Вообще Любинька, по-видимому, окончательно сожгла свои корабли, и об ней ходили самые неприятные для сестрина самолюбия слухи. Говорили, что каждый вечер у ней собирается кутежная ватага, которая ужинает с полуночи до утра. Что Любинька председает в этой компании и, представляя из себя «цыганку», полураздетая (при этом Люлькин, обращаясь к пьяным друзьям, восклицал: посмотрите! вот это так грудь!), с распущенными волосами и
с гитарой в руках, поет...
Через несколько дней я принес рано утром булки знакомому доценту, холостяку, пьянице, и еще раз увидал Клопского. Он, должно быть, не спал ночь, лицо у него было бурое, глаза красны и опухли, — мне показалось, что он пьян. Толстенький доцент, пьяный до слез, сидел, в нижнем белье и
с гитарой в руках, на полу среди хаоса сдвинутой мебели, пивных бутылок, сброшенной верхней одежды, — сидел, раскачиваясь, и рычал...
Неточные совпадения
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать
с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука
в халат, со щегольской
гитарой в руках, укладывался
в гостиной, освещенной только лунным светом, на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл на
гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение
в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Дорога от М. до Р. идет семьдесят верст проселком. Дорога тряска и мучительна; лошади сморены, еле живы; тарантас сколочен на живую нитку; на половине дороги надо часа три кормить. Но на этот раз дорога была для меня поучительна. Сколько раз проезжал я по ней, и никогда ничто не поражало меня: дорога как дорога, и лесом идет, и перелесками, и полями, и болотами. Но вот лет десять, как я не был на родине, не был
с тех пор, как помещики взяли
в руки гитары и запели...
Ввел ее князь, взял на
руки и посадил, как дитя,
с ногами
в угол на широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за спину подсунул, другую — под правый локоток подложил, а ленту от
гитары перекинул через плечо и персты
руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у дивана и, голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, садись и ты.
Наскучит!» Но
в подробности об этом не рассуждаю, потому что как вспомню, что она здесь, сейчас чувствую, что у меня даже
в боках жарко становится, и
в уме мешаюсь, думаю: «Неужели я ее сейчас увижу?» А они вдруг и входят: князь впереди идет и
в одной
руке гитару с широкой алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти ресничищи черные по щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
Его натура была довольно богата; он был не глуп и вместе
с тем талантлив, хорошо пел, играл на
гитаре, говорил очень бойко и писал весьма легко, особенно казенные бумаги, на которые набил
руку в свою бытность полковым адъютантом; но более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией, которая, хотя и была более всего основана на этой мелкой даровитости, была сама по себе черта резкая и поразительная.
Впереди шли скрипка, окарина и низкая
гитара. Они довольно ладно играли похоронный марш Шопена. За музыкой шел важными и медленными шагами печальный тамбур, держа
в руках высокую палку
с траурными лентами.
Потом бросил
гитару и пошел домой. Она мне после говорила: «Так ты мне все сердце и прострелил насквозь!» Да и что ж мудреного, потому было во мне геройство. А ты что говоришь? Какие-то плачевные слова и совсем неинтересно ничего. Погоди, я тебя как-нибудь обучу, как надо
с ихней сестрой разговаривать и
в каком духе быть. А ты это что? Это одна канитель. Теперь как бы мне выбраться! Мимо Силана итти не
рука, махну опять через забор. Прощай! (Идет к забору).
Звук
гитар, скрипок, мандолин, мужские и женские голоса раздаются
в потемках, и Зинаида Федоровна, бледная,
с серьезным, почти суровым лицом, сидит рядом со мной, крепко стиснув губы и
руки.
Он застал всё общество, оставленное им поутру, на террасе; все, и Надежда Алексеевна между прочими, сидели
в кружке около мужчины лет тридцати двух, смуглого, черноволосого и черноглазого,
в бархатной куртке,
с небрежно повязанным красным платком на шее и
гитарою в руках.
Он рисует перспективу своей комнаты,
в которой является всякий художественный вздор: гипсовые
руки и ноги, сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные живописные станки, опрокинутая палитра, приятель, играющий на
гитаре, стены, запачканные красками,
с растворенным окном, сквозь которое мелькает бледная Нева и бедные рыбаки
в красных рубашках.