Неточные совпадения
Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув
в казенный
ящик, разинул рот, да так на всю жизнь
с разинутым ртом и остался; квартальные отбились от
рук и нагло бездействовали: официальные дни исчезли.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни
с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора
с овсом
в руке, пешеход
в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем,
с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван —
в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый
ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки
в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
На пристани вдруг вижу
в руках у Фаддеева и у прочих наших слуг те самые
ящики с конфектами, которые ставили перед нами.
И до сих пор есть еще
в Москве
в живых люди, помнящие обед 17 сентября, первые именины жены после свадьбы. К обеду собралась вся знать, административная и купеческая. Перед обедом гости были приглашены
в зал посмотреть подарок, который муж сделал своей молодой жене. Внесли огромный
ящик сажени две длины, рабочие сорвали покрышку. Хлудов
с топором
в руках сам старался вместе
с ними. Отбили крышку, перевернули его дном кверху и подняли. Из
ящика вывалился… огромный крокодил.
На другом конце стола прилизанный,
с английским пробором на лысеющей голове скаковой «джентльмен», поклонник «карт, женщин и лошадей», весь занят игрой. Он соображает, следит за каждой картой, рассматривает каждую полоску ее крапа, когда она еще лежит
в ящике под
рукой банкомета, и ставит то мелко, то вдруг большой куш и почти всегда выигрывает.
Незадолго перед этим Коляновской привезли
в ящике огромное фортепиано. Человек шесть рабочих снимали его
с телеги, и когда снимали, то внутри
ящика что-то глухо погромыхивало и звенело. Одну минуту, когда его поставили на край и взваливали на плечи, случилась какая-то заминка. Тяжесть, нависшая над людьми, дрогнула и, казалось, готова была обрушиться на их головы… Мгновение… Сильные
руки сделали еще поворот, и мертвый груз покорно и пассивно стал подыматься на лестницу…
Доктор между тем потребовал себе воды;
с чрезвычайно серьезною физиономией вымыл себе
руки, снял
с себя фартук, уложил все свои инструменты
в ящик и, не сказав Вихрову ни слова, раскланялся только
с ним и, сев
в свой тарантасик, сейчас уехал.
У каждой почти барышни тогда — я
в том уверен — хранилось
в заветном
ящике комода несколько тетрадей стихов, переписанных
с грамматическими, конечно, ошибками, но старательно и все собственной
рукой.
Г-н фон Рихтер нес
ящик с пистолетами, г-н фон Дöнгоф вертел
в руке — вероятно, для «шику» — небольшой хлыстик.
Кириллов, никогда не садившийся на коня, держался
в седле смело и прямо, прихватывая правою
рукой тяжелый
ящик с пистолетами, который не хотел доверить слуге, а левою, по неуменью, беспрерывно крутя и дергая поводья, отчего лошадь мотала головой и обнаруживала желание стать на дыбы, что, впрочем, нисколько не пугало всадника.
Тесным кольцом, засунув
руки в рукава, они окружают едока, вооруженного ножом и большой краюхой ржаного хлеба; он истово крестится, садится на куль шерсти, кладет окорок на
ящик, рядом
с собою, измеряет его пустыми глазами.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из
руки, сел за стол —
с жёлтой страницы развёрнутой книги
в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла
в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из
ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
Когда на другой день по приезде
в Москву,
в полдень, Лаптев пришел
в амбар, то артельщики, запаковывая товар, стучали по
ящикам так громко, что
в первой комнате и
в конторе никто не слышал, как он вошел, по лестнице вниз спускался знакомый почтальон
с пачкой писем
в руке и морщился от стука, и тоже не заметил его.
В маленькой комнате, тесно заставленной
ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа.
В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была
в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу
в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли
в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном...
Двери то и дело отворяются. Вбежит извозчик, распояшется, достанет пятак и, не говоря ни слова, хлопнет его об стойку. Буфетчик ловким движением
руки сгребет этот пятак
в ящик, нальет стакан и наклонится за прилавок.
В руках его появляется полупудовая, черная, как сапог, печенка, кусочек которой он стукнет о прилавок и пододвинет его к извозчику. За извозчиком вбежит весь согнувшийся сапожник
с колодками под мышкой.
Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись
в кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам
ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись
рукою Елены.
Тогда она, по наружности по крайней мере, как бы не обратила на то большого внимания и даже проговорила: «Все фарсы этот господин выкидывает!» Но
в настоящую минуту Елена, как бы против воли, припомнила о других пистолетах, на
ящике которых она сделала надпись своею
рукой; со свойственной, однако, ей силой характера, она поспешила отогнать от себя это воспоминание и начала разговаривать
с Жуквичем.
Это предложение сделал Грузов, вошедший
в класс
с небольшим ящичком
в руках. Все сразу затихли и повернули к нему головы. Грузов вертел
ящик перед глазами сидевших
в первом ряду и продолжал кричать тоном аукциониста...
Варвара поднялась, сняла
с полки чашку, нацедила
в кувшинчик кваску, потом вынула из столового
ящика остаток ржаного каравая, искалеченную солоницу, нож и молча уставила все это перед мужем. После чего она тотчас же уселась на прежнее свое место, скрестила
руки и стала смотреть на него
с каким-то притупленным вниманием.
И тотчас из ясеневого
ящика выглянула причесанная, светлая, как лен, голова и синие бегающие глаза. За ними изогнулась, как змеиная, шея, хрустнул крахмальный воротничок, показался пиджак,
руки, брюки, и через секунду законченный секретарь,
с писком: «Доброе утро», вылез на красное сукно. Он встряхнулся, как выкупавшийся пес, соскочил, заправил поглубже манжеты, вынул из карманчика патентованное перо и
в ту же минуту застрочил.
Когда Дутлов вернулся домой, молодайка уже уехала
с Игнатом, и чалая брюхастая кобыла, совсем запряженная, стояла под воротами. Он выломил хворостину из забора; запахнувшись, уселся
в ящик и погнал лошадь. Дутлов гнал кобылу так шибко, что у ней сразу пропало всё брюхо, и Дутлов уже не глядел на нее, чтобы не разжалобиться. Его мучила мысль, что он опоздает как-нибудь к ставке, что Илюха пойдет
в солдаты, и чортовы деньги останутся у него на
руках.
Донат(
с топором
в руке,
с ящиком плотничьих инструментов подмышкой). Ну, починил. А на чердаке — что?
Александр сел
с порядочным
ящиком в руках,
в котором находилось десятка два бабочек, собранных им из дубликатов: он вез их подарить сестрам, но двое меньших братьев, сидевших
с ним рядом, громко возопияли на него, утверждая, что от
ящика им будет тесно… стук и дребезжанье старой линейки, тронувшейся
с места, заглушили их детские голоса.
Старик сердито посмотрел на него: он уверял, что до захода солнца мы уже будем на станке, и боялся, что разоблачение Микеши еще может изменить наше решение. Он открыл дверку
ящика, чтобы сунуть туда свой узелок, и остановился
с удивлением, видя, что место занято. Мне показалось, что Микеша,
в свою очередь, смутился, когда старик нащупал
рукой в его узелке сапоги.
Подходя к берегу, мы
с удивлением увидели, что к лодке подходит также Микеша. На одном плече он нес весла, на другом висела винтовка,
в руке у него был узелок, который он тщательно спрятал
в ящик на корме.
— Все равно ничего не поделаешь, — говорил, оправдываясь, один, похожий на консисторского чиновника, бритый, благообразный и
в высшей степени трезвый. Он торопливо прожевывал горячий пирожок и, еще не доев, левой
рукой поднимал металлическую крышку
с ящика, чтобы достать новый. — Если человек от старости из ума выжил и сам на рожон лезет, то что же
с ним поделаешь, скажите, пожалуйста?
Гаврила Романыч сидел на огромном диване,
в котором находилось множество
ящиков; перед ним на столе лежали бумаги,
в руках у него была аспидная доска и грифель, привязанный ниткой к рамке доски; он быстро отбросил ее на диван, встал
с живостью, протянул мне
руку и сказал: «Добро пожаловать, я давно вас жду.
Раз
в его
руку попала кукла — картонная,
с поломанным черепом, откуда лилась вода, когда куклу брали за ноги; какой-то сердитый и упрямый мальчуган сперва заставил его положить
в лодку
ящик с бабками, а потом уже согласился сесть и сам.
Из чащи потянуло вечернею свежестью. Носы дам посинели, и зябкий граф стал потирать
руки. Как нельзя более кстати запахло самоварной гарью и зазвякала чайная посуда. Одноглазый Кузьма, пыхтя и путаясь
в высокой траве, притащил
ящик с коньяком. Мы принялись греться.
На дворе уже была ночь, звезды сияли во все небо, ветер несся быстрою струей вокруг открытой платформы и прохлаждал горячечный жар майорши, которая сидела на полу между
ящиками и бочками,
в коленях у нее помещался поросенок и она кормила его булочкой, доставая ее из своего узелочка одною
рукой, меж тем как другою ударяла себя
в грудь, и то порицала себя за гордыню, что сердилась на Лару и не видалась
с нею последнее время и тем дала усилиться Жозефу и проклятому Гордашке, то, подняв глаза к звездному небу, шептала вслух восторженные молитвы.
Теперь Я человек, как и ты. Ограниченное чувство Моего бытия Я почитаю Моим знанием и уже
с уважением касаюсь собственного носа, когда к тому понуждает надобность: это не просто нос — это аксиома! Теперь Я сам бьющаяся кукла на театре марионеток, Моя фарфоровая головка поворачивается вправо и влево, мои
руки треплются вверх и вниз, Я весел, Я играю, Я все знаю… кроме того: чья
рука дергает Меня за нитку? А вдали чернеет мусорный
ящик, и оттуда торчат две маленькие ножки
в бальных туфельках…
Птицы на головах Минина и Пожарского, протянутая
в пространство
рука, пожарный солдатик у решетки, осевшийся, немощный и плоский купол гостиного двора и вся Ножовая линия
с ее фронтоном и фризом, облезлой штукатуркой и барельефами, темные пятнистые
ящики Никольских и Спасских ворот, отпотелая стена
с башнями и под нею загороженное место обвалившегося бульвара; а из-за зубцов стены — легкая ротонда сената, голубая церковь, точно перенесенная из Италии, и дальше — сказочные золотые луковицы соборов, — знакомые, сотни раз воспринятые образы стояли
в своей вековой неподвижности…
Раньше он мне мало нравился. Чувствовался безмерно деспотичный человек, сектант,
с головою утонувший
в фракционных кляузах. Но
в те дни он вырос вдруг
в могучего трибуна. Душа толпы была
в его
руках, как буйный конь под лихим наездником. Поднимется на
ящик, махнет карандашом, — и бушующее митинговое море замирает, и мертвая тишина. Брови сдвинуты, глаза горят, как угли, и гремит властная речь.
Чуть живая мчусь я дальше
в обществе притихших товарищей. Въезжаем
в широкую улицу
с двумя рядами дач, оцепленных зеленью палисадников. У одной из них играет шарманка. Девочка
с птичками раздает «счастье» желающим при посредстве черного дрозда, который выклевывает билетики длинным носом из
ящика клетки. Вокруг толпятся дети. Две девочки, лет восьми и десяти, держат за
руку третью, кудрявую, как кукла,
в розовом платье.
Запершись
в кабинете и положив ночник и пистолет на стол, подошел Фюренгоф к одному шкапу, вынул из него деревянный
ящик с гвоздиками номер четвертый, засунул
руку дальше и вынул укладку, на которой тоже была надпись: гвозди номера четвертого.
Скупец затрепетал как лист осиновый;
руки у него
с ящиком остались
в том положении,
в каком их застала тревога
в доме; бледнеть уже более обыкновенного он не мог, но лицо его от страха подергивало, как от судороги.
За несколько рублей была добыта
рука какого-то удавившегося молодого парня, и Кузьма, бережно завернув ее
в тряпицу, принес
в тот же день Дарье Николаевне. По ее указанию смастерил он
ящик,
в который уложил
руку, надев на ее палец перстень Константина Рачинского, и сам отнес
в Новодевичий монастырь этот гостинец,
с надписью на
ящике, написанной
рукой Салтыковой: «Марье Осиповне Олениной», и передал «матушке казначее».
Читатель не забыл, надеюсь, переполох, происшедший
в монастыре, после обнаружения содержимого
в ящике, обмороков и болезнь Маши, чуть не сведшую ее
в могилу. Не забыл также, что Кузьма Терентьев подстерег Ананьича
с данным ему игуменьей Досифеей
ящиком и успел отбить от него мертвую
руку. Он зарыл ее близ монастыря, сняв предварительно кольцо, которое спрятал
в карман своей поддевки. На этот раз он решил не пропивать его, тем более, что деньги у него на пьянство были.
В течение полугода никто не наведывался к новой послушнице, никто не навестил ее, на ее имя не было получено ни одного письма, ни одной посылки, как вдруг весть о роковом
ящике с мертвой
рукой мужчины, на одном из пальцев которой было драгоценное кольцо, подобно молнии, облетела монастырские кельи.
— И ты, Брут! — встретил упреком Николая Герасимовича Владимир Игнатьевич. — И даже со смертоносным оружием, — указал он
рукой на
ящик с пистолетами, который держал
в руках Савин.
Он не знал, чья
рука приготовляла ему газету, когда он приходил откуда-нибудь домой, и ставила на место
ящик с сигарами, сунутый им куда-нибудь
в угол; не знал, что пара черных глаз следила за каждым его движением, чтобы подать ему желаемое.
Гиршфельда ждали каждую минуту. За ним была послана карета. Наконец он приехал. Не успел он приехать, поздороваться
с женой и присутствующими, как
в комнату влетел запыхавшийся князь Владимир.
В руках он держал
ящик с сигарами.