Неточные совпадения
Константинополь, бывшая Византия, а ныне губернский
город Екатериноград,
стоит при излиянии Черного моря в древнюю Пропонтиду и
под сень Российской Державы приобретен в 17… году, с распространением на оный единства касс (единство сие в том состоит, что византийские деньги в столичном
городе Санкт-Петербурге употребление себе находить должны).
Этой части
города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене,
под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина,
стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Однажды Самгин
стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение домов
города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали
городу вид уютный; можно было думать, что
под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень милые люди.
—
Постой! Я сам представлюсь! — сказал Марк, вскочил с кресел и, став в церемонную позу, расшаркался перед Райским. — Честь имею рекомендоваться: Марк Волохов, пятнадцатого класса, состоящий
под надзором полиции чиновник, невольный здешнего
города гражданин!
Не было возможности дойти до вершины холма, где
стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом,
городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель,
под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
Запыхавшись и раскрасневшись,
стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели,
город стлался на необозримое пространство
под горой, свежий ветерок подувал на нас,
постояли мы,
постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу.
Петр Васильич остался, а Матюшка пошел к конторе. Он шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется в конторе бабьим делом одна. Самое подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся.
Под новеньким навесом у самой конторы
стоял новенький тарантас, в котором ездил Кишкин в
город сдавать золото, рядом новенькие конюшни, новенький амбар — все с иголочки, все как только что облупленное яичко.
Людмила взяла мать
под руку и молча прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум
города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно
стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
«Идет
город Рязань!» — сказал царь и повторил: «Подайте мой лук!» Бросился Борис к коновязи, где
стоял конь с саадаком, вскочил в седло, только видим мы, бьется
под ним конь, вздымается на дыбы, да вдруг как пустится, закусив удила, так и пропал с Борисом.
Передонов не сомневался, что раскрытие в одном из гимназистов девочки обратит внимание начальства и что, кроме повышения, ему дадут и орден. Это поощряло его бдительно смотреть за поведением гимназистов. К тому же погода несколько дней
под ряд
стояла пасмурная и холодная, на биллиард собирались плохо, — оставалось ходить по
городу и посещать ученические квартиры и даже тех гимназистов, которые жили при родителях.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе
стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали
под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках,
под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
У рядов
под навесами лавок
стоят зрители, а среди них знаменитые бойцы
города: Толоконников, оба Маклаковы, слесарь Коптев, толстый пожарный Севачев. Все они одеты удобно для боя: в коротких полушубках лёгкой ордынской овцы, туго подпоясаны яркими кушаками, на руках хорошие голицы, у старшего Маклакова — зелёные, сафьяновые.
— Вот те и доли! А есть ещё прадоли — они на
города даются, на сёла: этому
городу —
под горой
стоять, тому селу — в лесе!
— Нет, к ней не ходите: ее в деревни не берут; она только офицерам, которые
стоят с полком, деньги
под залог дает да скворцов учит говорить и продает их купцам. Вот становой у нас был Васильев, тот, может быть, и мог бы вам что-нибудь сказать, он в душевных болезнях подавал утешение, умел уговаривать терпеть, — но и его, на ваше несчастие, вчерашний день взяли и увезли в губернский
город.
В недальнем расстоянии от Москвы
стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере — шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые
города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца
под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель.
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного
под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача
стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
Погода
стояла прелестная; все кругом — зеленые деревья, светлые дома уютного
города, волнистые горы, все празднично, полною чашей раскинулось
под лучами благосклонного солнца; все улыбалось как-то слепо, доверчиво и мило, и та же неопределенная, но хорошая улыбка бродила на человечьих лицах, старых и молодых, безобразных и красивых.
Люди, которых вы здесь видите, живут в благословенных местах:
город стоит на берегу Волги, весь в зелени; с крутых берегов видны далекие пространства, покрытые селеньями и нивами; летний благодатный день так и манит на берег, на воздух,
под открытое небо,
под этот ветерок, освежительно веющий с Волги…
Моршанск в то время был небольшим городком, известным хлебной торговлей; в нем жило много богатых купцов, среди которых были и миллионеры, как, например, скопцы Плотицыны. Подъезжающих к Моршанску встречали сотни ветряных мельниц, машущих крыльями день и ночь. Внутри
города, по реке Цне,
стояла когда-то громадная водяная «Кутайсовская» мельница со столетней плотиной,
под которой был глубокий омут, и в нем водились огромнейшие сомы.
Мы приехали
под вечер в простой рогожной повозке, на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по
городу, расспрашивая о квартире, долго
стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя, ее Сереженька.
Где поют певчие, там у нас собирается чуть не половина
города, особенно торговая молодежь: приказчики, молодцы, мастеровые с фабрик, заводов и сами хозяева с своими половинами, — все собьются в одну церковь; каждому хочется хоть на паперти
постоять, хоть
под окном на пеклом жару или на трескучем морозе послушать, как органит октава, а заносистый тенор отливает самые капризные варшлаки.
Когда возвращались из церкви, то бежал вслед народ; около лавки, около ворот и во дворе
под окнами тоже была толпа. Пришли бабы величать. Едва молодые переступили порог, как громко, изо всей силы, вскрикнули певчие, которые уже
стояли в сенях со своими нотами; заиграла музыка, нарочно выписанная из
города. Уже подносили донское шипучее в высоких бокалах, и подрядчик-плотник Елизаров, высокий, худощавый старик с такими густыми бровями, что глаза были едва видны, говорил, обращаясь к молодым...
Места везде было мало, и не все повозки находили себе приют
под сараями постоялых дворов; другие же
стояли обозом за
городом на открытых выгонах.
В конце этой улицы, выброшенный из
города под гору,
стоял длинный двухэтажный выморочный дом купца Петунникова. Он крайний в порядке, он уже
под горой, дальше за ним широко развертывается поле, обрезанное в полуверсте крутым обрывом к реке.
Певец-станочник пел об усилившемся морозе, о том, что Лена стреляет, что лошади забились
под утесы, что в камине горит яркий огонь, что они, очередные ямщики, собрались в числе десяти человек, что шестерка коней
стоит у коновязей, что Ат-Даван ждет Арабын-тойона, что с севера, от великого
города, надвигается гроза и Ат-Даван содрогается и трепещет…
Полк наш
стоял на юге, в
городе, — тут же был и штаб сего Ерофеича. И попало мне идти в караул к погребам с порохом,
под самое Светлое воскресенье. Заступил я караул в двенадцать часов дня в чистую субботу, и
стоять мне до двенадцати часов в воскресенье.
На белой колокольне Михаила-архангела, к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти дни много праздного разряженного народа: одни приходили посмотреть на
город с высоты,
стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался сторож; другие для забавы звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю душу.
И Attalea поняла, что для нее все было кончено. Она застывала. Вернуться снова
под крышу? Но она уже не могла вернуться. Она должна была
стоять на холодном ветре, чувствовать его порывы и острое прикосновение снежинок, смотреть на грязное небо, на нищую природу, на грязный задний двор ботанического сада, на скучный огромный
город, видневшийся в тумане, и ждать, пока люди там, внизу, в теплице, не решат, что делать с нею.
Под именем «канонниц», или «читалок», скитские артели отправляли в Москву и другие
города молодых белиц к богатым одноверцам «
стоять негасимую свечу», то есть день и ночь читать псалтырь по покойникам, «на месте их преставления», и учить грамоте малолетних детей в домах «христолюбивых благодетелей».
В часовне
стоял его гроб, увешанный ненужными венками. Пахло ладаном,
под сводами замирала «вечная память», в окно доносился шум и грохот
города. Мы
стояли вокруг гроба —
Самый
город стоит на горе, а
под горой есть слобода. Я жил в этой слободе в маленьком домике. Домик
стоял на дворе, и перед окнами был садик, а в саду
стояли хозяйские пчелы — не в колодах, как в России, а в круглых плетушках. Пчелы там так смирны, что я всегда по утрам с Булькой сиживал в этом садике промежду ульев.
Слегка накренившись, корвет пробежал пролив и взял влево в глубину бухты, где, в числе нескольких военных судов
под иностранными флагами,
стояла и маленькая русская эскадра: корвет
под контр-адмиральским флагом и два клипера. Красивый белеющийся
город с маленькими домами раскинулся среди зеленых пятен у бухты, поднимаясь по склону небольшой возвышенности.
А было то в ночь на светлое Христово воскресенье, когда,
под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая с иереем христосовалась. Дворец сожгли, останки его истребили, деревья в садах порубили. Запустело место. А речку, что возле дворца протекала, с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовется. На Волге с одной стороны устья Царицы
город Царицын
стоит, с другой — Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и на них кочевые кибитки калмыков.
Пустых и вздорных людей этот брак генерала тешил, а умных и честных, без которых, по Писанию, не
стоит ни один
город, этот союз возмутил; но генерал сумел смягчить неприятное впечатление своего поступка, объявив там и сям
под рукой, что он женился на Флоре единственно для того, чтобы, в случае своей смерти, закрепить за нею и за ее матерью право на казенную пенсию, без чего они могли бы умереть с голоду.
Наискосок от окна, на платформе, у столика
стояли две монашки в некрасивых заостренных клобуках и потертых рясах, с книжками, такие же загорелые, морщинистые, с туповатыми лицами, каких он столько раз видал в
городах, по ярмаркам и по базарам торговых сел, непременно по две, с кружкой или книжкой
под покровом. На столе лежали для продажи изделия монастыря — кружева и вышивания… Там до сих пор водятся большие мастерицы; одна из них угодила во дворец Елизаветы Петровны и стала мамкой императора Павла.
Читали мы целый день — до поздних часов белых ночей, часов иногда до двух; никуда не ездили за
город, и единственное наше удовольствие было ходить на Неву купаться. На улицах
стояло такое безлюдье, что мы отправлялись в домашних костюмах и с собственным купальным бельем
под мышкой.
Ночь
стояла лунная и очень свежая, так что я продрог
под легким пледом, но крепко заснул к полуночи и рано утром проснулся уже во Франции, в
городе Перпиньяне.
В сумерках шел я вверх по Остроженской улице. Таяло кругом, качались
под ногами доски через мутные лужи.
Под светлым еще небом черною и тихою казалась мокрая улица; только обращенные к западу стены зданий странно белели, как будто светились каким-то тихим светом. Фонари еще не горели.
Стояла тишина, какая опускается в сумерках на самый шумный
город. Неслышно проехали извозчичьи сани. Как тени, шли прохожие.
В 1543 году в Новгороде
стояла лютая зима. Однажды Афанасий Афанасьевич, которому шел уже сороковой год, возвращаясь из своего лабаза
под вечер домой, увидал сидевшую на пороге крыльца его дома совершенно закоченевшую от холода худенькую девочку лет одиннадцати, одетую в невозможные цветные лохмотья. По смуглому лицу и черным как смоль волосам безошибочно можно было сказать, что девочка — цыганка, отбившаяся от табора и заблудившаяся в
городе.
—
Стояли мы табором здесь
под городом, да вечером ушли.