь; бьются в конвульсиях;
тела их принимают самые невероятные позы, как будто все законы тяжести вдруг
исчезли; такие позы мы теперь можем видеть в атласах, изображающих больных из клиники Шарко.
Но вот встречает он на пути стаю рыбок, которых называют лоцманами. Увидев темное
тело, рыбки останавливаются, как вкопанные, и вдруг все разом поворачивают назад и
исчезают. Меньше чем через минуту они быстро, как стрелы, опять налетают на Гусева и начинают зигзагами пронизывать вокруг него воду…
По мере того, как она поднималась на гору, легкий, едва заметный ветерок обхватывал ее крепче и, приминая покрывавшую ее серую пушистую шаль к ее молодому, стройному
телу, обрисовывал ее фигуру мягкими плавкими линиями, благодаря которым контур точно сливался с воздухом и
исчезал в этом слиянии.
Сырой утренний туман стлался на несколько вершков от земли, пронизывая девушку насквозь своей нездоровой влагой. Начиналась лихорадка. Дробно стучали зубы Милицы в то время, как все
тело горело точно в огне. И сама радость избавления от смерти, заполнившая ее еще в первую минуту свободы, теперь
исчезла, померкла. Она делала страшные усилия над собой, чтобы подвигаться вперед в то время, как чуткое, напряженное ухо то и дело прислушивалось к окружающей лесной тишине.
Половой поставил перед Александрой Михайловной графинчик, она налила рюмку и выпила. Водка захватила горло, обожгла желудок и приятным теплом разлилась по жилам. Как будто сразу во всем
теле что-то подправилось, понурая спина выпрямилась и стало
исчезать обычное ощущение, что чего-то не хватает.
И сразу стало так хорошо и необыкновенно что уже не захотелось снова открывать глаза, да и не нужно было:
исчезли мысли и сомнения и глухая постоянная тревога;
тело безвольно и сладко колыхалось в такт дыханиям вагона, и по лицу нежно струился теплый и осторожный воздух полей.
Он
исчез и дня через два сам явился в контору, бледный, оборванный, с дрожью во всем
теле.
И вот еще что заметила в себе Лелька. Какая-то внутренняя организованность вырабатывалась от конвейерной работы. Все движения — быстрые, точные и размеренные, ни одного движения лишнего.
Исчезала из
тела всякая расхлябанность и вялость, мускулы как будто превращались в стальные пружины.
Когда ж он
исчез, старушка подошла к больной, благоговейно перекрестилась, перекрестила ее, сотворила над нею молитву, стала шептать непонятные слова, поводить рукою по
телу и очам страдалицы… долго, долго, тихо, таинственно, усыпительно поводила…
Тогда
исчезнет различие между восточной и римскою церковью, тогда все мы будем единым
телом Иисуса Христа, и радости единого истинного, Богом установленного пастыря церкви.
На краю он на секунду остановился, как бы в раздумьи, затем, не двигая ногами, подался всем
телом вперед и
исчез в глубине.
Тамара, эта чудная женщина, вся сотканная из неги и страсти, с
телом, распространявшим одуряющие благоухания, с метавшими искры зелеными глазами —
исчезла…
И снова
исчезает все. Потухшие глаза разгораются холодным, прыгающим огнем, жилистое
тело наполняется ощущением силы и железной крепости. И, спрятав глаза под каменною аркой бровей, он говорит спокойно-спокойно, тихо-тихо, как будто разбудить кого-то боится...
Солдаты молча смотрели. Беспалов метался на земле, грудь тяжело дышала, как туго работающие мехи. Творилось странное и страшное: красивое, худощавое лицо Беспалова на глазах распухало и раздувалось, распухала и шея и все
тело. Как будто кто-то накачивал его изнутри воздухом. На дне окопа в тоске ерзало теперь чужое, неуклюже-толстое лицо, глаза
исчезли, и только узенькие щелки темнели меж беловатых пузырей вздувшихся век.
Тяжело было в сновидениях только то, что большей частью он просыпался в тот момент, когда вот-вот должно было совершиться то, к чему он стремился, чего желал. Вдруг толчок сердца — и вся радостная обстановка
исчезала; оставалось мучительное, неудовлетворенное желание, опять эта с разводами сырости серая стена, освещенная лампочкой, и под
телом жесткая койка с примятым на один бок сенником.