Неточные совпадения
Пока священник читал отходную, умирающий не показывал никаких признаков жизни; глаза были закрыты. Левин, Кити и Марья Николаевна
стояли у постели. Молитва еще не была дочтена священником, как умирающий потянулся, вздохнул и открыл глаза. Священник, окончив молитву, приложил к холодному лбу крест, потом медленно завернул его в епитрахиль и,
постояв еще молча минуты две, дотронулся до похолодевшей и бескровной
огромной руки.
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана,
у стен ее,
стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван на двоих; Самгин сел за столик между диванами и почувствовал себя в
огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен в мутно-синий цвет.
Кричавший
стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на ногах его были
огромные ботики, обладавшие самостоятельным движением, — они съезжали с парты. Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом в парту, стуча кулаком по ней,
стоял толстый человек, закинув голову так, что на шее
у него образовалась складка, точно калач; он гудел...
Дальнейшее тридцатиоднодневное плавание по Индийскому океану было довольно однообразно. Начало мая не лучше, как
у нас: небо постоянно облачно; редко проглядывало солнце. Ни тепло, ни холодно. Некоторые, однако ж, оделись в суконные платья — и умно сделали. Я упрямился, ходил в летнем, зато
у меня не раз схватывало зубы и висок. Ожидали зюйд-вестовых ветров и громадного волнения, которому было где разгуляться в
огромном бассейне, чистом от самого полюса; но ветры
стояли нордовые и все-таки благоприятные.
Нет, есть и
у него свои прихоти: вот
огромный ящик сигар, который я ему подарила в прошлом году, он еще
стоит цел, ждет своего срока.
Так, в левой зале крайний столик
у окна с четырех часов
стоял за миллионером Ив. Вас. Чижевым, бритым, толстенным стариком
огромного роста. Он в свой час аккуратно садился за стол, всегда почти один, ел часа два и между блюдами дремал.
Сзади на запятках
стояли, держась за ремни, два
огромных гайдука, два ливрейных лакея, а на подножках, по одному
у каждой дверцы, по казачку.
Нумизматы неопытные также часто попадались на Сухаревскую удочку. В серебряном ряду
у антикваров
стояли витрины, полные старинных монет. Кроме того, на застекленных лотках продавали монеты ходячие нумизматы. Спускали по три, по пяти рублей редкостные рубли Алексея Михайловича и
огромные четырехугольные фальшивые медные рубли московской и казанской работы.
В середине июня
огромная семейная колымага, носившая
у нас название «коч кареты»,
стояла перед нашим крыльцом, нагруженная доверху.
В сентябре 1861 года город был поражен неожиданным событием. Утром на главной городской площади,
у костела бернардинов, в пространстве, огражденном небольшим палисадником, публика, собравшаяся на базар, с удивлением увидела
огромный черный крест с траурно — белой каймой по углам, с гирляндой живых цветов и надписью: «В память поляков, замученных в Варшаве». Крест был высотою около пяти аршин и
стоял у самой полицейской будки.
Передо мной
стоял великан необыкновенной толщины; в нем было двенадцать вершков роста и двенадцать пуд веса, как я после узнал; он был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи
у него не было; голова с подзобком плотно лежала на широких плечах;
огромная саблища тащилась по земле — и я почувствовал невольный страх: мне сейчас представилось, что таков должен быть коварный Тиссаферн, предводитель персидских войск, сражавшихся против младшего Кира.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей,
огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола,
у стены,
стояло костяное распятие.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая,
огромный серый острог с своей высокой стеной и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и
у пестрой будки
стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.
Калинович взмахнул глазами: перед ним
стояла молоденькая, стройная дама, в белой атласной шляпке, в перетянутом черном шелковом платье и накинутой на плечи турецкой шали. Маленькими ручками в свежих французских перчатках держала она
огромный мешок. Калинович поспешил его принять
у ней.
Мне еще тяжелей стало думать о предстоящем необходимом визите. Но прежде, чем к князю, по дороге надо было заехать к Ивиным. Они жили на Тверской, в
огромном красивом доме. Не без боязни вошел я на парадное крыльцо,
у которого
стоял швейцар с булавой.
Журнал шел прекрасно, имел
огромный успех
у читателей, но так дорого
стоил, что В.М. Лавров, человек совсем не коммерческий, приплачивал очень большие деньги, что вместе с широким хлебосольством кончилось тем, что заставило его посократиться.
Здесь по каждому отделу свой особый кабинет по обе стороны коридора, затем большой кабинет редактора и
огромная редакционная приемная, где перед громадными, во все стены, библиотечными шкафами
стоял двухсаженный зеленый стол, на одном конце которого заседал уже начавший стариться фельетонист А.П. Лукин,
у окна — неизменный А.Е. Крепов, а
у другого секретарь редакции, молодой брюнет в очках, В.А. Розенберг принимал посетителей.
Зимний день
у него всегда проходил так: в одиннадцать встанет, попьет кофе, выходит погулять. Первым делом идет через занесенный снежными сугробами сад по узкой тропинке к большой террасе, на которую летом выход из столовой, где
стоял огромный летний обеденный стол.
Около стен залы сидели нетанцующие дамы с открытыми шеями и разряженные, насколько только хватило
у каждой денег и вкусу, а также
стояло множество мужчин, между коими виднелись чиновники в вицмундирах, дворяне в своих отставных военных мундирах, а другие просто в черных фраках и белых галстуках и, наконец, купцы в длиннополых, чуть не до земли, сюртуках и все почти с
огромными, неуклюжими медалями на кавалерских лентах.
Матвей посмотрел вперед. А там, возвышаясь над самыми высокими мачтами самых больших кораблей,
стояла огромная фигура женщины, с поднятой рукой. В руке
у нее был факел, который она протягивала навстречу тем, кто подходит по заливу из Европы к великой американской земле.
Через четверть часа
стоял у крыльца стол, накрытый белою браною скатерткой домашнего изделья, кипел самовар в виде
огромного медного чайника, суетилась около него Аксютка, и здоровалась старая барыня, Арина Васильевна, с Степаном Михайловичем, не охая и не стоная, что было нужно в иное утро, а весело и громко спрашивала его о здоровье: «Как почивал и что во сне видел?» Ласково поздоровался дедушка с своей супругой и назвал ее Аришей; он никогда не целовал ее руки, а свою давал целовать в знак милости.
Под буквой С — пальмовый лес, луна, показывающая, что дело происходит ночью, и на переднем плане спит
стоя, прислонясь к дереву,
огромный слон, с хоботом и клыками, как и быть должно слону, а внизу два голых негра ручной пилой подпиливают пальму
у корня, а за ними десяток негров с веревками и крючьями.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как
огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла,
стоя между Иоанном и Христом, —
у нее большое розовое и белое лицо, с
огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен быть похож на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой
стоял высокий мужик с
огромным животом. На голове
у него не было ни волоса, но лицо от глаз до шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Войдя наверх, Илья остановился
у двери большой комнаты, среди неё, под тяжёлой лампой, опускавшейся с потолка,
стоял круглый стол с
огромным самоваром на нём. Вокруг стола сидел хозяин с женой и дочерями, — все три девочки были на голову ниже одна другой, волосы
у всех рыжие, и белая кожа на их длинных лицах была густо усеяна веснушками. Когда Илья вошёл, они плотно придвинулись одна к другой и со страхом уставились на него тремя парами голубых глаз.
Против меня
у распахнутой двери
стоял стройный высокий богатырь в щегольской поддевке и длинных сапогах. Серые глаза весело смотрели. Обе руки размахнулись вместе с последней высокой нотой и остановились над его седеющей курчавой головой. В левой —
огромная жестяная банка, перевязанная бечевкой, а в правой — большой рогожный кулек.
На том самом месте этой
огромной, высокой церкви Большого Вознесения,
у Никитских ворот, где сто лет назад под золотыми венцами
стояли Александр Пушкин и Наталья Гончарова, высился весь в цветах и венках белый гроб, окруженный беспрерывно входящими и выходящими москвичами, пришедшими поклониться останкам своей любимицы, великой артистке Марии Ермоловой. Здесь собрались те, которые не будут иметь возможности завтра присутствовать на торжественной гражданской панихиде в Малом театре.
Их уже ждали
огромные пароходы,
стоя у берегов, выпуская из труб клубы дыма.
— Ага, пришёл! — отозвался Дудка.
Стоя у окна, они тихо заговорили. Евсей понял, что говорят о нём, но не мог ничего разобрать. Сели за стол, Дудка стал наливать чай, Евсей исподволь и незаметно рассматривал гостя — лицо
у него было тоже бритое, синее, с
огромным ртом и тонкими губами. Тёмные глаза завалились в ямы под высоким гладким лбом, голова, до макушки лысая, была угловата и велика. Он всё время тихонько барабанил по столу длинными пальцами.
Он
стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её
огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее
у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
У церкви
стоял, как и утром, городовой в тулупе и
огромных валенках. Все — и площадка, и здание, и небо, было точь в точь как и утром, и это возбуждало досаду. Все как будто нарочно лезло в глаза, чтобы напомнить, что с того утреннего часа не прошло и суток. Между тем, я знал про себя, что с тех пор прошла целая вечность…
У церкви
стоял городовой в тулупе и
огромных калошах, зевал и ожидал смены.
Несмотря на богатство, которое видно было в его платье, постели и во всем, он жил очень скупо; в комнате
у него
стоял огромный сундук, окованный железом, ключ от которого он носил в кармане.
Меркул Иванов был
огромный, трехэтажный натурщик, прозывавшийся в академии Голиафом. Он был необыкновенно хорошо сложен; слыл за добродушнейшего человека и пьянствовал как настоящий академический натурщик. Теперь он был, очевидно, после каторжного похмелья и,
стоя у притолоки Истомина, жался, вздрагивал и водил по комнате помутившимися глазами.
Домик этот
стоял в глухом переулке,
у Никитья, за развалинами
огромного старинного боярского дома, в остатках которого помещалось духовное училище, называемое почему-то «Мацневским».
Напротив него, на диване, сидела Уситкова, по-прежнему в блондовом чепце; толстый муж ее
стоял несколько сбоку и тоже ел персик; на одном из кресел сидел исправник с сигарой в зубах, и, наконец, вдали от прочих помещался, в довольно почтительном положении, на стуле, молодой человек, с открытым, хотя несколько грубоватым и загорелым лицом, в синем из толстого сукна сюртуке; на ногах
у него были
огромные, прошивные, подбитые на подошве гвоздями сапоги, которые как-то странно было видеть на паркетном полу.
Буланин не выходил из отделения. Он
стоял у окна, заделанного решеткой, и рассеянно, с стесненным сердцем глядел на
огромное военное поле, едва покрытое скудной желтой травой, и на дальнюю рощу, видневшуюся неясной полосой сквозь серую пелену августовского дождя. Вдруг кто-то закричал в дверях...
Это был толстенький, кругленький человек, с черною окладистой бородкой, плоскими маслистыми волосами, падавшими длинными космами по обеим сторонам одутловатого, багрового лица, отличавшегося необыкновенным добродушием; перед ним на столе
стояла огромная чашка каши, деревянный кружок с рубленой говядиной и хрящом и миска с лапшою; он уписывал все это, прикладываясь попеременно то к тому, то к другому с таким рвением, что пот катился с него крупными горошинами; слышно даже было, как
у него за ушами пищало.
Молодая женщина в утреннем атласном капоте и блондовом чепце сидела небрежно на диване; возле нее на креслах в мундирном фраке сидел какой-то толстый, лысый господин с
огромными глазами, налитыми кровью, и бесконечно широкой улыбкой;
у окна
стоял другой в сертуке, довольно сухощавый, с волосами, обстриженными под гребенку, с обвислыми щеками и довольно неблагородным выражением лица, он просматривал газеты и даже не обернулся, когда взошел молодой офицер.
…Я
стою в сенях и, сквозь щель, смотрю во двор: среди двора на ящике сидит, оголив ноги, мой хозяин,
у него в подоле рубахи десятка два булок. Четыре
огромных йоркширских борова, хрюкая, трутся около него, тычут мордами в колени ему, — он сует булки в красные пасти, хлопает свиней по жирным розовым бокам и отечески ласково ворчит пониженным, незнакомым мне голосом...
— Может быть, — отвечал доктор, садясь на стул в углу комнаты так, чтобы видеть больного, который быстро ходил из угла в угол, шлепая
огромными туфлями конской кожи и размахивая полами халата из бумажной материи с широкими красными полосами и крупными цветами. Сопровождавшие доктора фельдшер и надзиратель продолжали
стоять навытяжку
у дверей.
У единственного окна
стояла большая деревянная кровать с
огромной пуховой периной.
Огромные базальтовые скалы
стояли у самой воды, возвышаясь вершинами вровень с хребтом… Столбы, арки, крепостные стены с зубцами, башни, мосты, пещеры, фасады причудливых зданий, разбросанных по гигантскому склону, — все это, опушенное по выступам белыми каймами снега, облитое лучами заходящего солнца, полное покоя, величия и невообразимой первобытной красоты…
Цирельман и его жена Этля — старая не по летам женщина, изможденная горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили на краю местечка, снимая угол
у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В
огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой,
стояли прямо на земляном полу не отгороженные никакими занавесками две кровати:
у одной стены помещалась вдова с четырехлетней девочкой, а
у другой — Цирельман с женой.
«Убьют!» — подумал губернатор, складывая письмо. Вспомнился на миг рабочий Егор с его сизыми завитками и утонул в чем-то бесформенном и
огромном, как ночь. Мыслей не было, ни возражений, ни согласия. Он
стоял у холодной печки — горела лампа на столе за зеленым матерчатым зонтиком — где-то далеко играла дочь Зизи на рояле — лаял губернаторшин мопс, которого, очевидно, дразнили — лампа горела. Лампа горела.
В спорах выяснилось, что
у губернатора больше друзей, чем врагов, и даже многие из тех, кто в теории
стоял за политические убийства, для него находили извинения; и если бы произвести в городе голосование, то, вероятно,
огромное большинство, руководясь различными практическими и теоретическими соображениями, высказалось бы против убийства, или казни, как называли ее некоторые.
Боже мой! Да
у него в этой
огромной фляге, наверно, есть вода! Но надо добраться до него. Что это будет
стоить! Все равно, доберусь.
Сусанна блаженствовала: ее все называли теперь madame Beygouche; на визитных карточках, которые она поразвозила в несколько знакомых домов ее мужа,
стояла даже красивая частица de; бархатная шубка с шапочкой необыкновенно шли ей к лицу; она ездит с мужем и в собрание, и в театр; некоторые действительно обращают маленькое внимание на красивую парочку, но счастливой, самообольщенной Сусанне это внимание кажется
огромным и почти всеобщим, и она этим так довольна, так счастлива, а
у себя дома еще довольней и счастливее: муж ее так любит, он так внимателен, так нежен, его ласки так горячи, так полны страсти…
Посреди
огромной светлой комнаты
стояло несколько столов, заваленных кусками полотна, коленкора, холста и ситца. Вокруг столов, на низких деревянных скамьях сидело больше сотни девочек, возрастом начиная с восьми лет и кончая совсем взрослыми восемнадцатилетними девицами. Стриженые головки младших воспитанниц были похожи на шары, недлинные волосы
у подростков, заплетенные в косы или уложенные на затылке прически взрослых — вот в чем было существенное отличие между тремя отделениями N-ского приюта.
Маленькие стрижки с визгом гонялись друг за другом по
огромной комнате, а посреди залы, окруженная старшими и средними воспитанницами,
стояла девочка лет четырнадцати в черном траурном платье, сшитом, бесспорно,
у очень дорогой портнихи, с большим креповым поясом вокруг талии.