Неточные совпадения
Она была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того, как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего действительности, начала рассказывать, водя пальцем по
стеклу окна,
у которого
стояла, рассеянно наблюдая море.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак,
стоя у окна, растекалась по тусклым
стеклам голубым пятном. Брат
стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
Самгин встал, проводил ее до двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и,
стоя у двери на террасу, забарабанил пальцами по
стеклу.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз.
У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула
стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь
стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой:
у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе
стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме того,
у стен
стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело
стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова,
стоя на стуле, весело командовала...
Клим Самгин решил не выходить из комнаты, но горничная, подав кофе, сказала, что сейчас придут полотеры. Он взял книгу и перешел в комнату брата. Дмитрия не было,
у окна
стоял Туробоев в студенческом сюртуке; барабаня пальцами по
стеклу, он смотрел, как лениво вползает в небо мохнатая туча дыма.
«Страшный человек», — думал Самгин, снова
стоя у окна и прислушиваясь. В
стекла точно невидимой подушкой били. Он совершенно твердо знал, что в этот час тысячи людей
стоят так же, как он,
у окошек и слушают, ждут конца. Иначе не может быть.
Стоят и ждут. В доме долгое время было непривычно тихо. Дом как будто пошатывался от мягких толчков воздуха, а на крыше точно снег шуршал, как шуршит он весною, подтаяв и скатываясь по железу.
В углу
у стены, изголовьем к окну, выходившему на низенькую крышу,
стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала
стекла окна; из-за крыши поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
Глядя на эти коралловые заборы, вы подумаете, что за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно
стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой, за неимением
стекол; это
у зажиточных домов, а
у хижин вовсе не задвигается.
Мы перебрались на одну кровать,
у самого окна, и лепились
у стекол, заглядывая в эти щели, прислушиваясь к шуму и делясь своими впечатлениями, над которыми, как огненная арка над городом, властно
стояло одно значительное слово: царь!
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними
стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных
стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом
у меня, говоря...
— Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, — как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется, превосходного фарфора,
стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под
стеклом, запертые, никогда не подаются… как водится, это в приданое за женой его было…
у них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до того обрадовался…
Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других
стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы
у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за
стекла не слышно.
Вошел я в дом и вижу прехорошенькую болгарочку. Я предъявил ей квитанцию на
постой и кстати уж спросил, почему
у них целы
стекла после канонады, и она мне объяснила, что это от воды. А также объяснила и про канарейку: до чего я был несообразителен!.. И вот среди разговора взгляды наши встретились, между нами пробежала искра, подобная электрической, и я почувствовал, что влюбился сразу — пламенно и бесповоротно.
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые
стекла ярко светило солнце и играло на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная; на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей; на мраморной тумбе перед средним окном
стояли дорогие бронзовые часы; на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной — дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались
у Лябьева.
Тут и я испугался до онемения: мне показалось, что
у окна во двор, спиной ко мне,
стоит кухарка, наклонив голову, упираясь лбом в
стекло, как
стояла она живая, глядя на петушиный бой.
Я
стоял у стола, склонясь над картой. Раскладывая ее, Синкрайт отвел верхний угол карты рукой, сделав движение вправо от меня, и, машинально взглянув по этому направлению, я увидел сбоку чернильного прибора фотографию под
стеклом. Это было изображение девушки, сидевшей на чемоданах.
Ольга Алексеевна. Да, пришлют… Ну, хорошо, я посижу. (Идет и садится на диван с ногами, сжимаясь в комок. Рюмин нервно барабанит пальцами по
стеклу,
стоя у двери на террасу.)
На днях
стою у окна и вижу, что напротив, через улицу, в растворенном окне, вставши на подоконник и подоткнув платье, старушка перетирает
стекла под зимние рамы. Беру бинокль, вглядываюсь и кого ж узнаю — Федосьюшку!
Илье показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, — за
стеклом её
стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог
у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в руки старую монету, а накопив, продавал её менялам по рублю двадцать копеек за рубль. В кошельке
у него и теперь лежало несколько таких монет.
Они
стояли в полутёмном углу коридора,
у окна,
стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга.
В субботу Илья
стоял со стариком на церковной паперти, рядом с нищими, между двух дверей. Когда отворялась наружная дверь, Илью обдавало морозным воздухом с улицы,
у него зябли ноги, и он тихонько топал ими по каменному полу. Сквозь
стёкла двери он видел, как огни свечей, сливаясь в красивые узоры трепетно живых точек золота, освещали металл риз, чёрные головы людей, лики икон, красивую резьбу иконостаса.
Шумная улица многолюдной столицы, голубой свет электрических фонарей. Она
стоит у роскошного отеля и смотрит в окна. А там, сквозь зеркальные
стекла, видны кружащиеся в вальсе пары и между ними знакомые двухэтажные глаза и выхоленные усики над ярко-красными губами.
У него та же улыбка, то же заискивающее выражение глаз, как было тогда в саду.
Тихо Вадим приближался к церкви; сквозь длинные окна сияли многочисленные свечи и на тусклых
стеклах мелькали колеблющиеся тени богомольцев; но во дворе монастырском всё было тихо; в тени, окруженные высокою полынью и рябиновыми кустами, белели памятники усопших с надписями и крестами; свежая роса упадала на них, и вечерние мошки жужжали кругом;
у колодца
стоял павлин, распуша радужный хвост, неподвижен, как новый памятник; не знаю, с какою целью, но эта птица находится почти во всех монастырях!
— Что вы делаете, папаша? — кричала Татьяна, и на её некрасивом лице прыгали сумасшедшие глаза. Яков
стоял у окна, барабанил по
стеклу пальцами. Артамонову казалось, что и сын против него, а Мирон едко спрашивал...
Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью, исчез, оставив за собой тихий звон
стекла висячей лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под лампой
стояла Полина, рот
у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
Сквозь круглое
стекло водолазного шлема Сальваторе увидел, что над ним, в аршине над его головой,
стоит, шевеля волнообразно краями своего круглого и плоского, как
у камбалы, тела, гигантский электрический скат сажени в две диаметром, — вот в эту комнату! — как сказал Трама.
По обыкновению он был одет в татарскую рубаху, и она делала его похожим на старую бабу.
Стоял он как бы прячась за угол печи, в одной руке — бутылка водки, в другой — чайный стакан, руки
у него, должно быть, дрожали —
стекло звенело, слышалось бульканье наливаемой влаги.
— Ты смотришь, где кровать? — говорил Жуков,
стоя в углу перед шкафом и звеня
стеклом стаканов. — Кровать рядом. Я сплю здесь, на диване. Кровать
у меня хорошая, двуспальная…
Узнав же, что его привлекают к суду, он вдруг утомился и пал духом, стал плохо спать, чаще, чем обыкновенно,
стоял у окна и барабанил пальцами по
стеклам.
— А вот как, — отвечает Лука, — вы будете в церкви
у окна
стоять, а Марой станет под окном снаружи, и если я к концу службы с иконами не явлюсь, то он
стекло разобьет, и в окно полезет и всю вину на себя примет.
Мы проехали мимо. Мне казалось, что все эти впечатления сейчас исчезнут и что я проснусь опять на угрюмой бесконечной дороге или
у дымного «яма». Но когда наш караван остановился
у небольшого чистенького домика, — волшебный сон продолжался… Теплая комната, чистые и мягкие постели… На полу ковры, в простенках — высокие зеркала… Один из моих спутников
стоял против такого зеркала и хохотал, глядя на отражение в ровном
стекле своей полудикой фигуры…
Стоя у окна, он заметил, что на
стекле нацарапаны алмазом слова: «О mio Dio!» Винский, разумеется, заинтересовался надписью и, когда сторож, давно служивший при отделении, принес ему пищу, спросил его: кто прежде содержался в этих комнатах и кто мог написать на
стекле итальянские слова?
В пять часов утра студент нежно простился со всеми и даже поплакал. Проходя мимо отцовской комнаты, он заглянул в дверь. Евграф Иванович одетый, еще не ложившийся,
стоял у окна и барабанил по
стеклам.
Председатель земской управы Егор Федорыч Шмахин
стоял у окна и со злобой барабанил по
стеклу пальцами. Медленность, с которой часы и минуты уходили в вечность, приводила его в злобное отчаяние… Два раза ложился он спать и просыпался, раза два принимался обедать, пил раз шесть чай, а день всё еще только клонился к вечеру.
У Агаповых было чисто, уютно и тепло, паркет блестел. На белой скатерти ароматно дымился сверкающий кофейник,
стояло сливочное масло, сыр, сардинки, коньяк. Деревенский слесарь Гребенкин вставлял
стекла в разбитые окна.
Тася прошла мимо афиш, и ей стало полегче. Это уже пахло театром. Ей захотелось даже посмотреть на то, что
стояло в листе за
стеклом. Половик посредине широкой деревянной лестницы пестрел
у ней в глазах. Никогда еще она с таким внутренним беспокойством не поднималась ни по одной лестнице. Балов она не любила, но и не боялась — нигде. Ей все равно было: идти ли вверх по мраморным ступеням Благородного собрания или по красному сукну генерал-губернаторской лестницы. А тут она не решилась вскинуть голову.
Сыпингай кишел войсками и учреждениями.
У станции
стоял роскошный поезд нового главнокомандующего, Леневича. Поезд сверкал зеркальными
стеклами, в вагоне-кухне работали повара. По платформе расхаживали штабные, — чистенькие, нарядные, откормленные, — и странно было видеть их среди проходивших мимо изнуренных, покрытых пылью офицеров и солдат. Рождалась злоба и вражда.
Вдруг — треск и раскатывающийся звон разбитого
стекла.
У входа, в дверях,
стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой руке он держал по кирпичине. Одна за другою обе полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и метал в окна.
Спирька неожиданно изогнулся, с силою боднул Оську головою в лицо, вырвался и, шатаясь, побежал к двери. Разгоряченные ребята — за ним. Оська
стоял, зажав ладонями лицо, из носу бежала кровь. Вдруг — дзеньканье, звон, треск.
У двери были сложены оконные рамы, Спирька споткнулся и упал прямо в рамы. Барахтался в осколках
стекла и обломках перекладин, пытался встать и не мог.
У окна
стоял Владимир, обернувшись к ней спиной, и барабанил пальцем по
стеклу.
А в наглухо закрытые ставни упорно стучал осенний дождь, и тяжко и глубоко вздыхала ненастная ночь. Отрезанные стенами и ночью от людей и жизни, они точно крутились в вихре дикого и безысходного сна, и вместе с ними крутились, не умирая, дикие жалобы и проклятия. Само безумие
стояло у дверей; его дыханием был жгучий воздух, его глазами — багровый огонь лампы, задыхавшийся в глубине черного, закопченного
стекла.