Неточные совпадения
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел
за ворота парка, у ворот, как два столба,
стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях. По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая
деревья; под забором сидели и лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд
стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья
деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Полукругом
стояли краснолицые музыканты, неистово дуя в трубы, медные крики и уханье труб вливалось в непрерывный, воющий шум города, и вой был так силен, что казалось, это он раскачивает
деревья в садах и от него бегут во все стороны, как встревоженные тараканы, бородатые мужики с котомками
за спиною, заплаканные бабы.
Потом он должен был
стоять более часа на кладбище, у могилы, вырытой в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и
деревьев; над головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи;
за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Райский
постоял над обрывом: было еще рано; солнце не вышло из-за гор, но лучи его уже золотили верхушки
деревьев, вдали сияли поля, облитые росой, утренний ветерок веял мягкой прохладой. Воздух быстро нагревался и обещал теплый день.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными
деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов
стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети
за спиной или
за пазухой.
Глядя на эти коралловые заборы, вы подумаете, что
за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно
стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого
дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой,
за неимением стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
Чуть брезжилось; звезды погасли одна
за другой; побледневший месяц медленно двигался навстречу легким воздушным облачкам. На другой стороне неба занималась заря. Утро было холодное. В термометре ртуть опустилась до — 39°С. Кругом царила торжественная тишина; ни единая былинка не шевелилась. Темный лес
стоял стеной и, казалось, прислушивался, как трещат от мороза
деревья. Словно щелканье бича, звуки эти звонко разносились в застывшем утреннем воздухе.
— Видел. Говорит, такой
стоит большой, большой, темный, скутанный, этак словно
за деревом, хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает…
Всюду по низинам
стояла вода, и если бы не
деревья, торчащие из луж, их можно было бы принять
за озера.
В одном месте сплошной забор сменился палисадником,
за которым виднелся широкий двор с куртиной, посредине которой
стоял алюминиевый шар. В глубине виднелся барский дом с колонками, а влево — неотгороженный густой сад. Аллеи уходили в зеленый сумрак, и на этом фоне мелькали фигуры двух девочек в коротких платьях. Одна прыгала через веревочку, другая гоняла колесо. На скамье под
деревом, с книгой на коленях, по — видимому, дремала гувернантка.
К токующему глухому косачу ранней весною подходить не только из-за
дерева, но даже по чистому месту, наблюдая ту осторожность, чтоб идти только в то время, когда он токует, и вдруг останавливаться, когда он замолчит; весь промежуток времени, пока косач не токует, охотник должен
стоять неподвижно, как статуя; забормочет косач — идти смело вперед, пока подойдет в меру.
Тут уже, вся трудность состоит в том, чтоб их разглядеть, перебить же всех до единого, ничего не
стоит, ибо они ни
за что с
дерева не слетят.
Деревья, как расслабленные, тяжело дремали, опустив свои размягченные жаром листья, и колосистая рожь
стояла неподвижным зелено-бурым морем, изнемогая под невыносимым дыханием летнего бога, наблюдающего своим жарким глазом
за спешною химическою работою в его необъятной лаборатории.
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки,
стоял ее рабочий столик красного
дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков.
За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
На третьей стене предполагалась красного
дерева дверь в библиотеку, для которой маэстро-архитектор изготовил было великолепнейший рисунок; но самой двери не появлялось и вместо ее висел запыленный полуприподнятый ковер, из-за которого виднелось, что в соседней комнате
стояли растворенные шкапы; тут и там размещены были неприбитые картины и эстампы, и лежали на полу и на столах книги.
— Я тебе вот как скажу: будь я теперича при капитале — не глядя бы, семь тысяч
за него дал! Потому что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого… видел, какие по дороге деревья-то
стоят… ужастёенные!
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя
за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим
стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу
дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
Однажды Александр с Костяковым удили рыбу. Костяков, в архалуке, в кожаной фуражке, водрузив на берегу несколько удочек разной величины, и донных, и с поплавками, с бубенчиками и с колокольчиками, курил из коротенькой трубки, а сам наблюдал, не смея мигнуть,
за всей этой батареей удочек, в том числе и
за удочкой Адуева, потому что Александр
стоял, прислонясь к
дереву, и смотрел в другую сторону. Долго так
стояли они молча.
Санин зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но в первой комнате, где,
за скромным прилавком, на полках крашеного шкафа, напоминая аптеку,
стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, — в этой комнате не было ни души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле окна, и, ярко рдея в косом луче вечернего солнца, большой клубок красной шерсти лежал на полу рядом с опрокинутой корзинкой из резного
дерева.
Улица поднималась на невысокий холм, и
за ним снова был спуск, и перегиб улицы меж двух лачуг рисовался на синем, вечереющем, печальном небе. Тихая область бедной жизни замкнулась в себе и тяжко грустила и томилась.
Деревья свешивали ветки через забор и заглядывали и мешали итти, шопот их был насмешливый и угрожающий. Баран
стоял на перекрестке и тупо смотрел на Передонова.
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе
стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви
деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки
за милостыней.
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно
стояло перед ним доброе лицо женщины, а
за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег с крыши и
деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
За окном
стояли позолоченные осенью
деревья — клён, одетый красными листьями, липы в жёлтых звёздах, качались алые гроздья рябины и толстые бледно-зелёные стебли просвирняка, покрытые увядшим листом, точно кусками разноцветного шёлка. Струился запах созревших анисовых яблок, укропа и взрытой земли. В монастыре, на огородах, был слышен смех и весёлые крики.
Небольшой деревянный домик с мезонином, выкрашенный розовою краской,
стоял посреди сада и как-то наивно выглядывал из-за зелени
деревьев.
Шалимов. Мой друг, успокойся! Все это только риторика на почве истерии… поверь мне! (Берет Басова под руку и ведет его на дачу. Дудаков, заложив руки
за спину, выходит из комнат и медленно идет направо; там его молча ждет жена, неподвижно
стоя под
деревьями.)
Она была, как все говорили в Вологде, нигилистка, ходила стриженая и дружила с нигилистами. «Светелки» — крохотное именьице в домшинских непроходимых лесах, тянущихся чуть ли не до Белого моря,
стояло на берегу лесной речки Тошни,
за которой ютились раскольничьи скиты, куда добраться можно только было по затесам, меткам на
деревьях.
Под буквой С — пальмовый лес, луна, показывающая, что дело происходит ночью, и на переднем плане спит
стоя, прислонясь к
дереву, огромный слон, с хоботом и клыками, как и быть должно слону, а внизу два голых негра ручной пилой подпиливают пальму у корня, а
за ними десяток негров с веревками и крючьями.
Когда на другой день проснулся Егорушка, было раннее утро; солнце еще не всходило. Обоз
стоял. Какой-то человек в белой фуражке и в костюме из дешевой серой материи, сидя на казачьем жеребчике, у самого переднего воза разговаривал о чем-то с Дымовым и Кирюхой. Впереди, версты
за две от обоза, белели длинные невысокие амбары и домики с черепичными крышами; около домиков не было видно ни дворов, ни
деревьев.
Четверть седьмого! Как долго еще приходилось ждать! Он снова зашагал взад и вперед. Солнце склонялось к закату, небо зарделось над
деревьями, и алый полусвет ложился сквозь узкие окна в его потемневшую комнату. Вдруг Литвинову почудилось, как будто дверь растворилась
за ним тихо и быстро, и так же быстро затворилась снова… Он обернулся; у двери, закутанная в черную мантилью,
стояла женщина…
— раздавалось
за стеной. Потом околоточный густо захохотал, а певица выбежала в кухню, тоже звонко смеясь. Но в кухне она сразу замолчала. Илья чувствовал присутствие хозяйки где-то близко к нему, но не хотел обернуться посмотреть на неё, хотя знал, что дверь в его комнату отворена. Он прислушивался к своим думам и
стоял неподвижно, ощущая, как одиночество охватывает его.
Деревья за окном всё покачивались, а Лунёву казалось, что он оторвался от земли и плывёт куда-то в холодном сумраке…
Стучали над головой Антипы топоры, трещали доски, падая на землю, гулкое эхо ударов понеслось по лесу, заметались вокруг кельи птицы, встревоженные шумом, задрожала листва на
деревьях. Старец молился, как бы не видя и не слыша ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её всё
стоял неподвижно на коленях. И лишь когда откатили в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу, взял его
за волосы, Антипа, вскинув очи в небо, тихо сказал богу...
Но скоро увидал впереди просвет, осторожно прислушался, бесшумно сделал ещё несколько шагов, выглянул, — перед ним тянулось полотно железной дороги,
за насыпью снова
стояли деревья, но они были редкие, мелкие, и сквозь их сети просвечивала серая крыша какого-то здания.
Я взял ружье и вышел. На дворе было очень темно, дул сильный ветер, так что трудно было
стоять. Я прошелся к воротам, прислушался: шумят
деревья, свистит ветер, и в саду, должно быть у мужика-дурачка, лениво подвывает собака.
За воротами тьма кромешная, на линии ни одного огонька. И около того флигеля, где в прошлом году была контора, вдруг раздался придушенный крик...
У самого князя сил, кажется, не было тронуться с своего места. Он
стоял, одною рукою держась
за дерево, а другою схватясь
за свой бок.
Надо мной расстилалось голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня из-за зеленых
деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких саженях от меня,
стоял какой-то незнакомый шалаш, влево — серый неуклюжий столб с широкою дощатою крышей, с кружкой и с доской, на которой было написано...
— Под Новый год вы разбили чайную чашку с блюдечком. Долой два рубля… Чашка
стоит дороже, она фамильная, но… бог с вами! Где наше не пропадало! Потом-с, по вашему недосмотру Коля полез на
дерево и порвал себе сюртучок… Долой десять… Горничная тоже по вашему недосмотру украла у Вари ботинки. Вы должны
за всем смотреть. Вы жалованье получаете. Итак, значит, долой еще пять… Десятого января вы взяли у меня десять рублей…
По обоим сторонам дороги начинали желтеть молодые нивы; как молодой народ, они волновались от легчайшего дуновения ветра; далее
за ними тянулися налево холмы, покрытые кудрявым кустарником, а направо возвышался густой, старый, непроницаемый лес: казалось, мрак черными своими очами выглядывал из-под каждой ветви; казалось, возле каждого
дерева стоял рогатый, кривоногий леший… всё молчало кругом; иногда долетал до путника нашего жалобный вой волков, иногда отвратительный крик филина, этого ночного сторожа, этого члена лесной полиции, который засев в свою будку, гнилое дупло, окликает прохожих лучше всякого часового…
В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении,
за редкими, прозрачными по-зимнему
деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там
стояли виселицы.
В садах
за пожарищем недвижимо
стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее.
Евстигней задергал вожжами, телега тронулась, оставляя глубокий след на мокрой земле и безжалостно прижимая пожелтевшую траву; Гаврило Степаныч
стоял на крыльце и махал шляпой, Александра Васильевна
стояла на прежнем месте, и ее красивое лицо казалось по мере нашего удаления все меньше и меньше. Я в последний раз махнул своей шляпой, когда наша телега въезжала в лес, и Половинка скрылась из моих глаз
за мелькавшей сеткой
деревьев.
Густая пыль не уносилась и не опускалась, а
стояла за плетнем между прозрачною листвой
деревьев сада.
Лето выдалось сырое и холодное,
деревья были мокрые, все в саду глядело неприветливо, уныло, хотелось в самом деле работать. В комнатах, внизу и наверху, слышались незнакомые женские голоса, стучала у бабушки швейная машина: это спешили с приданым. Одних шуб
за Надей давали шесть, и самая дешевая из них, по словам бабушки,
стоила триста рублей! Суета раздражала Сашу; он сидел у себя в комнате и сердился; но все же его уговорили остаться, и он дал слово, что уедет первого июля, не раньше.
Артем
стоит, прислонясь к
дереву, закинув руки назад, голову вверх и закрыв глаза. Он ухватился руками
за ствол
дерева, грудь его выгнулась, видно, как играет кадык и дрожат губы кривого рта.
Всюду вокруг
стояли мощные стволы старых, дуплистых лип, к ним подсажены молодые
деревья, в густой траве сверкали цветы, там и тут возвышались красные и жёлтые крыши разнообразных ульев, а людей не видно было, и действительно думалось, что всё это устроил один Будилов. Где-то неподалёку шипела вода, на дворе,
за домом, тихонько взвизгивал и охал насос, чуть слышно бормотал гнусавый старческий голос.
В больнице уже с пяти часов зажигали огонь, а весь день
стоял холодный сумрак, и
деревья за окном уныло размахивали ветвями, словно стряхивали с себя последние мокрые листья.
Николай Иванович. Даже если бы и считать, чего я никак не могу, что этот лес мой, то у нас девятьсот десятин леса, на десятине около пятисот
деревьев, стало быть четыреста пятьдесят тысяч (так, кажется?)
деревьев. Они срубили десять, то есть одну сорокапятитысячную часть, — ну
стоит ли, можно ли из-за этого оторвать человека от семьи и посадить в острог?
Барак
стоял далеко
за городом, среди длинной, зелёной равнины, с одной стороны ограниченной тёмной полосой леса, с другой — линией городских зданий; на севере поле уходило вдаль и там, зелёное, сливалось с мутно-голубым горизонтом; на юге его обрезывал крутой обрыв к реке, а по обрыву шёл тракт и
стояли на равном расстоянии друг от друга старые, ветвистые
деревья.
Без дум, со смутной и тяжёлой грустью в сердце иду по дороге — предо мною в пасмурном небе тихо развёртывается серое, холодное утро. Всё вокруг устало
за ночь, растрепалось, побледнело, зелёные ковры озимей покрыты пухом инея,
деревья протягивают друг к другу голые сучья, они не достигают один другого и печально дрожат. Снега просит раздетая, озябшая земля, просит пышного белого покрова себе. Сошлись над нею тучи, цвета пепла и золы, и
стоят неподвижно, томя её.
Был уже весенний месяц март, но по ночам
деревья трещали от холода, как в декабре, и едва высунешь язык, как его начинало сильно щипать. Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она вздрагивала от малейшего шума и все думала о том, как бы дома без нее кто не обидел волчат. Запах человеческих и лошадиных следов, пни, сложенные дрова и темная унавоженная дорога пугали ее; ей казалось, будто
за деревьями в потемках
стоят люди и где-то
за лесом воют собаки.