Неточные совпадения
Был ясный морозный день. У подъезда рядами
стояли кареты,
сани, ваньки, жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны
в новые торжественные ризы.
— Что, не ждал? — сказал Степан Аркадьич, вылезая из
саней, с комком грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и здоровьем. — Приехал тебя видеть — раз, — сказал он, обнимая и целуя его, — на тяге
постоять — два, и лес
в Ергушове продать — три.
У подъезда гостиницы
стояло две тройки. Дуняшу усаживал
в сани седоусый военный, толпилось еще человек пять солидных людей. Подъехала на сером рысаке Марина. Подождав, когда тройки уехали, Самгин тоже решил ехать на вокзал, кстати и позавтракать там.
—
Стой! — заревел я, хватаясь за
сани, но лошадь дернула, и я покатился
в снег. Мне показалось даже, что они засмеялись. Вскочив, я мигом схватил подвернувшегося извозчика и полетел к князю, понукая каждую секунду мою клячу.
Они уныло
стоят в упряжи, привязанные к пустым
саням или бочке, преграждающей им самовольную отлучку со двора; но едва проезжие начнут садиться, они навострят уши, ямщики обступят их кругом, по двое держат каждую лошадь, пока ямщик садится на козлы.
Вот буйные
сани опять поехали шагом, отстали, а небуйные
сани едут коварно, не показали, обгоняя, никакого вида, что запаслись оружием; вот буйные
сани опять несутся на них с гвалтом и гиканьем, небуйные
сани приготовились дать отличный отпор сюрпризом, но что это? буйные
сани берут вправо, через канавку, — им все нипочем, — проносятся мимо
в пяти саженях: «да, это она догадалась, схватила вожжи сама,
стоит и правит», говорят небуйные
сани: — «нет, нет, догоним! отомстим!
Вдали крики: «честная Масленица!» Мороз, уходя, машет рукой; метель унимается, тучи убегают. Ясно, как
в начале действия. Толпы берендеев: одни подвигают к лесу
сани с чучелой Масленицы, другие
стоят поодаль.
— Мне было слишком больно, — сказал он, — проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вам руку и проститься. — Он быстро пошел к
саням, но вдруг воротился; я
стоял на том же месте, мне было грустно; он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его
в эту минуту ссоры!» [«Колокол», лист 90. (Прим. А. И. Герцена.)]
В декабре
стояла сырая, пронизывающая погода; снег растаял,
стояли лужи; по отвратительным московским мостовым проехать невозможно было ни на
санях, ни на колесах.
Во время сезона улица по обеим сторонам всю ночь напролет была уставлена экипажами. Вправо от подъезда, до Глинищевского переулка,
стояли собственные купеческие запряжки, ожидавшие, нередко до утра, засидевшихся
в клубе хозяев. Влево, до Козицкого переулка, размещались сперва лихачи, и за ними гремели бубенцами парные с отлетом «голубчики»
в своих окованных жестью трехместных
санях.
Сани уже скрылись
в лесу, а Таисья все
стояла за воротами и не чувствовала леденившего холода, пока сама Анфиса Егоровна не увела ее
в горницы.
Курень состоял из нескольких землянок вроде той,
в какой Кирилл ночевал сегодня на Бастрыке. Между землянками
стояли загородки и навесы для лошадей. Разная куренная снасть, сбруя и топоры лежали на открытом воздухе, потому что здесь и украсть было некому. Охотничьи
сани смиренного Заболотского инока остановились перед одной из таких землянок.
Лошадь
стоит, а она сидит
в санях одна.
Таисья выбежала провожать ее за ворота
в одном сарафане и
стояла все время, пока
сани спускались к реке, объехали караванную контору и по льду мелькнули черною точкой на ту сторону, где уползала
в лес змеей лесная глухая дорожка.
Аграфена
стояла перед ним точно
в тумане и плохо понимала, что он говорит. Неужели она проспала целый день?.. А старец ее пожалел… Когда она садилась
в сани, он молча сунул ей большой ломоть ржаного хлеба. Она действительно страшно хотела есть и теперь повиновалась угощавшему ее Кириллу.
Когда мы пришли, ранее обыкновенного, пить чай
в бабушкину горницу, то все тетушки и бабушка были уже одеты
в дорожные платья; у крыльца
стояло несколько повозок и
саней, запряженных гусем.
Несмотря на то, что, садясь
в сани, я замечаю, что перед бабушкиными окнами улица устлана соломой и что какие-то люди
в синих чуйках
стоят около наших ворот, я никак не могу понять, для чего нас посылают кататься
в такой неурочный час.
Никто не отзывался. Было темно, под ногами мягко, и пахло навозом. Направо от двери
в стойле
стояла пара молодых саврасых. Петр Николаич протянул руку — пусто. Он тронул ногой. Не легла ли? Нога ничего не встретила. «Куда ж они ее вывели?» подумал он. Запрягать — не запрягали,
сани еще все наружи. Петр Николаич вышел из двери и крикнул громко...
—
Стой! — кричу я ямщику и привстаю
в санях, чтобы покрепче запахнуться, — отчего тут столько ухабов пошло?
В передовых
санях,
стоя, высился Жданов и орал во весь голос...
М-me Клавская
в это время, вся
в соболях и во всем величии своей полноватой красоты, сидела очень спокойно
в парных
санях, которые
стояли у сенаторского подъезда. Ченцов давно еще сочинил про нее такого рода стихотворение...
Было половина десятого, когда
в тумане двадцатиградусного мороза толстый, бородатый кучер Чернышева,
в лазоревой бархатной шапке с острыми концами, сидя на козлах маленьких
саней, таких же, как те,
в которых катался Николай Павлович, подкатил к малому подъезду Зимнего дворца и дружески кивнул своему приятелю, кучеру князя Долгорукого, который, ссадив барина, уже давно
стоял у дворцового подъезда, подложив под толстый ваточный зад вожжи и потирая озябшие руки.
Елена, вся
в слезах, уже садилась
в повозку; Инсаров заботливо покрывал ее ноги ковром; Шубин, Берсенев, хозяин, его жена, дочка с неизбежным платком на голове, дворник, посторонний мастеровой
в полосатом халате — все
стояли у крыльца, как вдруг на двор влетели богатые
сани, запряженные лихим рысаком, и из
саней, стряхивая снег с воротника шинели, выскочил Николай Артемьевич.
В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится огонь. У подъезда
стоят карета,
сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка
стоит тут же. Дворник, закутавшись и сжавшись, точно прячется за угол дома.
На дворе и под высокими навесами
в порядке
стояло много телег, сох,
саней, колодок, кадок и всякого крестьянского добра; голуби перепархивали и ворковали
в тени под широкими, прочными стропилами; пахло навозом и дёгтем.
Извозчики неожиданно остановились. Я открыл глаза и увидел, что мы
стоим на Сергиевской, около большого дома, где жил Пекарский. Орлов вышел из
саней и скрылся
в подъезде. Минут через пять
в дверях показался лакей Пекарского, без шапки, и крикнул мне, сердясь на мороз...
Савраска, запряженный
в сани,
Понуро
стоял у ворот;
Без лишних речей, без рыданий
Покойника вынес народ.
Ну, трогай, саврасушка! трогай!
Натягивай крепче гужи!
Служил ты хозяину много,
В последний разок послужи!..
Он
постоял на улице, посмотрел, цел ли пятак
в кармане, подошел к соседним воротам и долго прислушивался. Было тихо, только слышалось фырканье лошадей и изредка удар копыт о полозья
саней.
Бойня находилась за кладбищем, и раньше я видел ее только издали. Это были три мрачных сарая, окруженные серым забором, от которых, когда дул с их стороны ветер, летом
в жаркие дни несло удушливою вонью. Теперь, войдя во двор,
в потемках я не видел сараев; мне все попадались лошади и
сани, пустые и уже нагруженные мясом; ходили люди с фонарями и отвратительно бранились. Бранились и Прокофий и Николка так же гадко, и
в воздухе
стоял непрерывный гул от брани, кашля и лошадиного ржанья.
Лошади сильные, крепкие как львы, вороные и все покрытые серебряною пылью инея, насевшего на их потную шерсть,
стоят тихо, как вкопанные; только седые, заиндевевшие гривы их топорщатся на морозе, и из ноздрей у них вылетают четыре дымные трубы, широко расходящиеся и исчезающие высоко
в тихом, морозном воздухе;
сани с непомерно высоким передним щитком похожи на адскую колесницу; страшный пес напоминает Цербера: когда он встает, луна бросает на него тень так странно, что у него вдруг являются три головы: одна смотрит на поле, с которого приехали все эти странные существа, другая на лошадей, а третья — на тех, кто на нее смотрит.
Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади
в других
санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый месяц,
стоя высоко на небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись
в тулуп, и они оба молчали.
Сани стояли боком, почти лежали, лошадь по пузо уходила
в сугроб раскоряченными ногами и изредка тянула морду вниз, чтобы лизнуть мягкого пушистого снега, а Янсон полулежал
в неудобной позе на
санях и как будто дремал.
Вопрос был настолько глуп, что возница не счел нужным на него отвечать. Он поворачивался
в разные стороны, но мне временами казалось, что он
стоит неподвижно, а меня
в санях вертит. Я выкарабкался и сразу узнал, что снегу мне до колена у полоза. Задняя лошадь завязла по брюхо
в сугробе. Грива ее свисала, как у простоволосой женщины.
Сани были пусты, потому что Володя уже
стоял в сенях и красными, озябшими пальцами развязывал башлык.
Непрерывно, один за другим, подъезжали извозчики и по мановению руки величественного, как статуя, городового, описав полукруг, отъезжали дальше,
в темноту, где длинной вереницей
стояли вдоль улицы
сани и кареты.
Исполнилось все так, как было назначено. Нас прямо из-за стола повели одевать, чтобы везти на травлю Сганареля. Надели наши заячьи шубки и лохматые, с круглыми подошвами, сапоги, вязанные из козьей шерсти, и повели усаживать
в сани. А у подъездов с той и другой стороны дома уже
стояло множество длинных больших троечных
саней, покрытых узорчатыми коврами, и тут же два стременных держали под уздцы дядину верховую английскую рыжую лошадь, по имени Щеголиху.
Был уже восьмой час вечера. Из передней до крыльца, кроме Ивана Иваныча, провожали нас с причитываниями и пожеланиями всяких благ бабы, старуха
в очках, девочки и мужик, а около лошадей
в потемках
стояли и бродили какие-то люди с фонарями, учили наших кучеров, как и где лучше проехать, и желали нам доброго пути. Лошади,
сани и люди были белы.
Теперича взять так примерно: женихов поезд въезжает
в селенье; дружка сейчас, коли он ловкий, соскочит с
саней и бежит к невестиной избе под окошко с таким приговором: «
Стоят наши добрые кони во чистом поле, при пути, при дороженьке, под синими небесами, под чистыми под звездами, под черными облаками; нет ли у вас на дворе, сват и сватьюшка, местечка про наших коней?» Из избы им откликаются: «Милости просим; про ваших коней есть у нас много местов».
Кума. Пора бы.
В наш трактир не заехал ли. Сестра Фекла сказывала, матушка моя,
стоят там
саней много из города.
Граф был особенно весел, кавалериста, который утром уже окончательно говорил ему ты, толкнул
в сугроб, исправника травил Блюхером, Стешку подхватил на руки и хотел увезти с собой
в Москву и, наконец, вскочил
в сани, усадил рядом с собой Блюхера, который всё хотел
стоять на середине.
У калитки
стояли легкие
сани, узкие и высокие спереди, но широкие и низкие к заднему концу. Запряженные
в них две лошади порывисто мотали головами, косились назад и озабоченно двигали острыми ушами: должно быть, и они чувствовали необычайное настроение этой ночи. Файбиш сел впереди, боком, свесив наружу ноги; а Цирельман поместился сзади
в неудобной позе, держась широко расставленными руками за поручни.
Все пришло
в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтоб встретить его внизу, у крыльца; гости встали с мест своих, и даже Алеша на минуту забыл о своей курочке и подошел к окну, чтоб посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он успел уже войти
в дом. У крыльца же вместо ретивого коня
стояли обыкновенные извозчичьи
сани. Алеша очень этому удивился! «Если бы я был рыцарь, — подумал он, — то никогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом!»
На минуту мелькнула лошаденка, потряхивавшая головой, мужик с поднятым воротом, привалившийся к передку
саней, — и все расплылось
в глухой тьме, и топота копыт не слышно было, и думалось, что там, куда поехал мужик, так же все скучно, голо и бедно, как и
в хате Меркулова, и
стоит такая же крепкая зимняя ночь.
— Не забудь же нас, убогих, не покинь святую обитель… Ох ты, любезненькой мой!.. Постой-ка, я на дорогу бутылочку тебе
в сани-то положу… Эй, отец Спиридоний!.. Положи-ка
в кулечек облепихи бутылочки две либо три, полюбилась давеча она благодетелю-то, да поляниковки положь, да морошки.
Из монастыря
в город наши моряки вернулись
в санях — да,
в санях, как это ни странно. Несколько пар
саней стояло у монастыря, и вожаки при них настойчиво предлагали спуститься
в город по широкой, выложенной гладким камнем, извивающейся вниз дороге.
Прежний ямщик мой уже
стоял на коленках
в середине пустых
саней, но, увидав меня, снял свою большую шапку, причем ветер неистово подхватил его волосы кверху, и попросил на водку.
Описание пышного жития царей захватило Теркина. Он остановился над строками: «
в зимнее время у
саней царских, по сторонам места, где сидел государь, помещались,
стоя, двое из знатнейших бояр, один справа, другой слева».
Грачевка не спала. У трактиров и номеров подслеповато горели фонари и дремали извозчики, слышалась пьяная перебранка… Городовой
стоял на перекрестке…
Сани стукались
в ухабы… Из каждых дверей несло вином или постным маслом. Кое-где
в угольных комнатах теплились лампады. Давно не заглядывали сюда приятели… Палтусов больше двух лет.
Так же тихо, как и
в первый раз, вышел он на улицу.
Сани все еще
стояли. Только свету уже не было
в столовой. Голова Палтусова пылала. Он пошел домой пешком.
На дворе нового университета сбоку у подъезда
стояло три кареты и штук десять господских
саней. Вся шинельная уже была переполнена, когда Пирожков вошел
в нее. Знакомый унтер снял с него пальто и сказал ему...