Неточные совпадения
Глеб — он жаден был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом,
с племенем; что народу-то!
Что народу-то!
с камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!
Он спал
на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться
на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́
камень; вставал
с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
— Нет, я не брошу
камня, — отвечала она ему
на что-то, — хотя я не понимаю, — продолжала она, пожав плечами, и тотчас же
с нежною улыбкой покровительства обратилась к Кити. Беглым женским взглядом окинув ее туалет, она сделала чуть-заметное, но понятное для Кити, одобрительное ее туалету и красоте движенье головой. — Вы и в залу входите танцуя, — прибавила она.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он сделал еще попытку в своем семействе.
На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды
на Варю, жену брата. Ему казалось, что она не бросит
камня и
с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы,
с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в
камень скотиной пары́
с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе
с медовыми травами, и
на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга
с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Мы тронулись в путь;
с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая
камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще
с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Вдали вилась пыль — Азамат скакал
на лихом Карагёзе;
на бегу Казбич выхватил из чехла ружье и выстрелил,
с минуту он остался неподвижен, пока не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о
камень, разбил его вдребезги, повалился
на землю и зарыдал, как ребенок…
Вдруг мелкие
камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся; ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз
на спине, если б его секунданты не поддержали.
Гости, выпивши по рюмке водки темного оливкового цвета, какой бывает только
на сибирских прозрачных
камнях, из которых режут
на Руси печати, приступили со всех сторон
с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто
на икру, кто
на семгу, кто
на сыр.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою;
с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи
на них капусту, мука в подвалах превратилась в
камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Гриша обедал в столовой, но за особенным столиком; он не поднимал глаз
с своей тарелки, изредка вздыхал, делал страшные гримасы и говорил, как будто сам
с собою: «Жалко!.. улетела… улетит голубь в небо… ох,
на могиле
камень!..» и т. п.
— Слушай, слушай, пан! — сказал жид, посунувши обшлага рукавов своих и подходя к нему
с растопыренными руками. — Вот что мы сделаем. Теперь строят везде крепости и замки; из Неметчины приехали французские инженеры, а потому по дорогам везут много кирпичу и
камней. Пан пусть ляжет
на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий
с виду, и потому ему ничего, коли будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.
С невысокого, изрытого корнями обрыва Ассоль увидела, что у ручья,
на плоском большом
камне, спиной к ней, сидит человек, держа в руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее
с любопытством слона, поймавшего бабочку.
На камнях и
на земляном полу росли серые грибы
с тонкими ножками; везде — плесень, мох, сырость, кислый удушливый запах.
Она уставилась было взглядом
на золотой лорнет Петра Петровича, который он придерживал в левой руке, а вместе
с тем и
на большой, массивный, чрезвычайно красивый перстень
с желтым
камнем, который был
на среднем пальце этой руки, — но вдруг и от него отвела глаза и, не зная уж куда деваться, кончила тем, что уставилась опять прямо в глаза Петру Петровичу.
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки
с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом
с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал
камень во дворе,
на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и кошелек.
На пальце был огромный перстень
с дорогим
камнем.
— Ате деньги… я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, — прибавил он тихо и как бы в раздумье, — я снял у ней тогда кошелек
с шеи, замшевый… полный, тугой такой кошелек… да я не посмотрел
на него; не успел, должно быть… Ну, а вещи, какие-то все запонки да цепочки, — я все эти вещи и кошелек
на чужом одном дворе,
на В — м проспекте под
камень схоронил,
на другое же утро… Все там и теперь лежит…
Наглядел бы я там еще прежде,
на этом дворе, какой-нибудь такой
камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что
с построения дома, может, лежит; приподнял бы этот
камень — под ним ямка должна быть, — да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил.
Кудряш (входит
с гитарой). Нет никого. Что ж это она там! Ну, посидим да подождем. (Садится
на камень.) Да со скуки песенку споем. (Поет.)
Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут
на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят
на немой
камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут
с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем…
Он однажды подарил ей кольцо
с вырезанным
на камне сфинксом.
А когда подняли ее тяжелое стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной руки опустились в витрину, сковырнули
с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял
камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал руку
с камнем в рукав.
Он ушел в свою комнату
с уверенностью, что им положен первый
камень пьедестала,
на котором он, Самгин, со временем, встанет монументально. В комнате стоял тяжелый запах масла, — утром стекольщик замазывал
на зиму рамы, — Клим понюхал, открыл вентилятор и снисходительно, вполголоса сказал...
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко,
на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг
с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье,
на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными
камнями.
Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его
с Гапоном, намекал
на какое-то неуловимое — неясное и для себя — сходство между ними, говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал
камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, — о старичке этом он говорил гораздо больше, чем знал о нем.
Шемякин говорил громко, сдобным голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова казались надушенными.
На улице он казался еще более красивым, чем в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая панама, тросточка,
с ручкой из слоновой кости, в пальцах руки — черный
камень.
Должно быть, потому, что в тюрьме были три заболевания тифом, уголовных
с утра выпускали
на двор, и, серые, точно
камни тюремной стены, они, сидя или лежа, грелись
на весеннем солнце, играли в «чет-нечет», покрякивали, пели песни.
За другим столом лениво кушала женщина
с раскаленным лицом и зелеными
камнями в ушах, против нее сидел человек, похожий
на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
За спиною Самгина, толкнув его вперед, хрипло рявкнула женщина, раздалось тихое ругательство, удар по мягкому, а Самгин очарованно смотрел, как передовой солдат и еще двое, приложив ружья к плечам, начали стрелять. Сначала упал, высоко взмахнув ногою, человек, бежавший
на Воздвиженку, за ним, подогнув колени, грузно свалился старик и пополз, шлепая палкой по
камням, упираясь рукой в мостовую; мохнатая шапка свалилась
с него, и Самгин узнал: это — Дьякон.
Уже светало; перламутровое, очень высокое небо украшали розоватые облака. Войдя в столовую, Самгин увидал
на белой подушке освещенное огнем лампы нечеловечье, точно из
камня грубо вырезанное лицо
с узкой щелочкой глаза, оно было еще страшнее, чем ночью.
Он устало замолчал, а Самгин сел боком к нему, чтоб не видеть эту половинку глаза, похожую
на осколок самоцветного
камня. Иноков снова начал бормотать что-то о Пуаре, рыбной ловле, потом сказал очень внятно и
с силой...
Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув
на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй
с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде
на ту или другую картину,
на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу,
на старый фарфор или
камни и монеты.
Одет он был в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота, почти от одного прикосновения. Белье
на нем так и блистало белизною, как будто под стать лысине.
На указательном пальце правой руки надет был большой массивный перстень
с каким-то темным
камнем.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал
с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие
на стенах,
на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Вера была бледна, лицо у ней как
камень; ничего не прочтешь
на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит
с Марьей Егоровной обо всем, и
с Марфенькой и
с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Походив полчаса, он умерил шаг, будто боролся мысленно
с трудностями. Шаг становился все тише, медленнее. Наконец он остановился посреди комнаты как растерянный, точно наткнулся
на какой-то
камень и почувствовал толчок.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о
камни головы, только
с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания
на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и
с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот
камень — глупый
камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
Ну, натурально, как подкопали, камню-то не
на чем стоять, равновесие-то и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то
с другой стороны уже руками понаперли, этак
на ура, по-русски: камень-то и бух в яму!
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь
камень: чего ухмыляешься?» — «
На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин
с таким торжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков
с заступами, простых этаких русских, и стал копать у самого
камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост
камню и так только
на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого
камня.
— Да, я знаю
камень, — ответил я поскорее, опускаясь
на стул рядом
с ними. Они сидели у стола. Вся комната была ровно в две сажени в квадрате. Я тяжело перевел дыхание.
Джукджур отстоит в восьми верстах от станции, где мы ночевали. Вскоре по сторонам пошли горы, одна другой круче, серее и недоступнее. Это как будто искусственно насыпанные пирамидальные кучи
камней. По виду ни
на одну нельзя влезть. Одни сероватые, другие зеленоватые, все вообще неприветливые, гордо поднимающие плечи в небо, не удостоивающие взглянуть вниз, а только сбрасывающие
с себя каменья.
Направо идет высокий холм
с отлогим берегом, который так и манит взойти
на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря
на запрещение японцев. За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные
камни.
На последнем плане синеет мыс Номо.
Китайцы и индийцы, кажется, сообща приложили каждый свой вкус к постройке и украшениям здания: оттого никак нельзя, глядя
на эту груду
камней, мишурного золота, полинялых тканей,
с примесью живых цветов, составить себе идею о стиле здания и украшений.
Вы
с морозу, вам хочется выпить рюмку вина, бутылка и вино составляют одну ледяную глыбу: поставьте к огню — она лопнет, а в обыкновенной комнатной температуре не растает и в час; захочется напиться чаю — это короче всего, хотя хлеб тоже обращается в
камень, но он отходит скорее всего; но вынимать одно что-нибудь, то есть чай — сахар, нельзя:
на морозе нет средства разбирать, что взять, надо тащить все: и вот опять возни
на целый час — собирать все!
Вот и повозка
на дворе, щи в замороженных кусках уже готовы, мороженые пельмени и струганина тоже; бутылки
с вином обшиты войлоком, ржаной хлеб и белые булки — все обращено в
камень.
Один водил, водил по грязи, наконец повел в перелесок, в густую траву, по тропинке, совсем спрятавшейся среди кактусов и других кустов, и вывел
на холм, к кладбищу, к тем огромным
камням, которые мы видели
с моря и приняли сначала за город.
Вчера мы пробыли одиннадцать часов в седлах, а
с остановками — двенадцать
с половиною. Дорога от Челасина шла было хороша, нельзя лучше, даже без
камней, но верстах в четырнадцати или пятнадцати вдруг мы въехали в заросшие лесом болота. Лес част, как волосы
на голове, болота топки, лошади вязли по брюхо и не знали, что делать, а мы, всадники, еще меньше. Переезжая болото, только и ждешь
с беспокойством, которой ногой оступится лошадь.