Неточные совпадения
Маленькая горенка
с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке,
с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и
носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
И много уже показал боярской богатырской удали: двух запорожцев разрубил надвое; Федора Коржа, доброго козака, опрокинул вместе
с конем, выстрелил по коню и козака достал из-за коня копьем; многим
отнес головы и
руки и повалил козака Кобиту, вогнавши ему пулю
в висок.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать
в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит
с ней под
руку, голову так высоко поднял, что того гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не
носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Но спрашивал он мало, а больше слушал Марину, глядя на нее как-то подчеркнуто почтительно. Шагал по улицам мерным, легким шагом солдата, сунув
руки в карманы черного, мохнатого пальто,
носил бобровую шапку
с козырьком, и глаза его смотрели из-под козырька прямо, неподвижно, не мигая. Часто посещал церковные службы и, восхищаясь пением, говорил глубоким баритоном...
В день похорон
с утра подул сильный ветер и как раз на восток,
в направлении кладбища. Он толкал людей
в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы
с затылков на лбы и щеки. Пение хора он
относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под
руку, шагая сзади Спивак и матери, слышал только приглушенный крик...
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась
в это странствие бабушки
с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала
в ужасе сама на пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе
руки и простирая их, как
в мольбе, вслед бабушке.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке
с трудом пробирается мужичок
в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо,
в руках длинный посох, какой
носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая
рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив
руки в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля кабинета. — Очень рад
с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, — говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно
относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
— Сатана, изыди, сатана, изыди! — повторял он
с каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять. Был он
в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его, обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать
руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые
носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним
в ожидании.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия;
в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе;
в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику,
носят на
руках стихотворца бездарного, но
с «затаенными» мыслями;
в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят
с ними, словно
с книгой, — да и о чем говорят!
Тихо и важно подвигался «братец», Сенатор и мой отец пошли ему навстречу. Он нес
с собою, как
носят на свадьбах и похоронах, обеими
руками перед грудью — образ и протяжным голосом, несколько
в нос, обратился к братьям
с следующими словами...
Непринужденность, отсутствие всякой аффектации
в том, как он
носит его, остановили салонные пересуды и тонкие насмешки. Вряд существует ли европеец, которому бы сошла
с рук красная рубашка
в дворцах и палатах Англии.
Учитель российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие, говаривал, что если бы все у него были так старательны, как Шпонька, то он не
носил бы
с собою
в класс кленовой линейки, которою, как сам он признавался, уставал бить по
рукам ленивцев и шалунов.
В один из последних вечеров, когда я прогуливался по шоссе, все время
нося с собой новое ощущение свободы, — из сумеречной и пыльной мглы,
в которой двигались гуляющие обыватели, передо мною вынырнули две фигуры: один из моих товарищей, Леонтович, шел под
руку с высоким молодым человеком
в синих очках и мягкой широкополой шляпе на длинных волосах. Фигура была, очевидно, не ровенская.
И это было правда. Тайна этой поэзии состояла
в удивительной связи между давно умершим прошлым и вечно живущей, и вечно говорящею человеческому сердцу природой, свидетельницей этого прошлого. А он, грубый мужик
в смазных сапогах и
с мозолистыми
руками,
носил в себе эту гармонию, это живое чувство природы.
С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка
с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну
руку и шел
с своею живою
ношей как ни
в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом. Одни
носили сырые дрова
в печь и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе
с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка
с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все
руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Такие сюртуки
носили еще
в тридцатых годах:
с широким воротником и длинными узкими рукавами, наползавшими на кисти
рук.
Она рыдала до того, что
с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее
руки, обхватившие меня. Я поднял ее и
отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо
в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою
руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.
Он схватил ее и, подняв как ребенка,
отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее
руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе
с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла
в этом объятии, не
в силах произнесть слова.
Через минуту
в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч, каким я знал его
в ту пору, когда он был еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые
с легкою проседию волоса. Вся разница
в том, что Осип Иваныч ходил
в сибирке, а Николай Осипыч
носит пиджак. Войдя
в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к
руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
Какой-то молодой человек
в коротком пальто
с поднятым воротником столкнулся
с нею и молча отскочил, взмахнув
рукою к голове. Ей показалось что-то знакомое
в нем, она оглянулась и увидала, что он одним светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол ее,
рука,
в которой она держала чемодан, вздрогнула, и
ноша вдруг отяжелела.
Над головами стояло высокое звездное небо, по которому беспрестанно пробегали огненные полосы бомб; налево,
в аршине, маленькое отверстие вело
в другой блиндаж,
в которое виднелись ноги и спины матросов, живших там, и слышались пьяные голоса их; впереди виднелось возвышение порохового погреба, мимо которого мелькали фигуры согнувшихся людей, и на котором, на самом верху, под пулями и бомбами, которые беспрестанно свистели
в этом месте, стояла какая-то высокая фигура
в черном пальто,
с руками в карманах, и ногами притаптывала землю, которую мешками
носили туда другие люди.
— Не то, не то, совсем не то, — заговорил он вдруг своим гадким выговором, быстро переменяя положение, облокачиваясь об стол и играя золотым перстнем, который у него слабо держался на худом пальце левой
руки. — Так нельзя, господа, готовиться
в высшее учебное заведение; вы все хотите только мундир
носить с синим воротником; верхов нахватаетесь и думаете, что вы можете быть студентами; нет, господа, надо основательно изучать предмет, и т. д., и т. д.
Жалко, и грустно, и противно было глядеть сквозь мутную кисею дождя на этот жалкий скарб, казавшийся таким изношенным, грязным и нищенским; на горничных и кухарок, сидевших на верху воза на мокром брезенте
с какими-то утюгами, жестянками и корзинками
в руках, на запотевших, обессилевших лошадей, которые то и дело останавливались, дрожа коленями, дымясь и часто
нося боками, на сипло ругавшихся дрогалей, закутанных от дождя
в рогожи.
Сначала Арина Петровна отнеслась к этому новому занятию своего мужа брезгливо и даже
с волнением (
в котором, однако ж, больше играла роль привычка властности, нежели прямая ревность), но потом махнула
рукой и наблюдала только за тем, чтоб девки-поганки не
носили барину ерофеича.
Письма его были оригинальны и странны, не менее чем весь склад его мышления и жизни. Прежде всего он прислал Туберозову письмо из губернского города и
в этом письме, вложенном
в конверт, на котором было надписано: «Отцу протоиерею Туберозову, секретно и
в собственные
руки», извещал, что, живучи
в монастыре, он отомстил за него цензору Троадию, привязав его коту на спину колбасу
с надписанием: «Сию колбасу я хозяину несу» и пустив кота бегать
с этою
ношею по монастырю.
Она редко выходила на двор и
в кухню, — Наталья сказывала, что она целые дни всё пишет письма, а Шакир
носил их на почту чуть не каждый день. Однажды Кожемякин, взяв конверт из
рук татарина,
с изумлением прочитал...
Увар Иванович
носил просторный сюртук табачного цвета и белый платок на шее, ел часто и много и только
в затруднительных случаях, то есть всякий раз, когда ему приходилось выразить какое-либо мнение, судорожно двигал пальцами правой
руки по воздуху, сперва от большого пальца к мизинцу, потом от мизинца к большому пальцу,
с трудом приговаривая: «Надо бы… как-нибудь, того…»
В эту тяжелую минуту для кандидата отворилась дверь его комнатки, и какая-то фигура, явным образом не столичная, вошла, снимая темный картуз
с огромным козырьком. Козырек этот бросал тень на здоровое, краснощекое и веселое лицо человека пожилых лет; черты его выражали эпикурейское спокойствие и добродушие. Он был
в поношенном коричневом сюртуке
с воротником, какого именно тогда не
носили,
с бамбуковой палкой
в руках и, как мы сказали,
с видом решительного провинциала.
Именно звук голоса перенес меня через ряд лет
в далекий край, к раннему детству, под родное небо. Старец был старинный знакомый нашей семьи и когда-то
носил меня на
руках. Я уже окончательно сконфузился, точно вор, пойманный
с поличным.
С этими словами мы снова очутились у знакомой зеленой двери капитановой квартиры. Он нетерпеливо дернул звонок и, вскочив на минуту, действительно тотчас же выскочил назад.
В руках его была женская картонка,
в каких обыкновенно модистки
носят дамские шляпы, большой конверт и длинный тонкий сверток. Из этого свертка торчала зонтичная ручка.
— Ну, так я попрямее тебе скажу: жены Гордею Евстратычу недостает!.. Кабы была у него молодая жена, все шло бы как по маслу… Я и невесту себе присмотрел, только вот
с тобой все хотел переговорить. Все сумлевался: может, думаю, стар для нее покажусь… А уж как она мне по сердцу пришлась!.. Эх, на
руках бы ее
носил… озолотил бы…
В шелку да
в бархате стал бы водить.
— Ну, Нюша, будет дурить, — говорил ей Гордей Евстратыч под веселую
руку. — Хочу тебя уважить: как поеду
в город — заказывай себе шелковое платье
с хвостом… Как дамы
носят.
С последними словами он подал матери кусок кварца, который привез еще Михалко. Старуха нерешительно взяла
в руку «игрушку» и,
отнеся далеко от глаз, долго и внимательно рассматривала к свету.
Пришли мужики, взяли его за
руки и за ноги и
отнесли в часовню. Там он лежал на столе
с открытыми глазами, и луна ночью освещала его. Утром пришел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему бывшему начальнику глаза.
— Да, хлопотно
с детьми, я вам скажу! — вздохнул Мойсей Мойсеич. — У меня у самого шесть человек. Одного учи, другого лечи, третьего на
руках носи, а когда вырастут, так еще больше хлопот. Не только таперичка, даже
в Священном писании так было. Когда у Иакова были маленькие дети, он плакал, а когда они выросли, еще хуже стал плакать!
— Позапрошлый раз
в трактире дядя твой чай пил
с каким-то старичком, — начётчиком, должно быть. Старичок говорил, будто
в библии сказано: «покойны дома у грабителей и безопасны у раздражающих бога, которые как бы бога
носят на
руках своих…»
В последний раз помню перед своими глазами плавные движения правой
руки Аги
с его толстым серебряным перстнем на большом пальце. Кольцо очень толстое,
в виде веревки,
с поперечными золотыми насечками. Меня всегда интересовало, почему он
носит кольцо на большом пальце, но я, по обыкновению, не спрашивал его, а узнал через много времени, увидав стариков-горцев, носивших так же кольца.
Пока Вася отряхивался, я смахнул пыль
с сундука. Он был белый, кожаный,
с китайской надписью. Я и Вася, взявшись за медные ручки сундука, совершенно легкого, потащили его по лестнице, причем Вася обернул его ручку бумажкой и держал
руку на отлете, чтобы костюмом не коснуться
ноши. За стеной, отделявшей от кладовки наши актерские номерки,
в испуге неистово лаяла Леберка, потревоженная неслыханным никогда грохотом. Я представил себе, как она лает, поджав свой «прут», как называют охотники хвост у понтера.
Юсов. Я насчет бренности… что прочно
в жизни сей?
С чем придем?
с чем предстанем?.. Одни дела… можно сказать, как
ноша за спиной…
в обличение… и помышления даже… (махнув
рукой) все записаны.
Его звали Доримедонт Лукич, он
носил на правой
руке большой золотой перстень, а играя
с хозяином
в шахматы, громко сопел носом и дёргал себя левой
рукой за ухо.
По сцене важно разгуливал,
нося на левой
руке бороду, волшебник Черномор. Его изображал тринадцатилетний горбатый мальчик, сын сапожника-пьяницы. На кресле сидела симпатичная молодая блондинка
в шелковом сарафане
с открытыми
руками и стучала от холода зубами. Около нее стояла сухощавая,
в коричневом платье, повязанная черным платком старуха, заметно под хмельком, и что-то доказывала молодой жестами.
Мужики,
с которыми происходил этот последний бой, были, однако, не из сутяжливых: они, покончив дело своею расправой, ничего более не искали, и Дон-Кихот, успокоясь на этот счет и поправясь
в силах и здоровье, теперь опять уже расправлял свои крылья и,
нося руки фертом, водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять: не несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему
с кем-нибудь надо переведаться.
Узнали наконец одну капитальную вещь, именно: что князем овладела какая-то неизвестная Степанида Матвеевна, бог знает какая женщина, приехавшая
с ним из Петербурга, пожилая и толстая, которая ходит
в ситцевых платьях и
с ключами
в руках; что князь слушается ее во всем как ребенок и не смеет ступить шагу без ее позволения; что она даже моет его своими
руками; балует его,
носит и тешит как ребенка; что, наконец, она-то и отдаляет от него всех посетителей, и
в особенности родственников, которые начали было понемногу заезжать
в Духаново, для разведок.
Все-таки благодаря разбойным людям монастырской лошади досталось порядочно. Арефа то и дело погонял ее, пока не доехал до реки Яровой, которую нужно было переезжать вброд. Она здесь разливалась
в низких и топких берегах, и место переправы
носило старинное название «Калмыцкий брод», потому что здесь переправлялась
с испокон веку всякая степная орда. От Яровой до монастыря было
рукой подать, всего верст
с шесть. Монастырь забелел уже на свету, и Арефа набожно перекрестился.
Сад Мацневского училища был садом тогда, когда
в теперешних развалинах мацневского дома не жили филины и не распоряжалось начальство о-ского духовного училища; а
с переходом
в руки духовного ведомства тут все разрушалось, ветшало и
носило на себе следы небрежности и страшного неряшества.
Смотритель махнул солдату, державшему под
рукою завернутого
в тряпку ребенка. Солдат сейчас по этому знаку вышел за дверь
с своей
ношей. Настя выпустила смотрительскую полу и, как бешеная кошка, бросилась к двери; но ее удержали три оставшиеся солдата и неизвестно для чего завели ей назад
руки.
Жорж. А помнишь,
в прошлом году какой-то чудак наехал? Лохматый, нечесаный, сюртук
в пуху, сапоги нечищеные, шампанское пополам
с квасом пил.Бумажника не
носил, ассигнации свертывал
в комок да по разным карманам рассовывал. Карты
в руках держать не умел; а обобрал всех здесь. После я его видел
в Петербурге
в Ливадии: раздушенный, завитой, всех опереточных артистов знает, шансонетки не хуже их поет.
— Отец диакон велели водку
с хреном прикладывать — не помогло. Гликерия Анисимовна, дай бог им здоровья, дали на
руку ниточку
носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать, а я, признаться, ниточку-то надел, а
в отношении молока не соблюл: Бога боюсь, пост…