Неточные совпадения
— Я тебе говорю, чтò я
думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит
людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а
так вышло. И она — на твоей стороне.
Левин положил брата на спину, сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у
человека, который глубоко и напряженно
думает. Левин невольно
думал вместе с ним
о том, что
такое совершается теперь в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё
так же темно остается для Левина.
— И неправда! И поскорей не
думайте больше
так! — сказала Кити. — Я тоже была
о нем очень низкого мнения, но это, это — премилый и удивительно добрый
человек. Сердце у него золотое.
Она счастлива, делает счастье другого
человека и не забита, как я, а верно
так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему»,
думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что,
думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти
такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в нее.
—
О, конечно, графиня, — сказал он, — но я
думаю, что эти перемены
так интимны, что никто, даже самый близкий
человек, не любит говорить.
«И ужаснее всего то, —
думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое дело (он
думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из
таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
И скоро они оба перестали
о нем
думать: Платонов — потому, что лениво и полусонно смотрел на положенья
людей,
так же как и на все в мире.
— Рассказывать не будут напрасно. У тебя, отец, добрейшая душа и редкое сердце, но ты поступаешь
так, что иной
подумает о тебе совсем другое. Ты будешь принимать
человека,
о котором сам знаешь, что он дурен, потому что он только краснобай и мастер перед тобой увиваться.
— Я все
думаю о том, какой бы из вас был
человек, если бы
так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд и для лучшей <цели>!
Вспомнишь, бывало,
о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном
человеке, которого я знал несчастливым, — и
так жалко станет,
так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и
думаешь: «Дай бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать».
Человек, оскорбленный и раздосадованный, как вы, вчерашним случаем и в то же время способный
думать о несчастии других, —
такой человек-с… хотя поступками своими он делает социальную ошибку, — тем не менее… достоин уважения!
Дико́й. Отчет, что ли, я стану тебе давать! Я и поважней тебя никому отчета не даю. Хочу
так думать о тебе,
так и
думаю. Для других ты честный
человек, а я
думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня?
Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь?
Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю.
Кнуров. Я все
думал о Ларисе Дмитриевне. Мне кажется, она теперь находится в
таком положении, что нам, близким
людям, не только позволительно, но мы даже обязаны принять участие в ее судьбе.
«
Так тебя холодом и обдаст», — жаловалась Фенечка Дуняше, а та в ответ ей вздыхала и
думала о другом «бесчувственном»
человеке.
— Поверите ли, — продолжал он, — что, когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал
такой восторг… словно прозрел! «Вот, —
подумал я, — наконец нашел я
человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я
думаю, слыхали
о ней?
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин
подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих
людей она
такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась
о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
Это — не тот город,
о котором сквозь зубы говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают
люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть,
так или иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим
подумал об этих
людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую
так благосклонно оправдывал чистенький историк.
Потом он
думал еще
о многом мелочном, —
думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить
так, как живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди
людей, в ничтожестве которых он не сомневался.
Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это,
так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— А я — не понимаю, — продолжала она с новой, острой усмешкой. — Ни
о себе, ни
о людях — не понимаю. Я не умею
думать… мне кажется. Или я
думаю только
о своих же думах. В Москве меня познакомили с одним сектантом, простенький
такой, мордочка собаки. Он качался и бормотал...
Клим
думал, но не
о том, что
такое деепричастие и куда течет река Аму-Дарья, а
о том, почему, за что не любят этого
человека. Почему умный Варавка говорит
о нем всегда насмешливо и обидно? Отец, дедушка Аким, все знакомые, кроме Тани, обходили Томилина, как трубочиста. Только одна Таня изредка спрашивала...
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но
о выстреле он не
думал, все-таки не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой
людей плывут мудрые слова примирения.
Эти размышления позволяли Климу
думать о Макарове с презрительной усмешкой, он скоро уснул, а проснулся, чувствуя себя другим
человеком, как будто вырос за ночь и выросло в нем ощущение своей значительности, уважения и доверия к себе. Что-то веселое бродило в нем, даже хотелось петь, а весеннее солнце смотрело в окно его комнаты как будто благосклонней, чем вчера. Он все-таки предпочел скрыть от всех новое свое настроение, вел себя сдержанно, как всегда, и
думал о белошвейке уже ласково, благодарно.
— Возьмем на прицел глаза и ума
такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные
люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа
людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот
о чем надобно
думать…
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у
человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не
так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и устало отдувался, и казалось, что говорит он не
о том, что
думает.
— Достоевский обольщен каторгой. Что
такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был. И всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный
человек у него «Идиот». Народа он не знал,
о нем не
думал.
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает?
О, боже! Впрочем, я
так и
думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть
люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
Такие мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия,
о чем бы она ни говорила,
думает о любви, как Макаров
о судьбе женщин, Кутузов
о социализме, как Нехаева будто бы
думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся
людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Говорил он мрачно, решительно, очень ударяя на
о и переводя угрюмые глаза с дяди Миши на Сомову, с нее на Клима. Клим
подумал, что возражать этому
человеку не следует, он, пожалуй, начнет ругаться, но все-таки попробовал осторожно спросить его по поводу цинизма; Гусаров грубовато буркнул...
Бывали дни, когда она смотрела на всех
людей не своими глазами, мягко, участливо и с
такой грустью, что Клим тревожно
думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет
о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
— Вот
такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я
так думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил
о начальнике в тюрьме, да!
О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить
люди. Он может… как говорят? — может утешивать.
Так? Он — хороший поп!
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против
людей, давно не чувствовал себя
так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить в лицо
людей то, что
думаешь о них. Сказать бы им...
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить с Бердниковым
о Марине, но мешал Попов, — в его настроении было что-то напряженное, подстерегающее, можно было
думать, что он намерен затеять какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и говорит
так много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то
о безответственности, — толстый
человек погладил ладонями бескостное лицо свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно...
Клим, слушая ее,
думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот холодный город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом, и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И ожившими камнями двигались по проспекту
люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен пел не
так благозвучно, как в деревянной провинции.
И повернулся к Самгину широкой, но сутулой спиною
человека, который живет, согнув себя над книгами. Именно
так подумал о нем Самгин, открывая вентиляторы в окне и в печке.
—
О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты —
подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у
таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
Он смотрел вслед быстро уходящему, закуривая папиросу, и
думал о том, что в то время, как «государству грозит разрушение под ударами врага и все должны единодушно, необоримой, гранитной стеной встать пред врагом», — в эти грозные дни
такие безответственные
люди, как этот хлыщ и Яковы, как плотник Осип или Тагильский, сеют среди
людей разрушительные мысли, идеи. Вполне естественно было вспомнить
о ротмистре Рущиц-Стрыйском, но тут Клим Иванович испугался, чувствуя себя в опасности.
Самгин
подумал о том, что года два тому назад эти
люди еще не смели говорить
так открыто и на
такие темы. Он отметил, что говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а не смыслом.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться
человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили
о событиях в провинции, поругивали петербургских рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих
людей,
думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все
так же, как к
человеку, который не нужен им, но и не мешает.
Покуривая, улыбаясь серыми глазами, Кутузов стал рассказывать
о глупости и хитрости рыб с тем воодушевлением и знанием, с каким историк Козлов повествовал
о нравах и обычаях жителей города. Клим, слушая, путался в неясных, но не враждебных мыслях об этом
человеке, а
о себе самом
думал с досадой, находя, что он себя вел не
так, как следовало бы, все время точно качался на качели.
—
Так вот — провел недель пять на лоне природы. «Лес да поляны, безлюдье кругом» и
так далее. Вышел на поляну, на пожог, а из ельника лезет Туробоев. Ружье под мышкой, как и у меня. Спрашивает: «Кажется, знакомы?» — «Ух, говорю, еще как знакомы!» Хотелось всадить в морду ему заряд дроби. Но — запнулся за какое-то но. Культурный
человек все-таки, и знаю, что существует «Уложение
о наказаниях уголовных». И знал, что с Алиной у него — не вышло. Ну,
думаю, черт с тобой!
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи
о соблазнах,
о том, что они должны прийти в мир,
о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут
люди, и
о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это
так нескладно, —
думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».
Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно
думал и очень рад слышать, но в сущности ничего не понимал, очевидно не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина
о том, что всякий
человек заботится только
о своей выгоде в ущерб выгоде других
людей,
так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил
о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
Ведь все эти люда — и Масленников, и смотритель, и конвойный, — все они, если бы не были губернаторами, смотрителями, офицерами, двадцать раз
подумали бы
о том, можно ли отправлять
людей в
такую жару и
такой кучей, двадцать раз дорогой остановились бы и, увидав, что
человек слабеет, задыхается, вывели бы его из толпы, свели бы его в тень, дали бы воды, дали бы отдохнуть и, когда случилось несчастье, выказали бы сострадание.
О будущей жизни он тоже никогда не
думал, в глубине души нося то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы в другую — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, червяк в бабочку, желудь в дуб,
так и
человек не уничтожается, но только изменяется.
Он
думал еще и
о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.
Думал он еще
о том, что надо дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что
так всегда делают, и его бы считали нечестным
человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил
так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза
людям, не говоря уже
о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым
человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя
таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не
думать об этом.
Так он и сделал.
Надежда Васильевна печально улыбнулась и слегка пожала плечами. Привалов видел, что она что-то хочет ему объяснить и не решается. Но он был
так счастлив в настоящую минуту,
так глупо счастлив и, как слишком счастливые
люди, с эгоизмом
думал только
о себе и не желал знать ничего более.
«Господи! — мыслю про себя, —
о почтении
людей думает в
такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит
такая решимость.
Думал я
о сем много, а теперь мыслю
так: неужели
так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских
людей?
А
так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды
людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил,
думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.