Неточные совпадения
С каким-то неопределенным чувством глядел он на домы,
стены,
забор и улицы, которые также с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад и которые, бог знает, судила ли ему участь увидеть еще когда-либо в продолжение своей жизни.
Слева, параллельно глухой
стене и тоже сейчас от ворот, шел деревянный
забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже делал перелом влево.
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к
заборам, убегали в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по
заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги. В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со
стены.
Деревянные
стены и
заборы домов еще дышали теплом, но где-то слева всходила луна, и на серый булыжник мостовой ложились прохладные тени деревьев.
Самгин встал у косяка витрины, глядя направо; он видел, что монархисты двигаются быстро, во всю ширину улицы, они как бы скользят по наклонной плоскости, и в их движении есть что-то слепое, они, всей массой, качаются со стороны на сторону, толкают
стены домов,
заборы, наполняя улицу воем, и вой звучит по-зимнему — зло и скучно.
В пронзительно холодном сиянии луны, в хрустящей тишине потрескивало дерево
заборов и
стен, точно маленькие, тихие домики крепче устанавливались на земле, плотнее прижимались к ней. Мороз щипал лицо, затруднял дыхание, заставлял тело съеживаться, сокращаться. Шагая быстро, Самгин подсчитывал...
Испуг, вызванный у Клима отвратительной сценой, превратился в холодную злость против Алины, — ведь это по ее вине пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, — ему хотелось толкать женщину, бить ее о
заборы, о
стены домов, бросить в узеньком, пустынном переулке в сумраке вечера и уйти прочь.
В переулке этом с обеих сторон, почти на сотню шагов, шли высокие каменные
стены —
заборы задних дворов.
«Взлезть на
забор очень можно», — рассуждал я; как раз тут в двух шагах очутились в
стене ворота, должно быть наглухо запертые по целым месяцам.
Я не знаю, с чем сравнить у нас бамбук, относительно пользы, какую он приносит там, где родится. Каких услуг не оказывает он человеку! чего не делают из него или им! Разве береза наша может, и то куда не вполне, стать с ним рядом. Нельзя перечесть, как и где употребляют его. Из него строят
заборы, плетни,
стены домов, лодки, делают множество посуды, разные мелочи, зонтики, вееры, трости и проч.; им бьют по пяткам; наконец его едят в варенье, вроде инбирного, которое делают из молодых веток.
В деревне
забор был сплошной: на
стене, за
стеной росли деревья; из-за них выглядывали цветы.
Там цветущие сады, плющ и виноград вьются фестонами по
стенам, цветы стыдливо выглядывают из-за
заборов, в январе веет теплый воздух, растворенный кипарисом, миртом и элиотропом; там храмы, виллы, вина, женщины — полная жизнь!
Глядя на эти коралловые
заборы, вы подумаете, что за ними прячутся такие же крепкие каменные домы, — ничего не бывало: там скромно стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой
стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой, за неимением стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
Лавки начали редеть; мы шли мимо превысоких, как
стены крепости,
заборов из бамбука, за которыми лежали груды кирпичей, и наконец прошли через огромный двор, весь изрытый и отчасти заросший травой, и очутились под
стенами осажденного города.
Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на
стенах и
заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.
Я еще, как сквозь сон, помню следы пожара, остававшиеся до начала двадцатых годов, большие обгорелые дома без рам, без крыш, обвалившиеся
стены, пустыри, огороженные
заборами, остатки печей и труб на них.
Знакомство с барчуками продолжалось, становясь всё приятней для меня. В маленьком закоулке, между
стеною дедова дома и
забором Овсянникова, росли вяз, липа и густой куст бузины; под этим кустом я прорезал в
заборе полукруглое отверстие, братья поочередно или по двое подходили к нему, и мы беседовали тихонько, сидя на корточках или стоя на коленях. Кто-нибудь из них всегда следил, как бы полковник не застал нас врасплох.
На конце сада, там, где
забор, разделявший наши и засекинские владения, упирался в общую
стену, росла одинокая ель.
Она пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не упасть, она цеплялась другой рукой за
стены и
заборы. Перед нею пятились люди, рядом с нею и сзади нее шли солдаты, покрикивая...
Через час мать была в поле за тюрьмой. Резкий ветер летал вокруг нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий
забор огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую
стену тюрьмы. Опрокинувшись за
стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в синюю высоту.
Калитка в
заборе и пустырь — памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли — голые каменные ребра, желтые оскаленные челюсти
стен, древняя печь с вертикалью трубы — навеки окаменевший корабль среди каменных желтых и красных кирпичных всплесков.
Я очнулся в одном из бесчисленных закоулков во дворе Древнего Дома: какой-то
забор, из земли — голые, каменистые ребра и желтые зубы развалившихся
стен. Она открыла глаза, сказала: «Послезавтра в 16». Ушла.
Ромашов зажмурил глаза и съежился. Ему казалось, что если он сейчас пошевелится, то все сидящие в столовой заметят это и высунутся из окон. Так простоял он минуту или две. Потом, стараясь дышать как можно тише, сгорбившись и спрятав голову в плечи, он на цыпочках двинулся вдоль
стены, прошел, все ускоряя шаг, до ворот и, быстро перебежав освещенную луной улицу, скрылся в густой тени противоположного
забора.
Замечательно, что раз человек вступил на стезю благонамеренности, он становится деятелен, как бес. Бежит во все лопатки вперед, и уже никакие ухищрения либерализма, как бы они ни были коварны, не остановят его. Подставьте ему ножку — он перескочит; устройте на пути
забор — перелезет; киньте поперек реку — переплывет; воздвигните крепостную
стену — прошибет лбом.
И еще темнее казалось везде оттого, что Передонов стоял в пространстве, освещенном лампою в гостиной, свет от которой двумя полосами ложился на двор, расширяясь к соседскому
забору, за которым виднелись темные бревенчатые
стены.
Город был насыщен зноем,
заборы,
стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над
заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
Шёл он, как всегда, теснясь к
стенам и
заборам, задевая их то локтем, то плечом, порою перед ним являлась чёрная тень, ползла по земле толчками, тащила его за собою, он следил за её колебаниями и вздыхал.
Он на секунду закрыл глаза и со злой отчётливостью видел своё жилище — наизусть знал в нём все щели
заборов, сучья в половицах, трещины в
стенах, высоту каждого дерева в саду и все новые ветки, выросшие этим летом. Казалось, что и число волос в бороде Шакира известно ему; и знает он всё, что может сказать каждый рабочий на заводе.
Солнце пекло смертно. Пылища какая-то белая, мелкая, как мука, слепит глаза по пустым немощеным улицам, где на
заборах и крышах сидят вороны. Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле
стен отлеживаются в пыли оборванцы.
В театр впервые я попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не имел никакого понятия, разве кроме того, что читал афиши на
стенах и
заборах. Дома у нас никогда не говорили о театре и не посещали его, а мы, гимназисты первого класса, только дрались на кулачки и делали каверзы учителям и сторожу Онисиму.
Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно, и на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от больничного
забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом, обнесенный каменною
стеной. Это была тюрьма.
Жуткое чувство страха охватило парня; он вздрогнул и быстро оглянулся вокруг. На улице было пустынно и тихо; темные окна домов тускло смотрели в сумрак ночи, и по
стенам, по
заборам следом за Фомой двигалась его тень.
Забор из белого ноздреватого камня уже выветрился и обвалился местами, и на флигеле, который своею глухою
стеной выходил в поле, крыша была ржавая, и на ней кое-где блестели латки из жести.
Все свободное время мы бродили с рампетками по садам, лугам и рощам, гоняясь за попадающимися нам денными и сумеречными бабочками, а ночных отыскивали под древесными сучьями и листьями, в дуплах, в трещинах
заборов и каменных
стен.
Две
стены ветхого
забора и свесившихся дерев, а посредине две теплые, пыльные, пробитые в ползучей траве колеи идут далеко, зовут с собою.
Путеводитель мой останавливается у
забора какого-то сада за духовной академией, я торопливо догоняю его. Молча перелезаем через
забор, идем густо заросшим садом, задевая ветви деревьев, крупные капли воды падают на нас. Остановясь у
стены дома, тихо стучим в ставень наглухо закрытого окна, — окно открывает кто-то бородатый, за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика, на них положена доска, а на доске — как галки на
заборе — сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном «попом». На полу у
стен еще трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру «Наши разногласия», ее написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
Старик и молодая женщина вошли в большую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа, мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, и повернули из нее в узкий, длинный переулок с длинными
заборами по обеим сторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую
стену четырехэтажного капитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую, тоже большую и людную улицу.
Вот и выезд в поле и последний домишко — без одного деревца вокруг, без
забора; весь он остро наклонился вперед, и
стена и крыша, как будто кто сильною ладонью ударил его в спину, и ни в окнах, ни около — ни одного человека.
Наше, сударь, доложу вам, мастерство такое, что и конца ему нет: крыши, да
заборы, да
стены красить — особ статья; а, например, полы под паркет выводить или там дверь и косяки под слоновую кость отделать, — это выходит вторая статья; экипажная часть тоже по себе, мебельное дело другого требует, а комнатная живопись настоящая опять другое, а названье у всех одно: маляр, да и баста, а кто дело разберет, так маляр маляру рознь — кто до чего дошел.
И пошли Илья да Миней с ломами к палатке. Окольным путем шли они вкруг деревни. Перелезли через
забор в усад Патапа Максимыча, подошли к палатке, слегка постукали по
стенам ее ломами и, выбрав более других способное для пролома место, принялись за работу. Асаф между тем тихо похаживал по деревне, прислушиваясь ко всякому шороху.
На
стенах и каменных
заборах висели объявления новой власти. Не приказы большевиков — грозные, безоглядные и прямо говорящие. Скользко, увилисто сообщалось о твердом намерении идти навстречу «действительным» нуждам рабочих, о необходимости «справедливого» удовлетворения земельной нужды крестьян. И чувствовалось, — это говорят чужие люди с камнем за пазухой, готовые уступить только то, чего никак нельзя удержать, — и все отобрать назад, как только это будет возможно.
Спрыгнув с последнего
забора, я очутился в каком-то узеньком кривом переулке, похожем на коридор между двух глухих
стен, и побежал и бежал долго, но переулок оказался без выхода; его перегораживал
забор, и за ним снова чернели штабеля дров и леса.
Что ж ограждало сердца наших прабабушек от обольщения, кроме
стен и
заборов?
Князь Андрей в этот ясный, августовский вечер 25-го числа, лежал, облокотившись на руку в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной
стены он смотрел на шедшую вдоль по
забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров — солдатских кухонь.
Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из-за тучи, заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши противуположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на
стены домов, на окна
забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе. По улице прорысил адъютант с казаком.