Неточные совпадения
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о
стол,
стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку
над головой и сказал...
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним окном, смотревшим в кирпичную стену, на большом
столе буйно кипел самовар,
стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник
над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к
столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в зубах. Рыжий офицер
стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь
над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Снимая пальто, Самгин отметил, что кровать
стоит так же в углу, у двери, как
стояла там, на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За кроватью, в ногах ее, карточный
стол с кривыми ножками, на нем — лампа, груда книг, а
над ним — репродукция с Христа Габриеля Макса.
В светлом, о двух окнах, кабинете было по-домашнему уютно,
стоял запах хорошего табака; на подоконниках — горшки неестественно окрашенных бегоний, между окнами висел в золоченой раме желто-зеленый пейзаж, из тех, которые прозваны «яичницей с луком»: сосны на песчаном обрыве
над мутно-зеленой рекою. Ротмистр Попов сидел в углу за
столом, поставленным наискось от окна, курил папиросу, вставленную в пенковый мундштук, на мундштуке — палец лайковой перчатки.
Постепенно сквозь шум пробивался и преодолевал его плачущий, визгливый голос, он притекал с конца
стола, от человека, который, накачиваясь,
стоял рядом с хозяйкой, — тощий человек во фраке, с лысой головой в форме яйца, носатый, с острой серой бородкой, — и, потрясая рукой
над ее крашеными волосами, размахивая салфеткой в другой руке, он кричал...
Ее розовые руки благодатно плавали
над столом, без шума перемещая посуду; казалось, что эти пышные руки, с пальцами, подобными сосискам, обладают силою магнита:
стоит им протянуться к сахарнице или молочнику, и вещи эти уже сами дрессированно подвигаются к мягким пальцам.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь
над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую у окна; женщина читала письмо, на
столе пред нею
стоял кофейник, лежала пачка книг в ремнях.
Большой овальный
стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу
стоял рояль, на нем — чучело филина и футляр гитары; в другом углу — два широких дивана и
над ними черные картины в золотых рамах.
Было много женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим
столом посредине ресторана
стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти
над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
Вечером, идучи к адмиралу пить чай, я остановился
над люком общей каюты посмотреть, с чем это большая сковорода
стоит на
столе. «Не хотите ли попробовать жареной акулы?» — спросили сидевшие за
столом. «Нет». — «Ну так ухи из нее?» — «Вы шутите, — сказал я, — разве она годится?» — «Отлично!» — отвечали некоторые. Но я после узнал, что те именно и не дотрогивались до «отличного» блюда, которые хвалили его.
Он показал ей, что и где писать, и она села за
стол, оправляя левой рукой рукав правой; он же
стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к
столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и в душе его боролись два чувства — зла и добра: оскорбленной гордости и жалости к ней, страдающей, и последнее чувство победило.
Внутри избы были 2 комнаты. В одной из них находились большая русская печь и около нее разные полки с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль стен
стояли 2 длинные скамьи; в углу деревянный
стол, покрытый белой скатертью, а
над столом божница со старинными образами, изображающими святых с большими головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
Но когда она воротилась, он уже заснул. Она
постояла над ним минуту, ковш в ее руке дрожал, и лед тихо бился о жесть. Поставив ковш на
стол, она молча опустилась на колени перед образами. В стекла окон бились звуки пьяной жизни. Во тьме и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно звучали раздраженные, усталые голоса женщин…
Странное ощущение: я чувствовал ребра — это какие-то железные прутья и мешают — положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. Я
стоял у стеклянной двери с золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне,
над столом, что-то писала. Я вошел…
Веткин дирижировал пением,
стоя посреди
стола и распростирая
над поющими руки. Он делал то страшные, то ласковые и одобрительные глаза, шипел на тех, кто пел неверно, и едва заметным трепетанием протянутой ладони сдерживал увлекающихся.
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом
над собою руками. На полу лежал мяч. На
столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович
постоял с минуту на пороге.
Дело происходило в распорядительной камере. Посредине комнаты
стоял стол, покрытый зеленым сукном; в углу — другой
стол поменьше, за которым,
над кипой бумаг, сидел секретарь, человек еще молодой, и тоже жалеючи глядел на нас. Из-за стеклянной перегородки виднелась другая, более обширная комната, уставленная покрытыми черной клеенкой
столами, за которыми занималось с десяток молодых канцеляристов. Лампы коптели; воздух насыщен был острыми миазмами дешевого керосина.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой: смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему людей. И хотя очень любит пение, но в эти дни не поет и даже словно не слышит песен. Все следят за ним, подмигивая на него друг другу. Он согнулся
над косо поставленной иконой, доска ее
стоит на коленях у него, середина упирается на край
стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
Я
стоял у
стола, склонясь
над картой. Раскладывая ее, Синкрайт отвел верхний угол карты рукой, сделав движение вправо от меня, и, машинально взглянув по этому направлению, я увидел сбоку чернильного прибора фотографию под стеклом. Это было изображение девушки, сидевшей на чемоданах.
В левом углу
стояла деревянная скамья с таким же изголовьем; в правом — налой,
над которым теплилась лампада перед распятием и двумя образами; к самому окну приставлен был большой, ничем не покрытый
стол; вдоль одной стены, на двух полках,
стояли книги в толстых переплетах и лежало несколько свитков.
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь
над столом, начал писать. Илья
стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение...
Пароход на всех парах шел к городу. От сотрясения его корпуса на
столах дрожали и звенели бутылки, и этот дребезжащий жалобный звук был слышен Фоме яснее всего.
Над ним
стояла толпа людей и говорила ему злые и обидные вещи.
Фома взглянул из-за плеча отца и увидал: в переднем углу комнаты, облокотясь на
стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурыми волосами; на бледном лице ее резко выделялись темные глаза, тонкие брови и пухлые, красные губы. Сзади кресла
стоял большой филодендрон — крупные, узорчатые листья висели в воздухе
над ее золотистой головкой.
У Ежова на диване сидел лохматый человек в блузе, в серых штанах. Лицо у него было темное, точно копченое, глаза неподвижные и сердитые,
над толстыми губами торчали щетинистые солдатские усы. Сидел он на диване с ногами, обняв их большущими ручищами и положив на колени подбородок. Ежов уселся боком в кресле, перекинув ноги через его ручку. Среди книг и бумаг на
столе стояла бутылка водки, в комнате пахло соленой рыбой.
Компания расположилась на крайнем звене плота, выдвинутого далеко в пустынную гладь реки. На плоту были настланы доски, посреди их
стоял грубо сколоченный
стол, и всюду были разбросаны пустые бутылки, корзины с провизией, бумажки конфет, корки апельсин… В углу плота насыпана груда земли, на ней горел костер, и какой-то мужик в полушубке, сидя на корточках, грел руки
над огнем и искоса поглядывал в сторону господ. Господа только что съели стерляжью уху, теперь на
столе пред ними
стояли вина и фрукты.
— Нет слушай: у него был добрый сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за
столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, — простосердечный, который всегда
стоял с ним рядом в церкви, снабжал его деньгами в случае нужды, ручался за него своею головою — что ж… разве этого не довольно для погибели человека? — погоди… не бледней… дай руку: огонь, текущий в моих жилах, перельется в тебя… слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся
над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5 лет спустя твой отец уж не смеялся.
Вон
стоит Сережка Поляков в зеленой тужурке с золотыми пуговицами
над цинковым
столом, а на
столе труп…
Юноша
стоял спиной к аллее и рассматривал что-то, наклонясь
над столом.
После службы батюшка к себе мельника позвал, чаем напоил, да и графинчик с травником на
стол поставили полный, а со
стола убрали пустой. После этого месяц
стоял уже высоко
над полями и заглядывал в маленькую, но быструю речку Каменку, когда мельник вышел из поповского дома и пошел по селу, к себе на мельницу.
В углу, перед образом,
стоял пустой
стол, и
над ним на металлическом пруте спускалась с потолка висячая убогая лампа с черным от копоти стеклом.
Действительно, лицо его было страшно в эту минуту. Мрачные глаза потухли, а на висках и в щеках, словно железные, упруго и круто заходили старческие мускулы. Майор только уперся напряженными пальцами в
стол и
стоял неподвижно. Он ломал себя нравственно, делал
над собою какое-то страшное усилие, пряча в самую сокровенную глубину души великий груз своего неисходного горя. Устинов, отвернувшись, слышал только, как раза два коротким, невыразимо-болезненным скрежетом заскрипели его зубы.
Огромная, крытая ковром столовая с длинными
столами и с диванами по бортам, помещавшаяся в кормовой рубке, изящный салон, где
стояло пианино, библиотека, курительная, светлые, поместительные пассажирские каюты с ослепительно чистым постельным бельем, ванны и души, расторопная и внимательная прислуга, обильные и вкусные завтраки и обеды с хорошим вином и ледяной водой, лонгшезы и столики наверху,
над рубкой, прикрытой от палящих лучей солнца тентом, где пассажиры, спасаясь от жары в каютах, проводили большую часть времени, — все это делало путешествие на море более или менее приятным, по крайней мере для людей, не страдающих морской болезнью при малейшей качке.
— Ключ! — прошептал, услыхав этот звук, Иосаф Платонович,
стоя в раздумья
над своим письменным
столом, на котором горели две свечи и между ними лежал портфель.
Я пошел в библиотеку нашего Научно-литературного общества. Порфиров, схватившись за голову и наклонясь
над столом, рыдал. Остальные все
стояли, — бледные, растерянные и подавленные.
Она
постояла над своими любимыми «зверушками», покачала головой, прикрыла их и подошла к
столу. Рядом темнело кожаное вольтеровское кресло. Она села в него. Фифина пододвинула ей скамейку.
Нарисован был пир; нарядные и роскошные женщины, которых я всех мог бы назвать поименно. Это все были наши гетеры. Они возлежали с гостями, в цветах, за пышным
столом, а некто юный спал, уткнувшись лицом в корзину с цветами. Лицо его не было видно, но я по его тоге узнал, что это был сам художник Магистриан. А
над ним виднелася травля: львы в цирке неслися на юную девушку… а та твердо
стояла и шептала молитвы. Она была Магна.
Он растерянно повернулся, вышел на балкон.
Над морем
стоял месяц, широко окруженный зловещим зеленовато-синим кольцом. По чистому небу были рассеяны маленькие, плотные и толстые тучки, как будто черные комки. Ордынцев
постоял, вернулся в комнату, сел на диван. За дверью было тихо. Он с тревогою думал: что она делает? И не знал, что предпринять. И чуждыми, глупо-ненужными казались ему сложенные на
столе папки с его работами.
В углу
стояла кровать из простого некрашеного дерева с жестким тюфяком, кожаной подушкой и вязаным шерстяным одеялом.
Над ней висел образок, украшенный высохшей вербой и фарфоровым яичком. У широкого окна, так называемого итальянского,
стоял большой
стол, на котором в беспорядке валялись книги, бумаги, ландкарты и планы сражений. Шкаф с книгами, глобусы, географические карты, прибитые к стене, и несколько простых деревянных стульев дополняли убранство комнаты юного спартанца.
По стенам светлицы были лавки, а в переднем углу
стоял вымытый и выскобленный
стол, в заднем, на двух столбах,
стояло корыто,
над которым находились полки с разной посудой.
В кабинете Гаярин подошел к бюро, выдвинул один из ящиков и положил в него депешу. На письменном
столе и по всей комнате замечался порядок, редко бывающий у самых аккуратных русских. Каждая вещь лежала и
стояла на своем месте, но без жесткости и педантства, как будто даже с некоторою небрежностью, но
над всем был неизменный надзор острых, темно-серых глаз хозяина.
Меблировка состояла из железной кровати с матрацем и подушкой, набитыми шерстью, и покрытой байковым одеялом, сомнительной чистоты. У другой стены
стояли стул и дубовый
стол,
над которым висели тюремные правила, обязательные для каждого заключенного.
Домбрович
стоял уже там, вполоборота, наклонившись
над круглым
столом. Он обернулся довольно быстро и, увидавши Степу, изменил выражение в лице.
Мягкий диван, со стоящим перед ним большим овальным
столом, два кресла и стулья с мягкими сиденьями составляли главную меблировку комнаты.
Над диваном висело зеркало в черной раме, а на диване было несколько шитых шерстью подушек. Большой шитый шерстью ковер покрывал большую часть пола. В одном из углов комнаты
стояла горка с фарфоровой и хрустальной посудой, а в другом часы в высоком футляре.
—
Постой, письмо тебе, — вдруг сказал старик, доставая из приделанного
над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на
стол.