Неточные совпадения
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз,
знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович
узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под
суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший человек!
В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с <бумагами> и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, — я полагаю военный
суд единственным средством и желаю
знать мнение ваше.
Скоро после того случилось выехать
суду на следствие, по делу, случившемуся во владениях графа Трехметьева, которого, ваше превосходительство, без сомнения, тоже изволите
знать.
— Я уж
знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в
суд просьбу подать, а и не на чем.
Катерина. Э! Что меня жалеть, никто виноват — сама на то пошла. Не жалей, губи меня! Пусть все
знают, пусть все видят, что я делаю! (Обнимает Бориса.) Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского
суда? Говорят, даже легче бывает, когда за какой-нибудь грех здесь, на земле, натерпишься.
Узнали, подняли тревогу,
По форме нарядили
суд,
Отставку Мишке дали
И приказали,
Чтоб зиму пролежал в берлоге старый плут.
— Неправда, ей-богу, неправда! Я
знаю все, я все вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед
судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. — Тут она с жаром рассказала все, что уже известно моему читателю.
— Н-ну, вот, — заговорил Безбедов, опустив руки, упираясь ладонями в колена и покачиваясь. — Придется вам защищать меня на
суде. По обвинению в покушении на убийство, в нанесении увечья… вообще — черт
знает в чем! Дайте выпить чего-нибудь…
—
Знаете, за что он под
суд попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: «Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, — зачем? Ведь, с тобой живя, я бы землю ангелами заселила!» Каково?
— Это — не Рокамболь, а самозванство и вреднейшая чепуха. Это,
знаете, самообман и заблуждение, так сказать, игра собою и кроме как по морде — ничего не заслуживает. И,
знаете, хорошо, что
суд в такие штуки не вникает, а то бы — как судить? Игра, господи боже мой, и такая в этом скука, что — заплакать можно…
Помер крестный, дочь его, Евгенья, дело подняла в
суде, тут и я тоже оказался виноват, будто бы
знал, а — не донес.
— Как я, избитый, буду на
суде? Меня весь город
знает. Мне трудно дышать, говорить. Меня лечить надо…
Красавина. Да ты все ли
суды знаешь-то? Чай, только магистрат и
знаешь? Нам с тобой будет
суд особенный! Позовут на глаза — и сейчас решение.
Бальзаминов. Я
знаю, что сделать! Ты меня не тронь! Я служащий, обидеть меня не смеешь! Я на тебя и
суд найду!
Шестнадцатилетний Михей, не
зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном
суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.
— Я не
знаю, что такое уездный
суд, что в нем делают, как служат! — выразительно, но вполголоса опять говорил Обломов, подойдя вплоть к носу Ивана Матвеевича.
— Подлинно ничего: в уездном
суде, говорит, не
знаю, что делают, в департаменте тоже; какие мужики у него — не ведает. Что за голова! Меня даже смех взял…
— Боже мой, если б я
знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! — сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до
суда целого света!
— Я сам не занимался этим предметом, надо посоветоваться с знающими людьми. Да вот-с, в письме пишут вам, — продолжал Иван Матвеевич, указывая средним пальцем, ногтем вниз, на страницу письма, — чтоб вы послужили по выборам: вот и славно бы! Пожили бы там, послужили бы в уездном
суде и
узнали бы между тем временем и хозяйство.
— Это вы так судите, но закон судит иначе. Жена у него тоже счеты предъявляла и жаловалась
суду, и он у нее не значится… Он, черт его
знает, он всем нам надоел, — и зачем вы ему деньги давали! Когда он в Петербурге бывает — он прописывается где-то в меблированных комнатах, но там не живет. А если вы думаете, что мы его защищаем или нам его жалко, то вы очень ошибаетесь: ищите его, поймайте, — это ваше дело, — тогда ему «вручат».
И Татьяна Марковна, и Райский — чувствовали тяжесть положения и боялись этого
суда — конечно, за Веру. Вера не боялась, да и не
знала ничего. Не до того ей было. Ее поглощала своя внутренняя тревога, ее язва — и она все силы свои устремила на ее утоление, и пока напрасно.
— Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не
знали ничего о некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению
суда. Письмо еще давно писано. Одним словом, я не
знаю, что именно в точности, но не
знаете ли чего-нибудь вы?
— Пожалуйста, без театральных жестов — сделайте одолжение. Я
знаю, что то, что я делаю, — подло, что я — мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной судей. Не хочу и не допускаю. Я — сам себе
суд. И к чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать, то и говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо право иметь, надо самому быть честным…
«Отвези в последний раз в Саймонстоун, — сказал я не без грусти, — завтра утром приезжай за нами». — «Yes, sir, — отвечал он, — а
знаете ли, — прибавил потом, — что пришло еще русское
судно?» — «Какое? когда?» — «Вчера вечером», — отвечал он.
Третьего дня корабль ушел; шкипер и миссионеры не
знали, как и благодарить начальство нашего
судна.
Около городка Симодо течет довольно быстрая горная речка: на ней было несколько джонок (мелких японских
судов). Джонки вдруг быстро понеслись не по течению, а назад, вверх по речке. Тоже необыкновенное явление: тотчас послали с фрегата шлюпку с офицером
узнать, что там делается. Но едва шлюпка подошла к берегу, как ее водою подняло вверх и выбросило. Офицер и матросы успели выскочить и оттащили шлюпку дальше от воды. С этого момента начало разыгрываться страшное и грандиозное зрелище.
— Бог
знает, где лучше! — отвечал он. — Последний раз во время урагана потонуло до восьмидесяти
судов в море, а на берегу опрокинуло целый дом и задавило пять человек; в гонконгской гавани погибло без счета лодок и с ними до ста человек.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты,
знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим
судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
Но это было нелегко, при качке, без Фаддеева, который где-нибудь стоял на брасах или присутствовал вверху, на ноках рей: он один
знал, где что у меня лежит. Я отворял то тот, то другой ящик, а ящики лезли вон и толкали меня прочь. Хочешь сесть на стул — качнет, и сядешь мимо. Я лег и заснул. Ветер смягчился и задул попутный;
судно понеслось быстро.
Японцы еще третьего дня приезжали сказать, что голландское купеческое
судно уходит наконец с грузом в Батавию (не
знаю, сказал ли я, что мы застали его уже здесь) и что губернатор просит — о чем бы вы думали? — чтоб мы не ездили на
судно!
Странно, однако ж, устроен человек: хочется на берег, а жаль покидать и фрегат! Но если б вы
знали, что это за изящное, за благородное
судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я скрепя сердце покидаю «Палладу»!
На последнее полномочные сказали, что дадут
знать о салюте за день до своего приезда. Но адмирал решил, не дожидаясь ответа о том, примут ли они салют себе, салютовать своему флагу, как только наши катера отвалят от фрегата. То-то будет переполох у них! Все остальное будет по-прежнему, то есть
суда расцветятся флагами, люди станут по реям и — так далее.
Посьет, приехавший на этой шкуне, уж
знал, что ни шкипер, несмотря на свое звание матроса, да еще английского, ни команда его не имели почти никакого понятия об управлении
судном.
Но один потерпел при выходе какое-то повреждение, воротился и получил помощь от жителей: он был так тронут этим, что, на прощанье, съехал с людьми на берег, поколотил и обобрал поселенцев. У одного забрал всех кур, уток и тринадцатилетнюю дочь, у другого отнял свиней и жену, у старика же Севри, сверх того, две тысячи долларов — и ушел. Но прибывший вслед за тем английский военный корабль дал об этом
знать на Сандвичевы острова и в Сан-Франциско, и преступник был схвачен, с
судном, где-то в Новой Зеландии.
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и возился там «с людьми Соединенных Штатов». Мы
узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще
узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и начал было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не были, а только в его заливе, который мелководен, и на
судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
В другой раз к этому же консулу пристал губернатор, зачем он снаряжает
судно, да еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин, когда открыто только пять? «А зачем, — возразил тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно стоят английские корабли? Выгоните их, и я не пошлю
судно в Пекин». Губернатор
знал, конечно, зачем стоят английские корабли у Чусана, и не выгнал их. Так
судно американское и пошло, куда хотело.
Узнав, что завтра наше
судно идет в море, они бегут к губернатору и торопятся привезти разрешение.
Но об этом
узнает вся Европа; и ни одно
судно не пойдет сюда, а в Едо — будьте уверены».
Знал несомненно, что нужно было изучить, разобрать, уяснить себе, понять все эти дела
судов и наказаний, в которых он чувствовал, что видит что-то такое, чего не видят другие.
— Это дело прокурора, — с досадой перебил Масленников Нехлюдова. — Вот ты говоришь:
суд скорый и правый. Обязанность товарища прокурора — посещать острог и
узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего не делают: играют в винт.
Страх перед позором, которым он покрыл бы себя, если бы все здесь, в зале
суда,
узнали его поступок, заглушал происходившую в нем внутреннюю работу. Страх этот в это первое время был сильнее всего.
— Не
знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед
судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не
знаю, либерал ли я или нет, но только
знаю, что теперешние
суды, как они ни дурны, всё-таки лучше прежних.
— Нужно, как вы
знаете, представить уважительные причины
суду.
Нынче на
суде она не
узнала его не столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он был военный, без бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми вьющимися волосами, а теперь был старообразный человек, с бородою, сколько потому, что она никогда не думала о нем.
— Да, вот тебе и правый
суд, ils n’en font point d’autres, [иного они не творят,] — сказал он для чего-то по-французски. — Я
знаю, ты не согласен со мною, но что же делать, c’est mon opinion bien arrêtée, [это мое твердое убеждение,] — прибавил он, высказывая мнение, которое он в разных видах в продолжение года читал в ретроградной, консервативной газете. — Я
знаю, ты либерал.
«Разумеется, удивительное и поразительное совпадение! И необходимо сделать всё возможное, чтобы облегчить ее участь, и сделать это скорее. Сейчас же. Да, надо тут, в
суде,
узнать, где живет Фанарин или Микишин». Он вспомнил двух известных адвокатов.
Председатель, так же как и вчера, изображал из себя беспристрастие и справедливость и подробно разъяснял и внушал присяжным то, что они
знали и не могли не
знать. Так же, как вчера, делались перерывы, так же курили; так же судебный пристав вскрикивал: «
суд идет», и так же, стараясь не заснуть, сидели два жандарма с обнаженным оружием, угрожая преступнику.
Вот Фанарин, я не
знаю его лично, да и по моему общественному положению наши пути не сходятся, но он положительно дурной человек, вместе с тем позволяет себе говорить на
суде такие вещи, такие вещи…
Нехлюдов вернулся в
суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал, что имеет до него дело. Фанарин
знал его в лицо и по имени и сказал, что очень рад сделать всё приятное.
— Я видел на
суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только сострадание;
знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность
судов состоит только в таких бессмысленных и жестоких поступках.