Неточные совпадения
Он был по службе меня моложе,
сын случайного отца, воспитан в большом свете и имел особливый случай научиться тому, что в наше воспитание еще и не
входило.
«Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, — так же как и чувство к
сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А вера — не вера — я не знаю, что это такое, — но чувство это так же незаметно
вошло страданиями и твердо засело в душе.
Когда Левин
вошел в черную избу, чтобы вызвать своего кучера, он увидал всю семью мужчин за столом. Бабы прислуживали стоя. Молодой здоровенный
сын, с полным ртом каши, что-то рассказывал смешное, и все хохотали, и в особенности весело баба в калошках, подливавшая щи в чашку.
Вронский
вошел в вагон. Мать его, сухая старушка с черными глазами и букольками, щурилась, вглядываясь в
сына, и слегка улыбалась тонкими губами. Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек, она подала маленькую сухую руку
сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его в лицо.
Он уже
входил, ступая во всю ногу, чтобы не шуметь, по отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и то, что составляло самую мучительную сторону его отношений к ней, — ее
сына с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
Анна, покрасневшая в ту минуту, как
вошел сын, заметив, что Сереже неловко, быстро вскочила, подняла с плеча
сына руку Алексея Александровича и, поцеловав
сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.
До самого вечера и в течение всего следующего дня Василий Иванович придирался ко всем возможным предлогам, чтобы
входить в комнату
сына, и хотя он не только не упоминал об его ране, но даже старался говорить о самых посторонних предметах, однако он так настойчиво заглядывал ему в глаза и так тревожно наблюдал за ним, что Базаров потерял терпение и погрозился уехать.
Сына своего она любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу — и уже не
входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах.
— И вдруг — вообрази! — ночью является ко мне мамаша, всех презирающая,
вошла так, знаешь, торжественно, устрашающе несчастно и как воскресшая дочь Иаира. «Сейчас, — говорит, —
сын сказал, что намерен жениться на вас, так вот я умоляю: откажите ему, потому что он в будущем великий ученый, жениться ему не надо, и я готова на колени встать пред вами». И ведь хотела встать… она, которая меня… как горничную… Ах, господи!..
Она поднялась наконец уходить; вдруг
вошел сам Тушар и с дурацки-важным видом спросил ее, довольна ли она успехами своего
сына.
Странно, во мне всегда была, и, может быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский
сын, и вот я тотчас же сам
вошел тогда в роль лакея.
И поехал Максим Иванович того же дня ко вдове, в дом не
вошел, а вызвал к воротам, сам на дрожках сидит: «Вот что, говорит, честная вдова, хочу я твоему
сыну чтобы истинным благодетелем быть и беспредельные милости ему оказать: беру его отселе к себе, в самый мой дом.
Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком. Все его
сыновья поочередно
входили в избу.
После первого акта
вошел в ложу хозяйкин
сын, и с ним двое приятелей, — один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный, полный и попроще.
Вслед за ним
сын его приехал верхом и вместе с ним
вошел в столовую, где стол был уже накрыт.
— Нахлынули в темную ночь солдаты — тишина и мрак во всем доме.
Входят в первую квартиру — темнота, зловоние и беспорядок, на полах рогожи, солома, тряпки, поленья. Во всей квартире оказалось двое: хозяин да его сын-мальчишка.
Но рабы в церковь не
входят,
входят лишь
сыны.
Одним утром Анна Михайловна
вошла в комнату
сына. Он еще спал, но его сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло глядели из-под приподнятых век, лицо было бледно, и на нем виднелось выражение беспокойства.
Отец обязан
сына воскормить и научить и должен наказан быть за его проступки, доколе он не
войдет в совершеннолетие; а
сын должности свои да обрящет в своем сердце.
Смотря иногда на большого моего
сына и размышляя, что он скоро
войдет в службу или, другими сказать словами, что птичка вылетит из клетки, у меня волосы дыбом становятся.
Нежная улыбка безмятежного удовольствия, незлобием рождаемого, изрыла ланиты его ямками, в женщинах столь прельщающими; взоры его, когда я
вошел в ту комнату, где он сидел, были устремлены на двух его
сыновей.
— Приготовляется брак, и брак редкий. Брак двусмысленной женщины и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь и где моя жена! Но покамест я дышу, она не
войдет! Я лягу на пороге, и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно и без того станете свидетелем. Но вы
сын моего друга, и я вправе надеяться…
Маланья Сергеевна как
вошла в спальню Анны Павловны, так и стала на колени возле двери. Анна Павловна подманила ее к постели, обняла ее, благословила ее
сына; потом, обратив обглоданное жестокою болезнью лицо к своему мужу, хотела было заговорить…
Безвыходное положение чеботаревской семьи являлось лучшим утешением для старого Тита: трудно ему сейчас, а все-таки два
сына под рукой, и мало-помалу семья справится и
войдет в силу.
Даже Марья Михайловна
вошла в очень хорошее состояние духа и была очень благодарна молодому Роберту Блюму, который водил ее
сына по историческому Кельну, объяснял ему каждую достопримечательность города и напоминал его историю.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил у отца и с его рекомендательными письмами поехал в Лондон. Отец рекомендовал
сына Марису, Фрейлиграту и своему русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться к хорошему торговому дому и
войти в общество.
— Господа! — крикнула она студентам,
войдя в комнату
сына. — Вы видели, что было с Сережей? За это я вам обязана: вчера была сходка, а сегодня арестант. Прошу вас оставить мой дом.
Как ни была умна моя мать, но, по ее недостаточному образованию, не могла ей
войти в голову дикая тогда мысль спосылать
сына в народное училище, — мысль, которая теперь могла бы быть для всех понятною и служить объяснением такого поступка.
Мари
входила уже на лестницу дома, держа
сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней.
Когда Абреева с
сыном своим
вошла в церковь, то между молящимися увидала там Захаревского и жену его Маремьяну Архиповну.
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же, как
вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он не любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его
сына.
— Не смею
входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего
сына в гвардии, то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я,
сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
«Ишь ты!» — внутренно воскликнула мать, и ей захотелось сказать хохлу что-то ласковое. Но дверь неторопливо отворилась, и
вошел Николай Весовщиков,
сын старого вора Данилы, известный всей слободе нелюдим. Он всегда угрюмо сторонился людей, и над ним издевались за это. Она удивленно спросила его...
Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался
войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну голову, и если видел, что
сын не сердится и кивнул ему головой, то тихонько проходил в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая, дырявая, с оторванными полями, — все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с
сына глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки.
Когда он приходил к нему в гости, то почти всегда имел какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-то его примет
сын, обыкновенно долго не решался
войти, и если я тут случалась, так он меня минут двадцать, бывало, расспрашивал — что, каков Петенька? здоров ли он? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь важным?
Старик Покровский целую ночь провел в коридоре, у самой двери в комнату
сына; тут ему постлали какую-то рогожку. Он поминутно
входил в комнату; на него страшно было смотреть. Он был так убит горем, что казался совершенно бесчувственным и бессмысленным. Голова его тряслась от страха. Он сам весь дрожал, и все что-то шептал про себя, о чем-то рассуждал сам с собою. Мне казалось, что он с ума сойдет с горя.
В комнату
вошел гимназист пятого класса, пятнадцатилетний мальчик,
сын Федора Михайловича.
Перебоев не отходит от открытой настежь двери, в которую уже
вошел новый клиент, и наконец делает вид, что позовет дворника, ежели дама не уйдет. Дама, ухватив за руку
сына, с негодованием удаляется.
Дама
входит в кабинет, держа за руку
сына, и начинает жеманиться.
Когда я
вошел на галерею, она взяла мою руку, притянула меня к себе, как будто с желанием рассмотреть меня поближе, и сказала, взглянув на меня тем же несколько холодным, открытым взглядом, который был у ее
сына, что она меня давно знает по рассказам Дмитрия и что для того, чтобы ознакомиться хорошенько с ними, она приглашает меня пробыть у них целые сутки.
Генеральский
сын лежал на диване с открытой перед ним книгой и спал, когда я
вошел к нему.
Вечер в кузьмищевском доме, сплошь освещенном: в зале шумело молодое поколение, три-четыре дворовых мальчика и даже две девочки. Всеми ими дирижировал юный Лябьев, который, набрякивая что-то на фортепьяно, заставлял их хлопать в ладоши. Тут же присутствовал на руках кормилицы и
сын Сусанны Николаевны, про которого пока еще только возможно сказать, что глаза у него были точь-в-точь такие же, как у Людмилы Николаевны.
Вошел Сверстов, откуда-то приехавший, грязный, растрепанный.
Между Музой Николаевной и Углаковой, несмотря на болезнь
сына, началось обычное женское переливание из пустого в порожнее. Сусанна Николаевна при этом упорно молчала;
вошел потом в гостиную и старичок Углаков. Он рассыпался перед гостьями в благодарностях за их посещение и в заключение с некоторою таинственностью присовокупил...
—
Сын мой, — сказал наконец старик, — поведай мне все по ряду, ничего не утай от меня: как
вошла в тебя нелюбовь к государю?
Наконец оба, и отец и
сын, появились в столовую. Петенька был красен и тяжело дышал; глаза у него смотрели широко, волосы на голове растрепались, лоб был усеян мелкими каплями пота. Напротив, Иудушка
вошел бледный и злой; хотел казаться равнодушным, но, несмотря на все усилия, нижняя губа его дрожала. Насилу мог он выговорить обычное утреннее приветствие милому другу маменьке.
На другой день, утром, оба
сына отправились к папеньке ручку поцеловать, но папенька ручки не дал. Он лежал на постели с закрытыми глазами и, когда
вошли дети, крикнул...
Потужил Иудушка, помахал руками и, как добрый
сын, прежде чем
войти к матери, погрелся в девичьей у печки, чтоб не охватило больную холодным воздухом.
— Нет, ты в мое положение
войди! — продолжала Арина Петровна, поняв из молчания
сына, что хорошего ждать нечего, — теперь у меня одних поганок в девичьей тридцать штук сидит — как с ними поступить?
Когда оба
вошли в кабинет, Порфирий Владимирыч оставил дверь слегка приотворенною и затем ни сам не сел, ни
сына не посадил, а начал ходить взад и вперед по комнате.
Когда Иудушка
вошел, батюшка торопливо благословил его и еще торопливее отдернул руку, словно боялся, что кровопивец укусит ее. Хотел было он поздравить своего духовного
сына с новорожденным Владимиром, но подумал, как-то еще отнесется к этому обстоятельству сам Иудушка, и остерегся.