Неточные совпадения
Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть,
на своих ли местах
сторожа, которые
стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату.
Уже пустыни
сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волнах чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть — хотя
на миг.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в контору.
На этот раз в ней было очень мало народу,
стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин.
Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
Шагах в пятидесяти оттуда,
на вязком берегу, в густой траве,
стояли по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко смотрели
на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они
сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли, все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
— Это уж неправда, Lise, тебе Юлия прибежала сказать, что Алексей Федорович идет, она у тебя
на сторожах стояла.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет,
постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем
на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «
Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел
на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал
сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго
стоял и смотрел то
на небо, то
на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают
на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать в нем журавлей
на перелете,
на корму или
на ночевке; ночевку журавли выбирают
на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все спят
стоя, заложив голову под крылья, вытянувшись в один или два ряда и выставив по краям одного или двух
сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов под крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она
стояла у ворот фабрики. Двое
сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне
стоял полицейский и тонконогий человек с красным лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча
на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
Иногда в мозг вонзаются какие-то странные слова — «метафизика», «хилиазм», «чартист», — они нестерпимо беспокоят меня, растут чудовищно, все заслоняют, и мне кажется, что я никогда не пойму ничего, если мне не удастся открыть смысл этих слов, — именно они
стоят сторожами на пороге всех тайн.
— Ты так же, бывало,
сторожил мой дом, да не так легко было тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого не было; но затопленная печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай хлеба, подле которого
стоял большой кувшин с брагою, — все доказывало, что хозяин отлучился
на короткое время.
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я
сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача
стояла, место — глухое… а зима была, и — один я,
на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
Я был одет в пиджак, красную рубаху и высокие сапоги. Корсиков являл жалкую фигуру в лаковых ботинках, шелковой, когда-то белой стеганой шляпе и взятой для тепла им у сердобольной или зазевавшейся кухарки ватной кацавейки с турецкими цветами. Дорогой питались желтыми огурцами у путевых
сторожей, а иногда давали нам и хлебца. Шли весело. Ночевали
на воздухе. Погода
стояла на наше счастье, теплая и ясная.
Рано утром он уже
стоял в углу большого двора у жёлтой конурки с крестом
на крыше. Седой, горбатый
сторож, отпирая дверь, говорил...
Ушли. Горбун, посмотрев вслед им, тоже встал, пошёл в беседку, где спал
на сене, присел
на порог её. Беседка
стояла на холме, обложенном дёрном, из неё, через забор, было видно тёмное стадо домов города, колокольни и пожарная каланча
сторожили дома. Прислуга убирала посуду со стола, звякали чашки. Вдоль забора прошли ткачи, один нёс бредень, другой гремел железом ведра, третий высекал из кремня искры, пытаясь зажечь трут, закурить трубку. Зарычала собака, спокойный голос Тихона Вялова ударил в тишину...
Даже отправлявший должность фельдъегеря и
сторожа инвалид, который до того
стоял у дверей, почесывая в своей грязной рубашке с нашивкою
на плече, даже этот инвалид разинул рот и наступил кому-то
на ногу.
В эту пору особенного своего состояния рыба ходит стаями и нередко поднимается так высоко, что верхние перья бывают видны
на поверхности воды; рыбак,
стоя неподвижно в камыше, по колени и даже по пояс в воде, или
на берегу, притаясь у какого-нибудь куста,
сторожит свою добычу и вонзает острогу в подплывающую близко рыбу.
На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее
стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскаленные прутья койки, точно ноги паука. Обугленные вереи ворот
стояли у костра черными
сторожами, одна верея в красной шапке углей и в огоньках, похожих
на перья петуха.
Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог
стоять: если бы не подбежали тут же
сторожа поддержать его, он бы шлепнулся
на пол; его вынесли почти без движения.
Отвечает месяц ясный, —
Не видал я девы красной.
На сторо́же я
стоюТолько в очередь мою.
Без меня царевна, видно,
Пробежала». — «Как обидно!» —
Королевич отвечал.
Тени плавают, задевают стебли трав; шорох и шёпот вокруг; где-то суслик вылез из норы и тихо свистит. Далеко
на краю земли кто-то тёмный встанет — может, лошадь в ночном —
постоит и растает в море тёплой тьмы. И снова возникает, уже в ином месте, иной формы… Так всю ночь бесшумно двигаются по полям немые
сторожа земного сна, ласковые тени летних ночей. Чувствуешь, что около тебя,
на всём круге земном, притаилась жизнь, отдыхая в чутком полусне, и совестно, что телом твоим ты примял траву.
Егор Михайлович помог так хорошо, что часу в третьем охотника, к великому его неудовольствию и удивлению, ввели в присутствие, поставили в ставку и с общею почему-то веселостью, начиная от
сторожей до председателя, раздели, обрили, одели и выпустили за двери, и через пять минут Дутлов отсчитал деньги, получил квитанцию и, простившись с хозяином и охотником, пошел
на квартиру к купцу, где
стояли рекруты из Покровского.
Больные один за другим выходили из дверей, у которых
стоял сторож и давал каждому из них толстый белый, вязанный из бумаги колпак с красным крестом
на лбу. Колпаки эти побывали
на войне и были куплены
на аукционе. Но больной, само собою разумеется, придавал этому красному кресту особое, таинственное значение. Он снял с себя колпак и посмотрел
на крест, потом
на цветы мака. Цветы были ярче.
Весь ученый комитет поднялся
на ноги. Директор и инспектор несколько времени
стояли друг против друга и ни слова не могли выговорить, до того их сердца преисполнились гнева и удивления. Учителя, которые были поумней, незаметно усмехались. Прошло по крайней мере четверть часа тяжелого и мрачного ожидания. Наконец, двое запыхавшихся
сторожей возвратились и донесли, что Ферапонтов сначала перескочил через один забор, потом через другой, через третий и скрылся в переулке.
Вот переезд и темный домик, где живет
сторож. Шлагбаум поднят, и около намело целые горы, и, как ведьмы
на шабаше, кружатся облака снега. Тут линию пересекает старая, когда-то большая дорога, которую до сих пор еще зовут трактом. Направо, недалеко от переезда, у самой дороги,
стоит трактир Терехова, бывший постоялый двор. Тут по ночам всегда брезжит огонек.
Пока я гулял, мои
сторожа должны были находиться тут же, во дворике. Таким образом, меня караулили двое.
Сторож обыкновенно садился
на толстый обрубок, вроде того,
на каком мясники разрубают мясо. Этот обрубок
стоял недалеко от ворот. Солдат
стоял у середины узкого пространства. Таким образом, гуляя от ворот до швальни, я постоянно был у них
на виду.
На белой колокольне Михаила-архангела, к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти дни много праздного разряженного народа: одни приходили посмотреть
на город с высоты,
стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался
сторож; другие для забавы звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю душу.
Бледные, перепуганные зрители
стояли вокруг клетки в немом ужасе и не трогались с места, несмотря
на упрашивания
сторожа оставить зверинец.
— Какой тут ответ, когда только
сторожем будешь, — возразил Миней Парамонов. — Да ты
постой, погоди, — ночные караулы бывают у вас
на деревне?
Стоя у окна, он заметил, что
на стекле нацарапаны алмазом слова: «О mio Dio!» Винский, разумеется, заинтересовался надписью и, когда
сторож, давно служивший при отделении, принес ему пищу, спросил его: кто прежде содержался в этих комнатах и кто мог написать
на стекле итальянские слова?
Из окон широко лились певучие, жалующиеся звуки «Легенды». Токарев взглянул
на Варвару Васильевну. Она
стояла, не шевелясь, с блестящими глазами, и жадно слушала. Где-то вдали с грохотом прокатились дрожки, потом застучала трещотка ночного
сторожа. Варвара Васильевна нетерпеливо прошептала...
Сторож, рыжий унтер с серьгою в ухе и вишневым пятном
на щеке,
стоял у этой двери и сам приглашал благонадежных лиц из публики вступить в запрещенное место.
Минуту
сторож стоит перед выбитым окном и с ужасом глядит в алтарь… Маленькая восковая свечка, которую забыли потушить воры, мелькает от врывающегося в окно ветра и бросает тусклые красные пятна
на разбросанные ризы, поваленный шкапчик,
на многочисленные следы ног около престола и жертвенника…
Дождь льет как из ведра… И ни одного извозчика, к моему несчастью. У театрального подъезда
стоит карета… Счастливцы те, кто поедут в ней. Я с завистью смотрю
на закрытый экипаж. Внезапно
сторож распахивает дверь, и кто-то, маленький и изящный, закутанный в меховое манто, с голубым капором
на миниатюрной головке, выходит
на подъезд.
Вышел я
на перрон. Пустынно. Справляюсь, где
стоят госпитали, — за несколько верст от станции. Спрашиваю, где бы тут переночевать.
Сторож сказал мне, что в Гунчжулине есть офицерский этап. Далеко от станции? «Да вот, сейчас направо от вокзала, всего два шага». Другой сказал — полверсты, третий — версты полторы. Ночь была темная и мутная, играла метель.
На дворе было темно. Видны были одни только силуэты деревьев да темные крыши сараев. Восток чуть-чуть побледнел, но и эту бледность собирались заволокнуть тучи. В воздухе, уснувшем и окутанном во мглу,
стояла тишина. Молчал даже дачный
сторож, получающий деньги за нарушение стуком ночной тишины, молчал и коростель — единственный дикий пернатый, не чуждающийся соседства со столичными дачниками.
Знали только, что он пришел и поселился в сторожке вместе с Пахомычем, как звали старого
сторожа, еще в то время, когда Таврического дворца не существовало, а
на его месте
стоял построенный Потемкиным небольшой домик, то есть около четверти века тому назад, и был таким же полутора-аршинным горбуном, каким застает его наш рассказ.
Явился Хабар. Преданность и любовь служителей обоего пола к их госпоже отворяли ему двери во все часы дня, отводили от него подкупленный взгляд
сторожа; эти чувствования
стояли на часах, когда он посещал ее тайком. Лицо его было пасмурно. Оно тотчас прояснилось при первом взгляде
на него Гаиды.
И в самом деле, проливной дождь не переставал идти двое суток. Насилу
на третье утро, к рассвету, немножко развлдрило. В это же утро,
на самой зорьке, полусонная батрачка разбудила матушку попадью и, поманив ее за дверь, сказала, что к ним чуть не всем миром нагрянули мужики с церковным
сторожем и
стоят все
на выгонце перед садом и требуют к себе батюшку.
Опять прикосновение руки, и опять молодой царь очнулся еще в новом месте. Место это была камера мирового судьи. Мировой судья — жирный, плешивый человек, с висящим двойным подбородком, в цепи, только что встал и читал громким голосом свое решение. Толпа мужиков
стояла за решеткой. Оборванная женщина сидела
на лавочке и не встала.
Сторож толкнул ее.
Разошлись понемногу офицеры, городовые привыкли к обстановке, к двум полуголым людям, и
стояли сонно, с тем отсутствием видимой мысли, какая делает похожими лица всех
сторожей. И, положив руки
на стол, задумался пристав глубоко и печально о том, что заснуть сегодня уже не придется, что надо идти в участок и принимать дела. И еще о чем-то, еще более печальном и скучном.