Неточные совпадения
Вверх и вниз всходили и
сходили дворники с книжками под мышкой, хожалые [Хожалые — служащие при
полиции в качестве рассыльных, низшие полицейские чины.] и разный люд обоего пола — посетители.
Были вызваны
в полицию дворники со всей улицы, потом, дня два, полицейские
ходили по домам, что-то проверяя,
в трех домах произвели обыски,
в одном арестовали какого-то студента, полицейский среди белого дня увел из мастерской, где чинились деревянные инструменты, приятеля Агафьи Беньковского, лысого, бритого человека неопределенных лет, очень похожего на католического попа.
Но как раз
в это время по улице
проходил К. Г. Бекман, врач городской
полиции, который и констатировал, что Зотова убита выстрелом
в затылок и что с момента смерти
прошло уже не меньше двух часов.
Он учился всем существующим и давно не существующим правам,
прошел курс и практического судопроизводства, а когда, по случаю какой-то покражи
в доме, понадобилось написать бумагу
в полицию, он взял лист бумаги, перо, думал, думал, да и послал за писарем.
— Кстати, чтоб не забыть, тут
ходит цирюльник
в отель, он продает всякую дрянь, гребенки, порченую помаду; пожалуйста, будьте с ним осторожны, я уверен, что он
в связях с
полицией, — болтает всякий вздор. Когда я здесь стоял, я покупал у него пустяки, чтоб скорее отделаться.
…Неизвестность и бездействие убивали меня. Почти никого из друзей не было
в городе, узнать решительно нельзя было ничего. Казалось,
полиция забыла или обошла меня. Очень, очень было скучно. Но когда все небо заволокло серыми тучами и длинная ночь ссылки и тюрьмы приближалась, светлый луч
сошел на меня.
Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской
полиции, что простой человек, попавшийся под суд, боится не наказания по суду, а судопроизводства. Он ждет с нетерпением, когда его пошлют
в Сибирь — его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь вспомним, что три четверти людей, хватаемых
полициею по подозрению, судом освобождаются и что они
прошли через те же истязания, как и виновные.
Никогда не были так шумны московские улицы, как ежегодно
в этот день. Толпы студентов до поздней ночи
ходили по Москве с песнями, ездили, обнявшись, втроем и вчетвером на одном извозчике и горланили. Недаром во всех песенках рифмуется: «спьяна» и «Татьяна»! Это был беззаботно-шумный, гулящий день. И
полиция, — такие она имела расчеты и указания свыше, —
в этот день студентов не арестовывала. Шпикам тоже было приказано не попадаться на глаза студентам.
Полиция не смела пикнуть перед генералом, и вскоре дом битком набился сбежавшимися отовсюду ворами и бродягами, которые
в Москве орудовали вовсю и носили плоды ночных трудов своих скупщикам краденого, тоже ютившимся
в этом доме. По ночам
пройти по Лубянской площади было рискованно.
— Обещались, Владимир Алексеевич, а вот
в газете-то что написали? Хорошо, что никто внимания не обратил,
прошло пока… А ведь как ясно — Феньку все знают за полковницу, а барона по имени-отчеству целиком назвали, только фамилию другую поставили, его ведь вся
полиция знает, он даже прописанный. Главное вот барон…
Я положил умереть
в Павловске, на восходе солнца и
сойдя в парк, чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое «Объяснение» достаточно объяснит всё дело
полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него всё, что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет
в Медицинскую академию для научной пользы.
Один чиновный чудак повел семью голодать на литературном запощеванье и изобразил «
Полицию вне
полиции»; надворный советник Щедрин начал рассказывать такие вещи, что снова
прошел слух, будто бы народился антихрист и «действует
в советницком чине».
По утрам
полиция, ругаясь,
ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а
в обед они снова летали на улице, подкатываясь под ноги прохожих.
Кормились объявлениями два мелких репортерчика Козин и Ломоносов. Оба были уже весьма пожилые. Козин служил писцом когда-то
в участке и благодаря знакомству с
полицией добывал сведения для газеты. Это был маленький, чистенький старичок, живой и быстрый, и всегда с ним неразлучно
ходила всюду серенькая собачка-крысоловка, обученная им разным премудростям. И ее и Козина любили все. Придет
в редакцию — и всем весело. Сядет. Молчит. Собачка сидит, свернувшись клубочком, у его ноги. Кто-нибудь подходит.
С квартиры выгнали,
в другую не пускают:
Все говорят, что малый я пустой,
Срок паспорта
прошел,
в полицию таскают.
Отсрочки не дают без денег никакой…
Теперь сижу один я на бульваре
И думаю, где мне ночлег сыскать.
Одной копейки нет
в моем кармане,
Пришлось последнее продать…
Ефима, видно, это ошарашило, мягче стал, — татарина
в городе весьма уважают за честность и очень удивляются ему. Однако всё записали, таскают Максима
в полицию, спрашивают о чём-то, а он
ходит мрачнее сажи и смолы. К мировому его потянут, не избежать.
На базаре неизвестного человека чиновник Быстрецов поймал, посадили
в полицию, а он оттуда
в ночь выбежал, теперь с утра ищут его, иные верхами поскакали, иные пеше
ходят.
— Но допустим, что вы правы, — сказал он. — Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать
полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве
в суде и
в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если
сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть
в этом флигеле? Полагаю, не хуже… Чего же бояться?
— Николай Матвеевич! Извините — это невозможно! Зверский вой, рев!.. Каждый день гости…
Полиция ходит… Нет, я больше терпеть не могу! У меня нервы… Извольте завтра очистить квартиру… Вы не
в пустыне живете — вокруг вас люди!.. Всем людям нужен покой… У меня — зубы… Завтра же, прошу вас.
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ
ходил по улицам с песнями, с детской радостью
в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся
полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми
в городе.
Яичница. Ну, смотри, голубушка, это не
пройдет тебе! Бот я тебя как сведу
в полицию, так ты у меня будешь знать, как обманывать честных людей. Вот ты увидишь! А невесте скажи, что она подлец! Слышишь, непременно скажи. (Уходит.)
Посмотрите: все люди
ходят опасно и жмутся к стороне, а дедушка Матвей Иваныч один во всякое время мчится вихрем по улицам, разбивает наголову
полицию и бьет
в трактирах посуду!
— Посмотрите, посмотрите, что тут происходит! — завизжал он, — посмотрите! Он с ума
сошел, взбеленился… и вот что делает! Я уж за
полицией послал — да никто не едет! Никто не едет! Ведь если я
в него выстрелю, с меня закон взыскать не может, потому что всякий человек вправе защищать свою собственность! А я выстрелю!.. Ей-богу, выстрелю!
Крутицкий. Ай, ай, ай! Что я слышал-то, что я слышал! Что затевают! Что девают! Вот она, жизнь-то наша! Убить сбираются, ограбить! Уберег меня бог, уберег. А я вот услыхал, ну и спрячусь, сам-то и цел буду. Ну, и пусть их приходят, пусть замки ломают. Приходите, приходите! Милости просим! Немного найдете. Мы и дверей не запрем! Хорошо бы их всех, как
в ловушку, а потом кнутиком. Иголочку бы с ниточкой мне поискать. Ну, да еще поспею. Приводи гостей, Петрович, приводи! А я пока вот
в полицию схожу. (Уходит).
[Сундырь — распространенное название сел и деревень
в Чувашии] Тут во всем квартале
полиция в моих калошах
ходит, все начальство моими подачками питается — куда тебе!
Наступило утро; вся торговля
в городе заперта; люди
ходят, дивуются;
полиция требует печати, а жидки орут: «Ай-вай, ну что это такое за государственное правление!
— Горазды мы спорить, а всё-таки пора кончать, вечер-то убили. Взвесьте вот что: Кузин человек известный,
полиция его уважает, он свободен, всюду
ходит — разве мы
в таком ходатае не нуждаемся? Это раз. А что он со стражником дружит — чем плохо? Вот и пускай он прежде всего скажет этому стражнику, чтобы его благородие не замечало нас, чтобы осень и зиму не пришлось нам, как
в прошлом году, прятаться по оврагам да овинам, мёрзнуть и мокнуть.
— Надо вообразить, — говорил он: — Москва — первопрестольный град, столица — и по ночам
ходят с крюками мошенники,
в чертей наряжены, глупую чернь пугают, грабят проезжих — и конец. Что
полиция смотрит? Вот что мудрено.
Крестьян сажают
в тюрьму,
ссылают, все это без всякого плана, без последовательности, без всякого повода и нужды, единственно для того, чтобы удовлетворить требованиям духовенства и дать занятие
полиции.
Тем более удивительны были все эти заботы, что
в городе с того самого дня царило полное спокойствие. Рабочие тогда же приступили к работам;
прошли спокойно и похороны, хотя полицеймейстер чего-то опасался и держал всю
полицию наготове; ни из чего не видно было, чтобы и впредь могло повториться что-либо подобное событию 17 августа. Наконец из Петербурга, на свое правдивое донесение о происшедшем, он получил высокое и лестное одобрение, — казалось бы, что этим все должно закончиться и перейти
в прошлое.
Однажды вдовушка Сусанна исчезла и ночевать не вернулась. Малгоржан очень тревожился.
Прошли еще сутки, а вдовушки нет как нет. Малгоржана уже начинали мучить некоторые темные предчувствия. Он уж замышлял было подавать
в полицию объявку об исчезновении «кузинки», как вдруг на третий день утром Лидинька Затц получила с городской почты письмо. Хотя это письмо и было адресовано на ее имя, но содержание его относилось ко всем вообще. Это было,
в некотором роде, послание соборное.
Гимназисты разнесли молву по своим семействам, а те по своим знакомым, и, глядь, суток через двое весь Славнобубенск был уже убежден, что
в среде его
ходит, подглядывает и подслушивает весьма опасный агент тайной
полиции — учитель Устинов.
Проходили дни, недели — фамильных бриллиантов бабушки так и не нашли, хотя подняли на ноги всю
полицию Гори. Не нашли и Абрека, хотя искали его усердно. Он исчез, как исчезает камень, брошенный
в воду.
Потом он
прошел в кабинет, и я слышала, как он отдавал приказание Михако немедленно скакать
в Гори и дать знать
полиции обо всем случившемся.
В Париже и после тогдашнего якобы либерального Петербурга жилось,
в общем, очень легко. Мы, иностранцы, и
в Латинском квартале не замечали никакого надзора. По отелям и меблировкам
ходили каждую неделю «инспекторы»
полиции записывать имена постояльцев; но паспорта ни у кого не спрашивали, никогда ни одного из нас не позвали к полицейскому комиссару, никогда мы не замечали, что нас выслеживают. Ничего подобного!
К нему
в санаторию
ходили постоянно разные народы,
в том числе тот самый Рауль Риго, который во время Коммуны был чем-то вроде министра
полиции и производил экзекуции заложников.
— Не то, — сказал он, — а здесь главное on est très serré pour la police [много притеснений со стороны
полиции (франц.).], вот что. Здесь по этим республиканским законам вам не позволяют петь, а
в Италии вы можете
ходить сколько хотите, никто вам слова не скажет. Здесь ежели захотят вам позволить, то позволят, а не захотят, то вас
в тюрьму посадить могут.
А там у меня был двоюродный брат, который лудил посуду и делал жестянки. Понятно, я нанялся к нему
в подмастерья, так как жить мне было нечем,
ходил я босиком и оборванный… Думал так, что днем буду работать, а ночью и по субботам учиться. Я так и делал, но узнала
полиция, что я без паспорта, и отправила меня по этапу назад к отцу…
Тут какие-то чиновники
в вицмундирах
ходят, наконец,
полиция!
Но сживись ты с этим миром,
ходи ты каждый понедельник и каждый четверг на студенческий бал Бюлье, изучи этих гризеток
в кафе, на улице, у них на квартире,
в полиции и
в Saint-Lazare, — и ты, конечно, придешь к полнейшему убеждению, что все они сохраняют каждая свой особенный тип, какой бы они имели, если б остались увриерками или замужними женщинами.
— Цыганка Мариула вчера с ума
сошла (при этом слове княжна помертвела, встала с своего места, чтобы идти, и не могла);
полиция вынуждена была посадить ее
в яму.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда с красным сукном стояла
полиция, и не одни жандармы, но и полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров
полиции. Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые с красными лакеями и с лакеями
в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины
в мундирах, звездах и лентах; дамы
в атласе и горностаях осторожно
сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно
проходили по сукну подъезда.
Видимым делом целые села пристают к нему; церковные на дух
ходят ради близира, „страха ради иерейского“ (сие говорится
в насмешку), и во многих начинается забота открыто просить о дозволении принять старую веру, с объяснением притом, что новая была содержима не искренно, а противодействия сему никакого, да еще сие и за лучшее разуметь должно, ибо, как станут опять противодействовать вере
полициею, то будет последняя вещь горче первой.