Неточные совпадения
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома
с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих
немецких служанок и яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к водам, тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной
немецкой жизни.
Князь разложил подле себя свои покупки, резные сундучки, бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он накупил кучу на всех водах, и раздаривал их всем, в том числе Лисхен, служанке и хозяину,
с которым он шутил на своем комическом дурном
немецком языке, уверяя его, что не воды вылечили Кити, но его отличные кушанья, в особенности суп
с черносливом.
— Уморительны мне твои engouements, [увлечения,]] — сказала княгиня, — нет, пойдём лучше назад, — прибавила она, заметив двигавшегося им навстречу Левина
с своею дамой и
с немецким доктором,
с которым он что-то громко и сердито говорил.
Щербацкие познакомились и
с семейством английской леди, и
с немецкою графиней, и
с ее раненым в последней войне сыном, и со Шведом ученым, и
с М. Canut и его сестрой.
— Wünscht man Dochots, so hat man auch Klopots, [Кто хочет иметь доходы, тот должен иметь хлопоты,] — сказал Васенька Весловский, подтрунивая над Немцем. — J’adore l’allemand, [Обожаю
немецкий язык,] — обратился он опять
с той же улыбкой к Анне.
Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня
с ума; я вообразил, что нашел Гётеву Миньону, это причудливое создание его
немецкого воображения, — и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни…
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал
с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться
с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в
немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял
с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Деревня показалась ему довольно велика; два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее, были у ней справа и слева; посреди виднелся деревянный дом
с мезонином, красной крышей и темно-серыми или, лучше, дикими стенами, — дом вроде тех, как у нас строят для военных поселений и
немецких колонистов.
Вообразите себе только то, что является вооруженный
с ног до головы, вроде Ринальда Ринальдина, [Ринальдо Ринальдини — разбойник, герой одноименного романа
немецкого писателя Х.-А.
Первое событие было
с какими-то сольвычегодскими купцами, приехавшими в город на ярмарку и задавшими после торгов пирушку приятелям своим устьсысольским купцам, пирушку на русскую ногу
с немецкими затеями: аршадами, пуншами, бальзамами и проч.
Что у них
немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и
с русским желудком сладят!
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни
немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты
с ног до головы!
В то самое время, когда Чичиков в персидском новом халате из золотистой термаламы, развалясь на диване, торговался
с заезжим контрабандистом-купцом жидовского происхождения и
немецкого выговора, и перед ними уже лежали купленная штука первейшего голландского полотна на рубашки и две бумажные коробки
с отличнейшим мылом первостатейнейшего свойства (это было мыло то именно, которое он некогда приобретал на радзивилловской таможне; оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную), — в то время, когда он, как знаток, покупал эти необходимые для воспитанного человека продукты, раздался гром подъехавшей кареты, отозвавшийся легким дрожаньем комнатных окон и стен, и вошел его превосходительство Алексей Иванович Леницын.
— Пожалуте-с, пожалуте-с! — говорил у суконной лавки, учтиво рисуясь,
с открытою головою,
немецкий сюртук московского шитья,
с шляпой в руке на отлете, только чуть державший двумя пальцами бритый круглый подбородок и выраженье тонкости просвещенья в лице.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими,
немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже
с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе.
Я помню из них три:
немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплета, один том истории Семилетней войны — в пергаменте, прожженном
с одного угла, и полный курс гидростатики.
Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему обыкновению,
с немецким приветствием, подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время как он целовал ее руку.
Его доброе
немецкое лицо, участие,
с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
— Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, — затараторила она вдруг, точно горох просыпали,
с крепким
немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, — и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит, господин капитэн, а я не виноват… у меня благородный дом, господин капитэн, и благородное обращение, господин капитэн, и я всегда, всегда сама не хотель никакой шкандаль.
Об издательской-то деятельности и мечтал Разумихин, уже два года работавший на других и недурно знавший три европейские языка, несмотря на то, что дней шесть назад сказал было Раскольникову, что в
немецком «швах»,
с целью уговорить его взять на себя половину переводной работы и три рубля задатку: и он тогда соврал, и Раскольников знал, что он врет.
Раскольников молча взял
немецкие листки статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин
с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и
немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря, пошел вон.
Вот тут два
с лишком листа
немецкого текста, — по-моему, глупейшего шарлатанства: одним словом, рассматривается, человек ли женщина или не человек?
Мебель, вся очень старая и из желтого дерева, состояла из дивана
с огромною выгнутою деревянною спинкой, круглого стола овальной формы перед диваном, туалета
с зеркальцем в простенке, стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших
немецких барышень
с птицами в руках, — вот и вся мебель.
Она по-прежнему якшается
с студентами, особенно
с молодыми русскими физиками и химиками, которыми наполнен Гейдельберг и которые, удивляя на первых порах наивных
немецких профессоров своим трезвым взглядом на вещи, впоследствии удивляют тех же самых профессоров своим совершенным бездействием и абсолютною ленью.
— Благодетельница! — воскликнул Василий Иванович и, схватив ее руку, судорожно прижал ее к своим губам, между тем как привезенный Анной Сергеевной доктор, маленький человек в очках,
с немецкою физиономией, вылезал не торопясь из кареты. — Жив еще, жив мой Евгений и теперь будет спасен! Жена! жена!.. К нам ангел
с неба…
— А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина… помнится, «Цыгане» мне попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча,
с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую,
немецкую… улыбнулся и ушел, и Пушкина унес.
Гоффман, [Гоффман —
немецкий ученый, медик.] какой-нибудь Броун [Броун — крупный английский врач-терапевт.]
с его витализмом казались очень смешны, а ведь тоже гремели когда-то.
— Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете
с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем.
С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными науками. Я слышал, что Либих [Либих Юстус (1803–1873) —
немецкий химик, автор ряда работ по теории и практики сельского хозяйства.] сделал удивительные открытия насчет удобрений полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет.
Кричал на
немецком языке, на французском, по-румынски, но полицейский, отмахнувшись от него, как от дыма, снял
с правой руки своей новенькую перчатку и отошел прочь, закуривая папиросу.
Дома на столе Клим нашел толстое письмо без марок, без адреса,
с краткой на конверте надписью: «К. И. Самгину». Это брат Дмитрий извещал, что его перевели в Устюг, и просил прислать книг. Письмо было кратко и сухо, а список книг длинен и написан со скучной точностью,
с подробными титулами, указанием издателей, годов и мест изданий; большинство книг на
немецком языке.
— Думаешь:
немецкие эсдеки помешают? Конечно, они — сила. Да ведь не одни немцы воевать-то хотят… а и французы и мы… Демократия, — сказал он, усмехаясь. — Помнишь, мы
с тобой говорили о демократии?
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия
с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать
немецких кавалеристов.
Подумав, он вспомнил: из книги
немецкого демократа Иоганна Шерра. Именно этот профессор советовал смотреть на всемирную историю как на комедию, но в то же время соглашался
с Гете в том, что...
— В бога, требующего теодицеи, — не могу верить. Предпочитаю веровать в природу, коя оправдания себе не требует, как доказано господином Дарвином. А господин Лейбниц, который пытался доказать, что-де бытие зла совершенно совместимо
с бытием божиим и что, дескать, совместимость эта тоже совершенно и неопровержимо доказуется книгой Иова, — господин Лейбниц — не более как чудачок
немецкий. И прав не он, а Гейнрих Гейне, наименовав книгу Иова «Песнь песней скептицизма».
Как-то за обедом Безбедов наглотался вкусной пищи, выпил несколько рюмок водки, настоянной на ягодах можжевельника, покраснел, задымил
немецкой трубкой и внезапно,
с озлоблением вскричал...
Первые годы жизни Клима совпали
с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой
немецкой принцессы и безграмотным народом, отупевшим в рабстве крепостного права.
— Да ну-у? — удивился Долганов и вздохнул: — Не похоже. Такое русское лицо и — вообще… Марксист — он чистенький, лощеный и на все смотрит
с немецкой философской колокольни, от Гегеля, который говорил: «Люди и русские», от Моммзена, возглашавшего: «Колотите славян по башкам».
На ее взгляд, во всей
немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в
немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете,
с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
С одной стороны Обломовка,
с другой — княжеский замок,
с широким раздольем барской жизни, встретились
с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго бурша, ни даже филистера.
— Нет, каков шельма! «Дай, говорит, мне на аренду», — опять
с яростью начал Тарантьев, — ведь нам
с тобой, русским людям, этого в голову бы не пришло! Это заведение-то
немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды. Вот постой, он его еще акциями допечет.
Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была русская: он учился ей у матери и из книг, в университетской аудитории и в играх
с деревенскими мальчишками, в толках
с их отцами и на московских базарах.
Немецкий же язык он наследовал от отца да из книг.
Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что сын ее сделается таким же
немецким бюргером, из каких вышел отец. На всю
немецкую нацию она смотрела как на толпу патентованных мещан, не любила грубости, самостоятельности и кичливости,
с какими
немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права, как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
И действительно, в два часа пополудни пожаловал к нему один барон Р., полковник, военный, господин лет сорока,
немецкого происхождения, высокий, сухой и
с виду очень сильный физически человек, тоже рыжеватый, как и Бьоринг, и немного только плешивый.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и
Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то
с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха
с парусами.
«В другое время, nur nicht heute», — думал я согласно
с известным
немецким двустишием.
Мне припомнилась школьная скамья, где сидя, бывало, мучаешься до пота над «мудреным» переводом
с латинского или
немецкого языков, а учитель, как теперь адмирал, торопит, спрашивает: «Скоро ли? готово ли? Покажите, — говорит, — мне, прежде, нежели дадите переписывать…»
Помню я этого Терентьева, худощавого, рябого, лихого боцмана, всегда
с свистком на груди и
с линьком или лопарем в руках. Это тот самый, о котором я упоминал в начале путешествия и который угощал моего Фаддеева то линьком, то лопарем по спине, когда этот последний, радея мне (без моей просьбы, а всегда сюрпризом), таскал украдкой пресную воду на умыванье, сверх положенного количества, из систерн во время плавания в
Немецком море.
Крестовская станция похожа больше на ферму, а вся эта Амгинская слобода,
с окрестностью, на какую-то
немецкую колонию. Славный скот, женщины ездят на быках; юрты чистенькие (если не упоминать о блохах).
На большом столе у зеркала лежал его открытый чемодан, из которого виднелись его туалетный несессер и книги, взятые им
с собою: русская — опыт исследования законов преступности, о том же одна
немецкая и одна английская книга.
— Что же тут дурного? Я вам в нашей литературе укажу на проект одного
немецкого писателя, который прямо предлагает, чтобы это не считалось преступлением, и возможен был брак между мужчинами, — сказал Сковородников, жадно
с всхлюпыванием затягиваясь смятой папиросой, которую он держал между корнями пальцев у ладони, и громко захохотал.