Неточные совпадения
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть, что̀ должно и что̀ не должно. Когда же он не
думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого
судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная ненависть ко мне», —
подумала она, не слушая его слов, но с ужасом вглядываясь в того холодного и жестокого
судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.
«От Ходынки — отдохнули», —
подумал Самгин, все определенней чувствуя себя не столько свидетелем, как
судьей.
«Дурак. Кажется, плакать готов», —
подумал Самгин, а вслух сказал тоном
судьи...
Я не
думаю, чтоб он был опасен, притом я позову очень много гостей, так что его можно всегда вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь в другом городе быть мировым
судьей или чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие, всех лучше судят.
— Договаривайте, друг мой, эх, договаривайте, — подхватил Лупихин. — Ведь вас, чего доброго, в
судьи могут избрать, и изберут, посмотрите. Ну, за вас, конечно, будут
думать заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить. Неравно заедет губернатор — спросит: отчего
судья заикается? Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте ему, скажет, кровь. А оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.
В этом еще нет беды,
думал я, но, считая себя все же несостоятельным
судьей, замолчал.
Подумай, Григорьич, время терпит, пообождем до завтра, а мне пора, — прибавляет
судья и кладет в карман лобанчики, от которых отказался, говоря: «Это вовсе лишнее, я беру, только чтоб вас не обидеть».
Вечером отец рассказывал, что, когда они проезжали мимо тюрьмы, повстанцы, выглядывавшие в окна, тоже
подумали, что «
судью арестовали», и стали громко ругать жандарма…
— А я все-таки не согласен с тобой, Устенька. И правде бывает не место. Какие мы с тобой
судьи? Ты
думаешь, он сам хуже нашего понимает, где хорошо и где нехорошо?
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я
думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего
судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
— У здешних мировых
судей, — обратился он к Вихрову, — такое заведено правило, что если вы генерал или вообще какой-нибудь порядочный человек, то при всяком разбирательстве вы виноваты; но если же вы пьяный лакей или, еще больше того, какой-нибудь пьяный пейзан, то, что бы вы ни наделали, вы правы!.. Такого правосудия, я
думаю, и при Шемяке не бывало!
Но ничего подобного не было — казалось, что подсудимые невидимо далеко от
судей, а
судьи — лишние для них. Утомленная, мать потеряла интерес к суду и, не слушая слов, обиженно
думала: «Разве так судят?»
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему
судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я
думаю — вы не
судьи, а только защитники…
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом толстый, пухлый
судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую — сутулый, с рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв глаза, о чем-то
думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости,
думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой
судей его. Ей представлялось, что
судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами все думы и дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
— Может, вы
думаете, я там скажу что-нибудь
судьям? — вдруг спросила она. — Попрошу их о чем-нибудь?
— По существу? Хорошо! Я уже заставил себя
подумать, что вы действительно
судьи, люди независимые, честные…
Он
думал также о священниках, докторах, педагогах, адвокатах и
судьях — обо всех этих людях, которым по роду их занятий приходится постоянно соприкасаться с душами, мыслями и страданиями других людей.
— Нет! куда нам! — говорит, махая руками,
судья, который, от старости, недослышит, и
думает, что Дмитрий Борисыч приглашает его составить партию для высокоименитого гостя.
Глядя на эти группы, невольно
подумаешь, отчего бы им не сойтись в этой деревянной на валу беседке и не затеять тут же танцев, — кстати же через город проезжает жид с цимбалами, — и этого, я уверен, очень хочется сыну
судьи, семиклассному гимназисту, и пятнадцатилетней дочери непременного члена, которые две недели без памяти влюблены друг в друга и не имеют возможности сказать двух слов между собою.
Аграфена Кондратьевна. Ну, как ты хочешь, так и
думай. Господь тебе
судья! А никто так не заботится о своем детище, как материнская утроба! Ты вот тут хохришься да разные глупости выколупываешь, а мы с отцом-то и дённо и нощно заботимся, как бы тебе хорошего человека найти да пристроить тебя поскорее.
— Нынче об нас,
судьях, только и слов, что мы основы трясем, — соболезнует"несменяемый"из-под Пошехонья, — каждый день, с утра до вечера, только и делаешь, что прописываешь, только об одном и
думаешь, как бы его, потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что оттого у нас основы не держатся, что сами
судьи их трясут… Это мы-то трясем!
Если
судьи города Нью-Йорка
думают иначе, если адвокат этого штата пожелает доказывать противное или сам полисмен Гопкинс вознамерится искать убытки, то они будут иметь дело с лучшими юристами Дэбльтоуна, выразившими готовность защищать обвиняемого безвозмездно.
Сказать, что все эти люди такие звери, что им свойственно и не больно делать такие дела, еще менее возможно. Стоит только поговорить с этими людьми, чтобы увидать, что все они, и помещик, и
судья, и министр, и царь, и губернатор, и офицеры, и солдаты не только в глубине души не одобряют такие дела, но страдают от сознания своего участия в них, когда им напомнят о значении этого дела. Они только стараются не
думать об этом.
Не будь у всех этих людей твердого убеждения в том, что звания царей, министров, губернаторов,
судей, дворян, землевладельцев, предводителей, офицеров, солдат суть нечто действительно существующее и очень важное, ни один из этих людей не
подумал бы без ужаса и отвращения об участии в таких делах, которые они делают теперь.
Кто бы ты ни был, читающий эти строки,
подумай о твоем положении и о твоих обязанностях, — не о том положении землевладельца, купца,
судьи, императора, президента, министра, священника, солдата, которое временно приписывают тебе люди, и не о тех воображаемых обязанностях, которые на тебя налагают эти положения, а о твоем настоящем, вечном положении существа, по чьей-то воле после целой вечности несуществования вышедшего из бессознательности и всякую минуту по чьей-то воле могущего возвратиться туда, откуда ты вышел.
— Вы
думаете, что я дурочка? — поставила она вопрос прямо. — Если
судья здесь и так вежлив, что послал вас рассказывать о себе таинственные истории, то будьте добры ему передать, что мы — тоже, может быть, — здесь!
В случае же неудачи
думал он броситься в Русь, увлечь ее всю за собою, повсюду поставить новых
судей (ибо в нынешних, по его словам, присмотрена им многая неправда) и возвести на престол государя великого князя.
А когда мысленно делаю себя чьим-нибудь
судьей, то я, в здравом уме,
думаю, как король Лир
думал в своем помешательстве: стоит только вникнуть в историю преступлений и видишь: «нет виноватых».
— И я, братец, тоже больше не могу… — с прежним смирением заявил Зотушка, поднимаясь с места. — Вы
думаете, братец, что стали богаты, так вас и лучше нет… Эх, братец, братец! Жили вы раньше, а не корили меня такими словами. Ну, Господь вам
судья… Я и так уйду, сам… А только одно еще скажу вам, братец! Не губите вы себя и других через это самое золото!.. Поглядите-ка кругом-то: всех разогнали, ни одного старого знакомого не осталось. Теперь последних Пазухиных лишитесь.
Минутное то было заблужденье,
Безумство страшное — теперь я каюсь в нем!
Оно прошло — забудьте обо всем.
Отдайте ей браслет, — он был найден случайно
Какой-то чудною судьбой;
И обещайте мне, что это тайной
Останется… мне будет бог
судьей.
Вас он простит… меня простить не в вашей воле!
Я удаляюсь…
думаю, что боле
Мы не увидимся.
— Я-то? — Саша
подумала и сказала, махнув рукой: — Может, и не жадная — что в том? Я ведь еще не совсем… низкая, не такая, что по улицам ходят… А обижаться — на кого? Пускай говорят, что хотят… Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в
судьи — только мертвого оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будет пустяки говорить… садись за стол!..
— Это верно-с. Да что же тут мудреного, ваше сиятельство! Сначала посредники, потом акцизные, потом
судьи. Ведь это почти лихорадка-с! Вот вы недавно оттуда; как вы об этом
думаете?
— Рудин! — воскликнул он, — зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил это от тебя? Что я за
судья такой, и что бы я был за человек, если б, при виде твоих впалых щек и морщин, слово: фраза — могло прийти в голову? Ты хочешь знать, что я
думаю о тебе? Изволь! Я
думаю: вот человек… с его способностями, чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгодами не обладал бы теперь, если б захотел!.. а я его встречаю голодным, без пристанища…
Он
думал, что ему необходимо такое общение и что дурного в этом нет ничего; но в глубине души у него был
судья более строгий, который не одобрял этого и надеялся, что это в последний раз, если же не надеялся, то, по крайней мере, не хотел участвовать в этом деле и приготавливать себе это в другой раз.
«Бог вам
судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя
думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С… Н… Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет… Я не застрелюсь — нет! Я просто умру с печали… Прощайте, до свиданья».
Гнедич, строгий
судья и не охотник хвалить, пишет об этом в одном из своих писем 1821 года мая 19: «Не
думаю, мой друг, чтобы хвалы могли избаловать тебя.
После такого рода неприятностей почтенный
судья о театре, конечно, забыл и
думать, а пустился в закавказский преферанс и выиграл тьму денег, ограничась в отношении своей роли только тем, что, когда при его глазах лакей, метя комнату, задел щеткой тетрадку и хотел было ее вымести вместе с прочею дрянью, он сказал: «Не тронь этого, пусть тут валяется», — но тем и кончилось.
— Постой, — перебил он меня наконец. —
Думаешь, я не сужден? Сужден, как же! Безо всякого преступления судебною палатою сужден. Не признаю я ихнего… Ну, все же — судили. Вот набольший-то
судья и говорит мне: «Не найдено твоей вины ни в чем. Расступитесь, стража!.. От суда-следствия оправлен». Ну,
думаю, вот меня на волю выпихнут, вот выпихнут… А они тихим-то судом эвона выпихнули куда!
Все ведь, брат, это брехачи: «Господа
судьи, господа присяжные, внемлите голосу вашей совести!» А сам в это время
думает: приведет ли мне господь содрать с моего клиента побольше да повернее; а те тоже — шельма-народец: как ему выиграл процесс, так он, словно из лука стрела, от тебя стрекнет; другого с собаками потом не отыщешь.
Как только христиан домучили, дотравили зверями, они сами принялись мучить и гнать друг друга с еще большим озлоблением, нежели их гнали. Сколько невинных немцев и французов погибло так, из вздору, и помешанные
судьи их
думали, что они исполняли свой долг, и спокойно спали в нескольких шагах от того места, где дожаривались еретики.
«Ну, что я могу сказать ему? Что? —
думал Алексей Иванович. — Какой я для него
судья, если я и сам здесь?»
Он впервые
подумал о каком-то
судье и удивился, откуда его взял, и, главное, взял так, как будто это вопрос давно уже решенный. Словно он уже крепко спал, и во сне кто-то разъяснил ему все, что нужно, про
судью и убедил его; потом он проснулся, сон позабыл, объяснения позабыл, а знает только, что есть
судья, вполне законный
судья, облеченный огромными и грозными полномочиями. И теперь, после минутного удивления, он принял этого неведомого
судью спокойно и просто, как встречают хорошего и старого знакомого.
Так что и вам,
судьи, и всем людям, я
думаю, следует не бояться смерти и помнить одно: для доброго человека нет никакого зла ни в жизни, ни в смерти».
— Сперва и не
думали, но когда я был у следственного
судьи и меня увидал этот дьявол, ранивший меня, он… испугался, точно встретил привидение, и тогда рассказал все. И я не ошибся… он был один из начальников.
— Я
думаю: какой бы это был суд, где женщины были бы
судьями? Ты осуждаешь меня, не позволяя мне даже объясниться.
Подумай: из троих детей, которых ты рождаешь, один становится убийцей, другой жертвой, а третий
судьей и палачом.
«Боже мой! —
думал он. — Другие, ежели скучно, выпиливают, спиритизмом занимаются, мужиков касторкой лечат, дневники пишут, а один я такой несчастный, что у меня нет никакого таланта… Ну, что мне сейчас делать? Что? Председатель я земской управы, почетный мировой
судья, сельский хозяин и… все-таки не найду, чем убить время… Разве почитать что-нибудь?»
Отношения между папой и мамой были редко-хорошие. Мы никогда не видели, чтоб они ссорились, разве только спорили иногда повышенными голосами.
Думаю, — не могло все-таки совсем быть без ссор; но проходили они за нашими глазами. Центром дома был папа. Он являлся для всех высшим авторитетом, для нас — высшим
судьею и карателем.