Неточные совпадения
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая
стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией
поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Самгин оглядывался. Комната была обставлена, как в дорогом отеле, треть ее отделялась темно-синей драпировкой, за нею — широкая кровать, оттуда доносился очень сильный запах духов. Два открытых окна выходили в небольшой старый сад, ограниченный
стеною, сплошь покрытой плющом, вершины деревьев
поднимались на высоту окон, сладковато пахучая сырость втекала в комнату, в ней было сумрачно и душно. И в духоте этой извивался тонкий, бабий голосок, вычерчивая словесные узоры...
Затем явилось тянущее, как боль, отвращение к окружающему, к этим
стенам в пестрых квадратах картин, к черным стеклам окон, прорубленных во тьму, к столу, от которого
поднимался отравляющий запах распаренного чая и древесного угля.
В углу зала
поднялся, точно вполз по
стене, опираясь на нее спиною, гладко остриженный, круглоголовый человек в пиджаке с золотыми пуговицами и закричал...
В углу у
стены, изголовьем к окну, выходившему на низенькую крышу, стояла кровать, покрытая белым пикейным одеялом, белая занавесь закрывала стекла окна; из-за крыши
поднимались бледно-розовые ветви цветущих яблонь и вишен.
По изустным рассказам свидетелей, поразительнее всего казалось переменное возвышение и понижение берега: он то приходил вровень с фрегатом, то вдруг возвышался саженей на шесть вверх. Нельзя было решить, стоя на палубе,
поднимается ли вода, или опускается самое дно моря? Вращением воды кидало фрегат из стороны в сторону, прижимая на какую-нибудь сажень к скалистой
стене острова, около которого он стоял, и грозя раздробить, как орех, и отбрасывая опять на середину бухты.
Из просторных сеней с резными дверями мы
поднялись по деревянной, устланной циновками лестнице вверх, в полумрачные от жалюзи комнаты, сообщающиеся круглыми дверьми. Везде
стены и мебель тонкой резной работы, золоченые ширмы, длинные крытые галереи со всеми затеями утонченной роскоши; бронза, фарфор; по
стенам фигуры, арабески.
Ясно было одно, — именно, что ее фонды на узловской бирже должны быстро
подняться: такой необыкновенный жених и буквально у нее в руках, за
стеной.
Дома почти у всех были одного типа: одноэтажные, продолговатые, на манер длинных комодов; ни
стены, ни крыши не красились, окна имели старинную форму, при которой нижние рамы
поднимались вверх и подпирались подставками.
Назывался он не в насмешку над заседавшими там старичками, а потому, что там велась слишком мелкая игра, и играющие, как умные детки, молчали наравне с мундирными портретами по
стенам. А чуть кто-нибудь возвышал голос в карточном споре,
поднимались удивленные головы, раздавалось повелительное «тс», и все смолкало.
На одном из поворотов молодые люди остановились. Они
поднялись уже довольно высоко, и в узкое окно, вместе с более свежим воздухом, проникла более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней на
стене, довольно гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части имена посетителей.
Петр
поднялся к нему и, проведя рукой по
стене, легко разыскал суровый афоризм, врезанный в
стену каким-то, может быть более столетия уже умершим, человеком...
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к
стене девушки, он
поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.
Отворивший князю человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой
стены были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги,
поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в одну дверь.
То, что она увидела, казалось ей каким-то сном: громадная поляна была охвачена живым кольцом из огней, а за ними
поднималась зубчатая
стена векового бора.
Только что подали стерляжью уху, которою заранее хвалился хозяин, говоря, что лучше черемшанских стерлядей нет во всей России, как вдруг задняя
стена залы зашевелилась,
поднялась вверх, и гром музыки поразил мои уши!
Старый парк зарос и одичал; по дорожкам начал пробиваться осинник; на месте старого дома валялись осколки кирпича и
поднялась целая
стена крапивы и лопухов.
Стало тихо, чутко. Знамя
поднялось, качнулось и, задумчиво рея над головами людей, плавно двинулось к серой
стене солдат. Мать вздрогнула, закрыла глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо оторвались от толпы.
Солнце
поднималось все выше, вливая свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со
стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее, голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад (там в
стене кнопка, и ее трудно достать) — и мне запомнилось, как покачнулось кресло и
поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.
С помощью моего нового приятеля я
поднялся к окну. Отвязав ремень, я обвил его вокруг рамы и, держась за оба конца, повис в воздухе. Затем, отпустив один конец, я спрыгнул на землю и выдернул ремень. Валек и Маруся ждали меня уже под
стеной снаружи.
Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой
стены, он вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки с матросом, наткнулась на него.
Когда настала ночь, затихли и эти звуки, и месяц,
поднявшись из-за зубчатых
стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного огонька не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей. Но никто не спал в эту ночь, все молились, ожидая рассвета.
Вдали, направо, стояла красная
стена старообрядческого кладбища, его звали «Бугровский скит», налево, над оврагом,
поднималась с поля темная группа деревьев, там — еврейское кладбище.
Однако тотчас же, вымыв руки, сел учиться. Провел на листе все горизонтальные, сверил — хорошо! Хотя три оказались лишними. Провел все вертикальные и с изумлением увидал, что лицо дома нелепо исказилось: окна перебрались на места простенков, а одно, выехав за
стену, висело в воздухе, по соседству с домом. Парадное крыльцо тоже
поднялось на воздух до высоты второго этажа, карниз очутился посредине крыши, слуховое окно — на трубе.
На площади
поднялась пыль. Стучали, слышалось Передонову, топоры. Еле видная сквозь пыль, подымалась, росла деревянная
стена. Рубили крепость. Мелькали мужики в красных рубахах, свирепые и молчаливые.
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали
подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая
стены дома.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к
стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени,
поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
Наши глаза встретились, и я увидел, как в углах губ урядника дрогнула легкая, но многозначительная улыбка. Я
поднялся с места, снял со
стены ружье и подошел с ним к Евпсихию Африкановичу.
— Какие там билеты… Прямо на сцену проведу. Только уговор на берегу, а потом за реку: мы
поднимемся в пятый ярус, к самой «коробке»… Там, значит, есть дверь в
стене, я в нее, а вы за мной. Чтобы, главное дело, скапельдинеры не пымали… Уж вы надейтесь на дядю Петру. Будьте, значит, благонадежны. Прямо на сцену проведу и эту самую Патти покажу вам, как вот сейчас вы на меня смотрите.
Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всё ближе к берегу, стало видно черные
стены мола, из-за них в небо
поднимались сотни мачт, кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял в воздухе, доносился запах масла, угольной пыли, шум работ в гавани и сложный гул большого города.
На берегу растет город;
поднимаются из-за холмов дома и, становясь всё теснее друг ко другу, образуют сплошную
стену зданий, точно вырезанных из слоновой кости и отражающих солнце.
У
стены, заросшей виноградом, на камнях, как на жертвеннике, стоял ящик, а из него
поднималась эта голова, и, четко выступая на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего желтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти, шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши — эту страшную маску прикрывала шапка черных волос, завитых в мелкие кольца, точно волосы негра.
Втискиваю голову в чьи-то ноги на эстраде,
поднимаюсь, упершись на руках, вползаю между стоящих, потратив на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь, прижимаясь к
стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у
стены на обрубок, никем, должно быть, не замеченный. Еще усилие — и я стою на нем, выше всех на голову.
На полу тоже валялись связки книг, в глубине лавки, загромождая заднюю
стену, они
поднимались грудой почти до потолка.
В груди у него
поднималась и опускалась волна страха, под ногами зыбко качался пол,
стены комнаты, наполненной зелёным сумраком, плавно кружились.
Но в ту самую минуту передняя
стена с ужасным громом рухнулась, и среди двух столбов пламени, которые быстро
поднялись к небесам, открылась широкая каменная лестница.
Оба шли и мечтательно смотрели перед собою; круто
поднималось шоссе, и в темноте чудилось, будто оно отвесно, как
стена.
— Пять?… — Он покраснел, отойдя к
стене у стола, где висел шнур с ручкой, как у звонка. — Смотрите, Санди, как вам будет удобно есть и пить: если вы потянете шнур один раз, — по лифту, устроенному в
стене,
поднимется завтрак. Два раза — обед, три раза — ужин; чай, вино, кофе, папиросы вы можете получить когда угодно, пользуясь этим телефоном. — Он растолковал мне, как звонить в телефон, затем сказал в блестящую трубку: — Алло! Что? Ого, да, здесь новый жилец. — Поп обернулся ко мне: — Что вы желаете?
Часть
стены тотчас вывалилась полукругом, образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за
стеной стало жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень с упавшей полкой
поднялся из
стены род стола, на котором были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно быть, руками кухонного волшебного духа, — столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов.
Поднявшись опять, я предпринял круговое путешествие около наружной
стены, стараясь видеть все время с одной стороны окна, но никак не мог найти галерею, через которую шел днем; найди я ее, можно было бы рассчитывать если не на немедленный успех, то хотя на то, что память начнет работать.
В ответ грянула тяжелая железная цепь и послышался стон. Арефа понял все и ощупью пошел на этот стон. В самом углу к
стене был прикован на цепь какой-то мужик. Он лежал на гнилой соломе и не мог
подняться. Он и говорил плохо. Присел около него Арефа, ощупал больного и только покачал головой: в чем душа держится. Левая рука вывернута в плече, правая нога плеть плетью, а спина, как решето.
Всю ночь около
стен рыскали воровские люди и всячески пробовали
подняться, но напрасно.
На западе, из-за зубчатой
стены хвойного леса, придавленной линией, точно валы темно-зеленого моря,
поднимались горы все выше и выше; самые дальние из них были окрашены густым серо-фиолетовым цветом.
Когда
поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя
стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль — мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же, — то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему мозг своею пошлостью.
И вот, когда наступила ночь и луна
поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала у
стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на полу.
Я до того изумился, что слова не промолвил, а она приблизилась к окну и, прислонившись к
стене плечом, осталась неподвижною; только грудь судорожно
поднималась и глаза блуждали, и с легким оханьем вырывалось дыхание из помертвелых губ.
И вдруг, уцепившись за что-то руками, Челкаш
поднялся на воздух и исчез на
стене.
Наконец старуха свела его в глубокую межу, на дне которой бежал, журча и клубясь, дождевой сток; с обеих сторон
поднимались черные головастые дуплы ветел; местами тянулись сплошною
стеною высокие кустарники; кое-где белый ствол березы выглядывал из-за них, как привидение, протягивая вперед свои угловатые худощавые ветви.
Перекрестив их, я часто останавливалась посередине тихой комнатки, и вдруг изо всех углов, от
стен, от занавесок
поднимались старые, забытые молодые видения.