Неточные совпадения
Доля народа,
Счастье его,
Свет и
свободаПрежде всего!
— Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме своего чувства (он не хотел сказать при нем — любви)… и
счастия, всё-таки жаль потерять
свободу… Напротив, я этой-то потере
свободы и рад.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей
свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «
Свобода? Зачем
свобода?
Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой
свободы, — вот это
счастье!»
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую
свободуЯ потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена
счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан…
— Да разве это разумно: где же
свобода, где права? Ведь она мыслящее существо, человек, зачем же навязывать ей свою волю и свое
счастье!..
— И слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим
счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление
свободы духа,
свободы ума,
свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
— Бабушка! у меня другое
счастье и другое несчастье, нежели у Марфеньки. Вы добры, вы умны, дайте мне
свободу…
— Ах, вы барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь вы в женщину! Перед вами
свобода, жизнь, любовь,
счастье — а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где женщина в вас!.. Какая тут «правда»!
Если вы теперь удержите меня, я буду думать, что мелкая страстишка, самолюбие без прав, зависть — помешали моему
счастью и что вы лгали, когда проповедовали
свободу…
Свобода с обеих сторон, — и затем — что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение,
счастье, или одному радость, покой, другому мука и тревоги — это уже не наше дело.
Она давала ему полную
свободу, желала
счастья в предполагаемой им женитьбе.
А
счастья нет без
свободы.
Где нет
свободы, там нет
счастия, там нет меня.
Привет тебе, премудрый,
Великий Берендей,
Владыка среброкудрый,
Отец земли своей.
Для
счастия народа
Богами ты храним,
И царствует
свободаПод скипетром твоим,
Владыка среброкудрый,
Отец земли своей.
Да здравствует премудрый,
Великий Берендей!
Да здравствует премудрый,
Великий Берендей,
Владыка среброкудрый,
Отец земли своей!
Для
счастия народа
Богами ты храним,
И царствует
свободаПод скипетром твоим!
Именно отречение от
свободы создает легкость и может дать
счастье послушных младенцев.
А через час выбежал оттуда, охваченный новым чувством облегчения,
свободы,
счастья! Как случилось, что я выдержал и притом выдержал «отлично» по предмету, о котором, в сущности, не имел понятия, — теперь уже не помню. Знаю только, что, выдержав, как сумасшедший, забежал домой, к матери, радостно обнял ее и, швырнув ненужные книги, побежал за город.
Существует противоречие между
свободой и
счастьем.
Достоевский не хочет мира без
свободы, не хочет и рая без
свободы, он более всего возражает против принудительного
счастья.
Сам Великий Инквизитор хочет дать миллиону миллионов людей
счастье слабосильных младенцев, сняв с них непосильное бремя
свободы, лишив их
свободы духа [См. мою книгу «Миросозерцание Достоевского», в основу которой положено истолкование «Легенды о Великом Инквизиторе».].
Древний змий соблазнял людей тем, что они будут как боги, если пойдут за ним; он соблазнял людей высокой целью, имевшей обличие добра, — знанием и
свободой, богатством и
счастьем, соблазнял через женственное начало мира — праматерь Еву.
И не может быть их там, где повержено в прах и нагло растоптано самодурами человеческое достоинство,
свобода личности, вера в любовь и
счастье и святыня честного труда.
Вся жизнь ее прошла в горькой борьбе с ежедневной нуждою; не видела она радости, не вкушала от меду
счастия — казалось, как бы ей не обрадоваться смерти, ее
свободе, ее покою?
Тем двум в раю — был предоставлен выбор: или
счастье без
свободы — или
свобода без
счастья; третьего не дано.
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены
свободе и теперь сам удивлялся тому, как много
счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Он и не противился; он вырывался от не пускавших его; он требовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его
свободу, чтоб отпустили его на все четыре стороны; что он в «этом доме» был обесчещен, избит; что он воротился для того, чтоб составить всеобщее
счастье; что может ли он, наконец, оставаться в «доме неблагодарности и есть щи, хотя сытные, но приправленные побоями»?
— Полноте, Семен Иванович, — возразил Круциферский, — что вы это говорите! Целая сторона жизни, лучшая, полная
счастия и блаженства, вам осталась неизвестна. И что вам в этой
свободе, состоящей в отсутствии всяких ощущений, в эгоизме.
Я надышаться не могу. В этом воздухе все:
свобода, творчество,
счастье, призыв к жизни, размах души…
Несмотря на усталость, он долго не мог заснуть: как тяжелый свинец, неизъяснимая грусть лежала на его сердце; все светлые мечты, все радостные надежды,
свобода,
счастие отечества — все, что наполняло восторгом его душу, заменилось каким-то мрачным предчувствием.
— Нет выше блага, как
свобода! — говорила она, заставляя себя сказать что-нибудь серьезное и значительное. — Ведь какая, подумаешь, нелепость! Мы не даем никакой цены своему собственному мнению, даже если оно умно, но дрожим перед мнением разных глупцов. Я боялась чужого мнения до последней минуты, но, как только послушалась самоё себя и решила жить по-своему, глаза у меня открылись, я победила свой глупый страх и теперь счастлива и всем желаю такого
счастья.
Я испытал голод, холод, болезни, лишение
свободы; личного
счастья я не знал и не знаю, приюта у меня нет, воспоминания мои тяжки, и совесть моя часто боится их.
— Самому только не подчиняться предрассудкам, не обращать внимания на людей и их узкую мораль, стоять смело за свою
свободу, потому что вне
свободы нет
счастья.
— Что ж вам до этого? Пусть говорят. На погосте живучи, всех не переплачешь, на свете маясь, всех не переслушаешь. В том и вся штука, чтобы не спутаться; чтобы, как говорят, с петлей не соскочить, не потерять своей
свободы, не просмотреть
счастья, где оно есть, и не искать его там, где оно кому-то представляется.
Купавина. Да, я все мечтала о
свободе… а потом убедилась, что наше женское
счастье неразлучно с неволей.
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о птицах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром. Теперь, конечно, когда он выпущен на
свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней.
Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его.
Так пленник бедный мой уныло,
Хоть сам под бременем оков,
Смотрел на гибель казаков.
Когда ж полночное светило
Восходит, близ забора он
Лежит в ауле — тихий сон
Лишь редко очи закрывает.
С товарищами — вспоминает
О милой той родной стране;
Грустит; но больше чем оне…
Оставив там залог прелестный,
Свободу,
счастье, что любил;
Пустился он в край неизвестный,
И… всё в краю том погубил.
Когда, в мастерской, я начинал рассказывать о том, что есть люди, которые бескорыстно ищут путей к
свободе, к
счастью народа, — мне возражали...
Федя. Ведь ты знаешь, что это правда, и я буду рад их
счастью, и лучше я ничего не могу сделать, и не вернусь, и дам им
свободу, и так и скажи. И не говори, не говори, и прощай. (Целует ее в голову и отворяет дверь.)
Сытость числится радостью и богатство —
счастием, ищут люди
свободы греха, а
свободы от греха не имеют.
Но вы, которые наслаждались неоцененным
счастием видеть и слышать Ее, когда Она от величия снисходила к любезности, и как бы преставая быть Монархинею, являлась только в виде светской приятности, дружественной искренности, среди достойнейших людей Двора Ее, в незабвенных для вас вечерних собраниях, куда принуждение входить не дерзало, где царствовала
свобода в разговорах, где всякий для себя мог заниматься удовольствиями общества!
Я никогда не имел отваги узнать ее вкус, но ловля ее, производившаяся крохотными рыбаками, казалась мне верхом
счастия, каким мальчика моих тогдашних лет могла утешить
свобода.
Я могла бы наслаждаться
счастием семейственным, удовольствиями доброй матери, богатством, благотворением, всеобщею любовию, почтением людей и — самою нежною горестию о великом отце твоем, но я все принесла в жертву
свободе моего народа: самую чувствительность женского сердца — и хотела ужасов войны; самую нежность матери — и не могла плакать о смерти сынов моих!..
Но если Иоанн говорит истину, если в самом деле гнусное корыстолюбие овладело душами новогородцев, если мы любим сокровища и негу более добродетели и славы, то скоро ударит последний час нашей вольности, и вечевой колокол, древний глас ее, падет с башни Ярославовой и навсегда умолкнет!.. Тогда, тогда мы позавидуем
счастию народов, которые никогда не знали
свободы. Ее грозная тень будет являться нам, подобно мертвецу бледному, и терзать сердце наше бесполезным раскаянием!
О, если б мог он, как бесплотный дух,
В вечерний час сливаться с облаками,
Склонять к волнам кипучим жадный слух
И долго упиваться их речами,
И обнимать их перси, как супруг!
В глуши степей дышать со всей природой
Одним дыханьем, жить ее
свободой!
О, если б мог он, в молнию одет,
Одним ударом весь разрушить свет!..
(Но к
счастию для вас, читатель милый,
Он не был одарен подобной силой...
Бургмейер(смотря в упор на Руфина). Расписку? В тюрьму?.. (Отворачиваясь потом от Руфина и махая рукой.) Скупай! Сажай!.. Он больше чем
свободу отнял у меня. Он отнял
счастье и радости всей моей жизни, — сажай!
Он также живет накануне великого дня
свободы, в который существо его озарится сознанием
счастия, жизнь наполнится и будет уже настоящей жизнью.
Напротив, он потому-то и хлопочет о
свободе родины, что в этом видит свое личное спокойствие,
счастье всей своей жизни; он бы оставил в покое порабощенную родину, если б только мог найти удовлетворение себе в чем-нибудь другом.
Который даровал
свободуВ чужие области скакать,
Позволил своему народу
Сребра и золота искать;
Который воду разрешает,
И лес рубить не запрещает;
Велит и ткать, и прясть, и шить;
Развязывая ум и руки,
Велит любить торги, науки
И
счастье дома находить...
«Прометей, — говорит Велькер, — должен стать свободным только путем добровольного наложения на себя символических оков; он познает, что бессмертный дух может обеспечить себе
свободу и
счастье только через самоограничение, только через ощущение своей зависимости от Всевышнего».
Что же делать? «Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!» Нужно только дерзнуть, нужно только сбросить крышку — и будет
свобода. Встанет придавленный дьявол, разомнется и поведет человека. Наступит цельная жизнь и яркое
счастье, — пускай страшная жизнь, дьявольское
счастье, но жизнь и
счастье.