Неточные совпадения
Еще
страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж
гостейТого, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.
Четвертый
гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и
страшным, не в подъем уму его.
Закрыв
страшную пропасть императорской мантией с пчелами, мещане-генералы, мещане-министры, мещане-банкиры кутят, наживают миллионы, теряют миллионы, ожидая Каменного
гостя ликвидации…
Цыгане —
страшные любители скачек — тоже пользуются этими сведениями, жарясь для этого в семидесятиградусную жару, в облаке горячего пара, который нагоняют банщики для своих щедрых
гостей.
Галактион поднялся бледный,
страшный, что-то хотел ответить, но только махнул рукой и, не простившись, пошел к двери. Устенька стояла посреди комнаты. Она задыхалась от волнения и боялась расплакаться. В этот момент в гостиную вошел Тарас Семеныч. Он посмотрел на сконфуженного
гостя и на дочь и не знал, что подумать.
Когда он возвращался в Чурасово после своих
страшных подвигов, то вел себя попрежнему почтительно к старшим, ласково и внимательно к равным, предупредительно и любезно к своей жене, которая, выплакав свое горе, опять стала здорова и весела, а дом ее попрежнему был полон
гостей и удовольствий.
От этого тихо, как будто лениво текущего металла шел такой
страшный жар, что непривычные
гости все время отодвигались и закрывали щеки руками.
Горячий вихрь охватил Илью. Любо ему было стоять против толстенького человечка с мокрыми губами на бритом лице и видеть, как он сердится. Сознание, что Автономовы сконфужены пред
гостями, глубоко радовало его. Он становился всё спокойнее, стремление идти вразрез с этими людьми, говорить им дерзкие слова, злить их до бешенства, — это стремление расправлялось в нём, как стальная пружина, и поднимало его на какую-то приятно
страшную высоту. Всё спокойнее и твёрже звучал его голос.
Когда его
гость выкатился в коридор, шипя, повизгивая, кутаясь в широкую разлетайку, — математик, стоя на пороге двери, длинный,
страшный, запустив пальцы руки своей в спутанные волосы на голове, хрипел...
Еще два дня,
страшные, мучительные два дня, должен был дожидаться Эльчанинов, один, в скуке; в
гости ехать он никуда не мог.
В это время в залу вошел низенький, невзрачный человек, но с огромной, как обыкновенно бывает у карликов, головой. В одежде его видна была
страшная борьба опрятности со временем, щегольства с бедностью. На плоском и широком лице его сияло удовольствие. Он быстро проходил залу, едва успевая поклониться некоторым из
гостей. Хозяин смотрел, прищурившись, чтобы узнать, кто это был новоприезжий.
Павел тоже заметил их, и
страшное изменение произошло в его наружности: он сначала вздрогнул всем телом, как бы дотронувшись до лейденской банки, потом побледнел, покраснел, взглянул как-то странно на
гостя в коричневом фраке, а вслед за тем начал следить глазами за ходившими взад и вперед девушками: в брюнетке мой герой узнал свою московскую соседку.
Но сколько ни обкрадывали приказчик и войт, как ни ужасно жрали все в дворе, начиная от ключницы до свиней, которые истребляли
страшное множество слив и яблок и часто собственными мордами толкали дерево, чтобы стряхнуть с него целый дождь фруктов, сколько ни клевали их воробьи и вороны, сколько вся дворня ни носила гостинцев своим кумовьям в другие деревни и даже таскала из амбаров старые полотна и пряжу, что все обращалось ко всемирному источнику, то есть к шинку, сколько ни крали
гости, флегматические кучера и лакеи, — но благословенная земля производила всего в таком множестве, Афанасию Ивановичу и Пульхерии Ивановне так мало было нужно, что все эти
страшные хищения казались вовсе незаметными в их хозяйстве.
— Нет-с, благодарю; я не пью пуншу, — отвечал Ферапонт Григорьич. — «Нет, брат, не надуешь, — думал он сам про себя, — ты, пожалуй, напоишь, да и обделаешь. Этакий здесь народец, — продолжал рассуждать сам с собою помещик, осматривая
гостей, — какие у всех рожи-то нечеловеческие: образина на образине! Хозяин лучше всех с лица: хват малый; только, должно быть,
страшная плутина!» Другие
гости не отказались, подобно Ферапонту Григорьичу; они все сделали себе по пуншу и принялись пить.
Но
гости, достигши дома, могли прийти в покой и оправиться, а те немногие, которые остались на месте травли, видели нечто гораздо более
страшное.
А старуха сидела молча, сгорбившись, и о чем-то думала; Фекла качала люльку… Видимо, сознавая себя
страшным и довольный этим, Кирьяк схватил Марью за руку, потащил ее к двери и зарычал зверем, чтобы казаться еще
страшнее, но в это время вдруг увидел
гостей и остановился.
— Ах, верю, верю! Ну, к чему всё это? — замахал рукой Кунин, чувствуя
страшную тяжесть от этой откровенности
гостя и не зная, куда деваться от слезливого блеска его глаз.
Я был очень рад, что избавился от беспокойного
гостя и мог заснуть. Но не прошло часа, как все повскакали от
страшного шума в комнате гимназистов. Там происходило что-то невероятное… Когда я прибежал в эту комнату и зажег спичку, все объяснилось.
Fraulein Генинг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще третья девушка в длинном белом «собственном» платье. Она приехала в этот вечер из
гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена… Девушка в белом и оказалась тем
страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко…
Только что пьяницы пропели покойнику вечную память, как вдруг с темного надворья в окно кабака раздался сильный удар, глянула чья-то
страшная рожа, — и оробевший целовальник в ту же минуту задул огонь и вытолкал своих
гостей взашей на темную улицу. Приятели очутились по колено в грязи и в одно мгновение потеряли друг друга среди густого и скользкого осеннего тумана, в который бедный Сафроныч погрузился, как муха в мыльную пену, и окончательно обезумел.
Молодой лекарь едва сам верит посещению и в восторге не знает, как довольно обласкать своего минутного
гостя, как изъяснить ему, что он не тот
страшный, поганый немчин, каким представляют его в Москве.
Свободного времени у Тани было в это время больше, нежели прежде, так как княжна Людмила была чаще с матерью, обсуждая на все лады предстоящий визит князя Сергея Сергеевича и форму приема желанного
гостя. Таня, не любившая сидеть в девичьей, уходила в сад, из него в поле и как-то невольно, незаметно для себя оказывалась близ Соломонидиной избушки. Постоянно приглядываясь к ней, она уже перестала находить в ней что-нибудь
страшное.
Николай Леопольдович, услыхав этот
страшный для него пьяный бред, побледнел, как мертвец, и еле удержался на ногах. Он призвал на помощь все свое самообладание, постарался всеми силами успокоить непрошенного
гостя, сам вывел его от себя и, усадив его на извозчика, отправил домой.
Князь Никита, как и остальные
гости, был оживлен и доволен. Только сам хозяин, князь Василий, под наружным радушием и веселостью думал невеселые думы. Не по душе была ему эта трапеза после кровавого пира.
Страшный грех, казалось ему, совершил он, накликая на свой дом великие беды.
Та в
страшной тревоге вскочила с постели и, накинув капот, приняла позднего
гостя.
Охотиться по целым часам верхом на полудиком коне в обществе мужчин, знающих только охоту да игру, вести с ними разговоры в самом свободном тоне в своем доме, всегда наполненном толпой
гостей, окружать себя всяким блеском, обыкновенно идущим рука об руку со
страшным упадком имений, обремененных долгами, — вот жизнь, которую знала до сих пор Станислава Свянторжецкая и которая только и соответствовала ее характеру.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному
гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что-то
страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол.