Неточные совпадения
Мычит корова глупая,
Пищат галчата малые.
Кричат ребята буйные,
А эхо вторит всем.
Ему одна заботушка —
Честных людей поддразнивать,
Пугать ребят и баб!
Никто его не видывал,
А слышать всякий слыхивал,
Без
тела — а
живет оно,
Без языка — кричит!
Знаком народу Фомушка:
Вериги двупудовые
По
телу опоясаны,
Зимой и летом бос,
Бормочет непонятное,
А
жить —
живет по-божески...
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он
жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его
тело, что долго мешали ему говорить.
В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что,
проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь по моему
телу.
Жила-была дама, было у нее два мужа,
Один — для
тела, другой — для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не умела, оба — хороши!
Осторожно разжав его руки, она пошла прочь. Самгин пьяными глазами проводил ее сквозь туман. В комнате, где
жила ее мать, она остановилась, опустив руки вдоль
тела, наклонив голову, точно молясь. Дождь хлестал в окна все яростнее, были слышны захлебывающиеся звуки воды, стекавшей по водосточной трубе.
— Ты в бабью любовь — не верь. Ты помни, что баба не душой, а
телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле
живут.
Если не нам, то американцам, если не американцам, то следующим за ними — кому бы ни было, но скоро суждено опять влить в
жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила вместе с собственною кровью из своего
тела, и одряхлела в бессилии и мраке жалкого детства.
Нельзя было Китаю
жить долее, как он
жил до сих пор. Он не шел, не двигался, а только конвульсивно дышал, пав под бременем своего истощения. Нет единства и целости, нет условий органической государственной жизни, необходимой для движения такого огромного целого. Политическое начало не скрепляет народа в одно нераздельное
тело, присутствие религии не согревает
тела внутри.
Вероятно, очень многим из этих прохожих приходила в голову мысль о том, что хоть бы месяц, неделю, даже один день
пожить в этом славном старом доме и отдохнуть душой и
телом от житейских дрязг и треволнений.
Мы
живем в насилии, поскольку
живем в физическом
теле.
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что
тело мое было предано поруганью, а тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах
жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то, чего не хочу — вот это разврат!
Когда
тело покойника явилось перед монастырскими воротами, они отворились, и вышел Мелхиседек со всеми монахами встретить тихим, грустным пением бедный гроб страдальца и проводить до могилы. Недалеко от могилы Вадима покоится другой прах, дорогой нам, прах Веневитинова с надписью: «Как знал он жизнь, как мало
жил!» Много знал и Вадим жизнь!
Но для такого углубления в самого себя надобно было иметь не только страшную глубь души, в которой привольно нырять, но страшную силу независимости и самобытности.
Жить своею жизнию в среде неприязненной и пошлой, гнетущей и безвыходной могут очень немногие. Иной раз дух не вынесет, иной раз
тело сломится.
Шептали что-то непонятно
Уста холодные мои,
И дрожь по
телу пробегала,
Мне кто-то говорил укор,
К груди рыданье подступало,
Мешался ум, мутился взор,
И кровь по
жилам стыла, стыла…
Кажется, и не стар, и
телом бодр; а меч козацкий вываливается из рук,
живу без дела, и сам не знаю, для чего
живу.
Но и жестокосердый итальянец не избег своей участи: «волны выкинули гречанкино
тело на берег крутой» именно в том месте, где
жил итальянец младой.
— Думал: помру, — думал он вслух. — Тяжело душеньке с грешным
телом расставаться… Ох, тяжело! Ну, лежу и думаю: только ведь еще
жить начал… Раньше-то в египетской работе состоял, а тут на себя… да…
Старик всю жизнь
прожил в черном
теле, а тут, на старости лет, прикачнулось какое-то безумное счастье.
— Не надо… не надо… — шептала Харитина, закрывая лицо руками и защищаясь всем своим молодым
телом. — Ах, какой вы глупый, доктор! Ведь я еще не
жила… совсем не
жила! А я такая молодая, доктор! Оставьте меня, доктор! Какая я гадкая… Понимаете, я ненавижу себя!.. Всех ненавижу… вас…
— Нечего сказать, хороша мука. Удивительное это дело, Флегонт Васильич: пока хорошо с женой
жил — все в черном
теле состоял, а тут, как ошибочку сделал — точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А жену жаль и ребятишек. Несчастный я человек… себе не рад с деньгами.
И когда болезнь, скудость, истощение
тела, боязнь, вредная
телу, возмущают мысль твою в радости упования твоего и в попечении по Господу: тогда знай, что
живет в тебе
тело, а не Христос».
Весь склад, все части
тела этой птицы совершенно куриные, отчего и получила она свое имя; полевою же, или серою, называется она сколько в отличие от лесной, белой в зимнее время куропатки, о которой будет говорено в своем месте, столько же и потому, что сера пером и
живет в поле.
Адам «начертан» богом пятого марта в шестом часу дня; без души он пролетал тридцать лет, без Евы
жил тридцать дней, а в раю всего был от шестого часу до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом валу, а на небе он был не более получаса; болезни в человеке оттого, что диавол «истыкал
тело Адама» в то время, когда господь уходил на небо за душой, и т. д., и т. д.
2 генваря мы отнесли на кладбище
тело той, которая умела достойно
жить и умереть с необыкновенным спокойствием, утешая родных и друзей до последней своей минуты.
— Трудно есть против рожна прати. Человечество
живет приговаривая: мне своя рубашка ближе к
телу, так что ж тут толковать.
Для дня рождения своего, он был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза — над всем
телом выдавшийся живот; видно было, что бедный больной желудком только и
жил теперь, а остальное все было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а
тело… А впрочем, и то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)!
Живу здесь в углу, никого не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться не для кого.
— Ничего. Ладно
живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом
теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
Ей, женщине и матери, которой
тело сына всегда и все-таки дороже того, что зовется душой, — ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу, точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших
жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и отнять у самих себя.
Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей показалось, что нет ее, той, которая
жила тревогами и страхом за сына, мыслями об охране его
тела, нет ее теперь — такой, она отделилась, отошла далеко куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило, очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок с географической картой голубых жилок — скрылись за углом, навеки. Мы идем — одно миллионноголовое
тело, и в каждом из нас — та смиренная радость, какою, вероятно,
живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире — это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение — добродетель, а гордыня — порок, и что «МЫ» — от Бога, а «Я» — от диавола.
Возили-возили, покуда осталась одна только изба: солдатка-вдова там
жила; той заплатить-то нечего было — ну, там мы и оставили
тело.
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем
теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет
прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Ах, как же вы это, Михал Иванович, — сказал Михайлов сердито: — как же бросить, ежели он
жив; да и убит, так всё-таки
тело надо было взять, — как хотите, ведь он ординарец генерала и еще
жив, может.
Помня, что мы образ бога на земле, —
жить посреди повального взяточничества, которое совершается непотаенно и перед трупом убитого, и перед одром умирающего, и голодающего в больнице, и перед живым
телом бедного рекрута — непереносимо.
— Протяжнее, протяжнее! Еще протяжнее, други! Отпевайте своего боярина, отпевайте! Вот так! Вот хорошо! Да что ж душа не хочет из
тела вон! Или не настал еще час ее? Или написано мне еще на свете помаяться? А коли написано, так надо маяться! А коли сказано
жить, так надо
жить! Плясовую! — крикнул он вдруг, без всякого перехода, и песенники, привыкшие к таким переменам, грянули плясовую.
— Ну, тоже и ее дело надо понять, — это дело — скудное, дело зимнее… И собака любит, когда ее гладят, того боле — человек! Баба
живет лаской, как гриб сыростью. Ей поди самой стыдно, а — что делать?
Тело просит холи и — ничего боле…
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи,
живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей
телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Он любил этот миг, когда кажется, что в грудь голубою волною хлынуло всё небо и по
жилам трепетно текут лучи солнца, когда тёплый синий туман застилает глаза, а
тело, напоённое пряными ароматами земли, пронизано блаженным ощущением таяния — сладостным чувством кровного родства со всей землёй.
—
Тело у нас — битое, а душа — крепка и не
жила ещё, а всё пряталась в лесах, монастырях, в потёмках, в пьянстве, разгуле, бродяжестве да в самой себе. Духовно все мы ещё подростки, и жизни у нас впереди — непочат край. Не робь, ребята, выкарабкивайся! Встанет Русь, только верь в это, верою всё доброе создано, будем верить — и всё сумеем сделать.
Но,
прожив месяца три, она была уличена Власьевной в краже каких-то денег. Тогда отец, Созонт и стряпуха положили её на скамью посредине кухни, связали под скамьёю маленькие руки полотенцем, Власьевна, смеясь, держала её за ноги, а Созонт, отвернувшись в сторону, молча и угрюмо хлестал по дрожавшему, как студень,
телу тонкими прутьями.
К общему удивлению Прасковья Ивановна, во время пребывания своего в Парашине и во время печальной церемонии, не выронила ни одной слезинки, но можно себе представить, чего стоило такое усилие ее растерзанной душе и еще больному
телу! По ее желанию пробыли в Парашине только несколько часов, и она не входила во флигель, в котором
жил и умер ее муж.
— Потому что это — он. Он уже стал теперь как тень, — пора! Он
живет тысячи лет, солнце высушило его
тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..
Есть нежные и тонкие организации, которые именно от нежности не перерываются горем, уступают ему по-видимому, но искажаются, но принимают в себя глубоко, ужасно глубоко испытанное и в продолжение всей жизни не могут отделаться от его влияния; выстраданный опыт остается какой-то злотворной материей,
живет в крови, в самой жизни, и то скроется, то вдруг обнаруживается со страшной силой и разлагает
тело.
Иногда употребляют и название «красной рыбы», вероятно по желтовато-розовому цвету ее
тела и, может быть, по красным крапинам, которыми она испещрена; но не должно смешивать красулю с собственно так называемою красною рыбой, или семгой: последняя отличается от первой более широким станом, серовато-белым цветом чешуи и большею краснотою
тела; она
живет преимущественно в больших реках.
Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что
тело его будет со временем
жить в траве, в камне, в жабе…
По милости не расположенных к нему дворян его уезда, проникнутых не столько западною теорией о вреде"абсентеизма"сколько доморощенным убеждением, что"своя рубашка к
телу ближе, он в 1855 году попал в ополчение и чуть не умер от тифа в Крыму, где, не видав не одного"союзника", простоял шесть месяцев в землянке на берегу Гнилого моря; потом послужил по выборам, конечно не без неприятностей, и,
пожив в деревне, пристрастился к хозяйству.
Не говорю уже о том, что любовь в них постоянно является как следствие колдовства, приворота, производится питием"забыдущим"и называется даже присухой, зазнобой; не говорю также о том, что наша так называемая эпическая литература одна, между всеми другими, европейскими и азиятскими, одна, заметьте, не представила — коли Ваньку — Таньку не считать никакой типической пары любящихся существ; что святорусский богатырь свое знакомство с суженой-ряженой всегда начинает с того, что бьет ее по белому
телу"нежалухою", отчего"и женский пол пухол
живет", — обо всем этом я говорить не стану; но позволю себе обратить ваше внимание на изящный образ юноши, жень-премье, каким он рисовался воображению первобытного, нецивилизованного славянина.
Грянул, загудел, зажужжал бубен, и вспыхнула эта пламенная пляска, опьяняющая, точно старое, крепкое, тедшое вино; завертелась Нунча, извиваясь, как змея, — глубоко понимала она этот танец страсти, и велико было наслаждение видеть, как
живет, играет ее прекрасное непобедимое
тело.