Неточные совпадения
Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав
лицо к
стеклу и не спуская глаз
с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой.
Стекла с головы его мокрая земля, потекла по усам и по щекам и все
лицо замазала ему грязью.
За
стеклами ее очков он не видел глаз, но нашел, что
лицо ее стало более резко цыганским, кожа — цвета бумаги, выгоревшей на солнце; тонкие, точно рисунок пером, морщинки около глаз придавали ее
лицу выражение улыбчивое и хитроватое; это не совпадало
с ее жалобными словами.
Клим заглянул в дверь: пред квадратной пастью печки, полной алых углей, в низеньком, любимом кресле матери, развалился Варавка, обняв мать за талию, а она сидела на коленях у него, покачиваясь взад и вперед, точно маленькая. В бородатом
лице Варавки, освещенном отблеском углей, было что-то страшное, маленькие глазки его тоже сверкали, точно угли, а
с головы матери на спину ее красиво
стекали золотыми ручьями лунные волосы.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился
с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние
стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого
лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер
стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф
с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция
с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина,
с грубым
лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Мысль о возможности какого-либо сходства
с этим человеком была оскорбительна. Самгин подозрительно посмотрел сквозь
стекла очков на плоское, одутловатое
лицо с фарфоровыми белками и голубыми бусинками зрачков, на вялую, тяжелую нижнюю губу и белесые волосики на верхней — под широким носом. Глупейшее
лицо.
Тонкие руки
с кистями темных пальцев двигались округло, легко, расписанное
лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за
стеклами очков серенькие зрачки напоминали о жемчуге риз на иконах.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека
с глазами из
стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись к
лицу; закрыв
лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин
с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее
стекло, на него смотрело
лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос,
с длинной палкой в руке.
Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразен: есть совершенные брюнетки, то есть
с черными как смоль волосами и глазами, и в то же время
с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое
лицо, и, наконец, те нежные
лица — фарфоровой белизны,
с тонкою прозрачною кожею,
с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания
с лебединою шеей,
с неуловимою грацией в позе и движениях,
с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как
стекло, и лучистых глазах.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные — во льду —
стекла окна, хорошо осветив доброе носатое
лицо и зажигая темные глаза фосфорическим огнем. Шелковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, темное платье шевелится, струится
с плеч, расстилаясь по полу.
Агата же сидела, положив локоток на поднятое
стекло дверцы, и то супила бровки, то тревожно переводила свои глаза
с одного
лица на другое.
Он очень верно подражал жужжанию мухи, которую пьяный ловит на оконном
стекле, и звукам пилы; смешно представлял, став
лицом в угол, разговор нервной дамы по телефону, подражал пению граммофонной пластинки и, наконец, чрезвычайно живо показал мальчишку-персиянина
с ученой обезьяной.
Тонкий, словно стонущий визг вдруг коснулся его слуха. Мальчик остановился, не дыша,
с напряженными мускулами, вытянувшись на цыпочках. Звук повторился. Казалось, он исходил из каменного подвала, около которого Сергей стоял и который сообщался
с наружным воздухом рядом грубых, маленьких четырехугольных отверстий без
стекол. Ступая по какой-то цветочной куртине, мальчик подошел к стене, приложил
лицо к одной из отдушин и свистнул. Тихий, сторожкий шум послышался где-то внизу, но тотчас же затих.
Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когда сели, один из них, в расстегнутом мундире,
с ленивым бритым
лицом, что-то начал говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал, сидя странно прямо и неподвижно, за
стеклами его очков мать видела два маленькие бесцветные пятнышка.
Вечером, когда садилось солнце, и на
стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные,
с черными
лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
Было холодно, в
стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры
с широкими красными
лицами без глаз,
с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 — я стоял перед сверкающей стеклянной стеной. Надо мной — золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро. В глубине сквозь
стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в древней церкви, теплятся
лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей — себя. А я — я рвался к ним,
с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные плиты — я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться
с места…
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал глаза от
стекла под ногами — вдруг в
лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой дверь — и вздохнул. Так: будто
с самого утра я не дышал, не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди…
Ромашов вскочил
с кровати и подбежал к окну. На дворе стояла Шурочка. Она, закрывая глаза
с боков ладонями от света, близко прильнула смеющимся, свежим
лицом к
стеклу и говорила нараспев...
Теперь у него в комнатах светится огонь, и, подойдя к окну, Ромашов увидел самого Зегржта. Он сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою плешивую голову
с измызганным, морщинистым и кротким
лицом, вышивал красной бумагой какую-то полотняную вставку — должно быть, грудь для малороссийской рубашки. Ромашов побарабанил в
стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в сторону и подошел к окну.
Я знал, что Сонечка
с матерью была за границею, где они пробыли года два и где, рассказывали, их вывалили в дилижансе и Сонечке изрезали
лицо стеклами кареты, отчего она будто бы очень подурнела.
Людмила села к его столу, свернула из бумаги воронку и
с деловито-озабоченным
лицом принялась переливать духи из флакона в распылитель. Бумажная воронка внизу и сбоку, где текла струя, промокла и потемнела. Благовонная жидкость застаивалась в воронке и
стекала вниз медленно. Повеяло теплое, сладкое благоухание от розы, смешанное
с резким спиртным запахом.
Сначала долго пили чай, в передней комнате,
с тремя окнами на улицу, пустоватой и прохладной; сидели посредине её, за большим столом, перегруженным множеством варений, печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его
стекали за раму, а в средине зеркала был отражён чёрный портрет какого-то иеромонаха,
с круглым, кисло-сладким
лицом.
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в
стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе
лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками падал снег
с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
Старуха замолчала, но все
с той же страшной гримасой на
лице продолжала качаться взад и вперед, между тем как крупные слезы падали на стол… Так прошло минут
с десять. Я сидел рядом
с Мануйлихой и
с тоской слушал, как, однообразно и прерывисто жужжа, бьется об оконное
стекло муха…
Рассуждения, несомненно, прекрасные; но то утро, которое я сейчас буду описывать, являлось ярким опровержением Пепкиной философии. Начать
с того, что в собственном смысле утра уже не было, потому что солнце уже стояло над головой — значит, был летний полдень. Я проснулся от легкого стука в окно и сейчас же заснул. Стук повторился. Я
с трудом поднял тяжелую вчерашним похмельем голову и увидал заглядывавшее в
стекло женское
лицо. Первая мысль была та, что это явилась Любочка.
Но прежде чем подать условный знак Севке, необходимо было убедиться, точно ли сидит он на своем месте.
С этою целью Гришка приложил
лицо свое к
стеклу. В первую минуту он ничего не мог разглядеть: свет ослепил его совершенно.
На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за
стекла футляра часов и, тускло блеснув,
с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом.
Лицо девушки было бледно и сурово.
Почему-то представляются длинные утопленнические волосы,
с которых
стекает вода, неведомые страшные
лица шевелят толстыми губами… уж не бредит ли и он?
В оранжерее горел яркий шар. Пришла и Дуня
с горящим
лицом и блистающими глазами. Александр Семенович нежно открыл контрольные
стекла, и все стали поглядывать внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами испещренные пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно… а шар вверху в 15000 свечей тихо шипел…
Галуэй что-то промычал. Вдруг все умолкли, — чье-то молчание, наступив внезапно и круто, закрыло все рты. Это умолк Ганувер, и до того почти не проронивший ни слова, а теперь молчавший,
с странным взглядом и бледным
лицом, по которому
стекал пот. Его глаза медленно повернулись к Дюроку и остановились, но в ответившем ему взгляде был только спокойный свет.
У самого своего
лица я увидел стакан
с вином.
Стекло лязгало о зубы. Я выпил вино, во тьме свалившегося на меня сна еще не успев разобрать, как Дюрок сказал...
Холодна, равнодушна лежала Ольга на сыром полу и даже не пошевелилась, не приподняла взоров, когда взошел Федосей; фонарь
с умирающей своей свечою стоял на лавке, и дрожащий луч, прорываясь сквозь грязные зеленые
стекла, увеличивал бледность ее
лица; бледные губы казались зеленоватыми; полураспущенная коса бросала зеленоватую тень на круглое, гладкое плечо, которое, освободясь из плена, призывало поцелуй; душегрейка, смятая под нею, не прикрывала более высокой, роскошной груди; два мягкие шара, белые и хладные как снег, почти совсем обнаженные, не волновались как прежде: взор мужчины беспрепятственно покоился на них, и ни малейшая краска не пробегала ни по шее, ни по ланитам: женщина, только потеряв надежду, может потерять стыд, это непонятное, врожденное чувство, это невольное сознание женщины в неприкосновенности, в святости своих тайных прелестей.
Впереди нас и сзади нас шли люди, направлявшиеся туда же, куда и мы, — мужчины в меховых пальто, женщины в длинных дипломатах и пальмерстонах из претендующей на роскошь материи: шелковые цветы по плисовому полю,
с боа на шеях и в белых шелковых платках на головах; все это входило в подъезд и, поднявшись на несколько ступенек лестницы, раздевалось, обнаруживая по большей части жалко-роскошные туалеты, где шелк заменяла наполовину бумага, золото — бронза, бриллианты — шлифованное
стекло, а свежесть
лица и блеск глаз — цинковые белила, кармин и тердесьен.
Ничипоренко поскорее схватил
с себя синие консервы, которые надел в дорогу для придания большей серьезности своему
лицу, и едва он снял очки, как его простым, не заслоненным
стеклами глазам представился небольшой чистенький домик
с дверями, украшенными изображением чайника, графина, рюмок и чайных чашек. Вверху над карнизом домика была вывеска: «Белая харчевня».
Хозяин и гость, не будя никого семейных, сели вдвоем за ранний чай, и Бенни
с веселым смехом начал рассказывать историю своего бегства от Ничипоренки; но не успел хозяин
с гостем поговорить и четверти часа, как один из них, взглянув на улицу в окно, увидал у самого
стекла перекошенное и дергающееся
лицо Ничипоренки.
Феша прыснула себе в руку и начала делать какие-то особенные знаки по направлению к окнам, в одном из которых торчала голова в платке, прильнув побелевшим концом носа к
стеклу; совершенно круглое
лицо с детским выражением напряженно старалось рассмотреть меня маленькими серыми глазками, а когда я обернулся, это
лицо с смущенной улыбкой спряталось за косяк, откуда виднелся только кончик круглого, как пуговица, носа, все еще белого от сильного давления о
стекло.
Владимир Сергеич подошел к окну и приложился лбом к холодному
стеклу. Его собственное
лицо тускло глянуло на него
с надворья, словно в черную завесу уперлись его глаза, и только спустя немного времени мог он различить на беззвездном небе ветки деревьев, порывисто крутившиеся среди мрака. Их тормошил неугомонный ветер.
— Пит! Пит! — закричала за
стеклами мотоциклетка, выстрелила пять раз и, закрыв дымом окна, исчезла. Тут только Пантелеймон выпустил Короткова, вытер пот
с лица и проревел...
Илья со спутанными волосами,
с бледным
лицом и вздернутою рубахой, оглядывал комнату, как будто старался вспомнить, где он. Дворник подбирал осколки
стекол и утыкал в окно полушубок, чтобы не дуло. Староста опять сел за свою чашку.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему
лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое
лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень
с нашими головами было окно — сквозь пыльные
стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
В темноте мне не видно было выражения его круглого, как блин,
лица, но голос хозяина звучал незнакомо. Я сел рядом
с ним, очень заинтересованный; опустив голову, он дробно барабанил пальцами по стакану,
стекло тихонько звенело.
— вполголоса напевал дьякон, обнимая Алексея Максимовича, блаженно улыбавшегося ему в
лицо. Полтора Тараса сладострастно хихикал. Ночь приближалась. В небе тихо вспыхивали звезды, на горе в городе — огни фонарей. Заунывные свистки пароходов неслись
с реки,
с визгом и дребезгом
стекол отворялась дверь харчевни Вавилова. На двор вошли две темные фигуры, приблизились к группе людей около бутылки, и одна из них хрипло спросила...
Челюсти на этом
лице двигались, рот был неприятно перекошен, и из него вылетали вместе
с паром пустые звуки, как звон по
стеклу…
Все они, как на подбор, были долговязы, белобрысы и острижены ежиком, все в длинных черных сюртуках, пахнувших нафталином и одеколоном «Гелиотроп», почти все носили дымчатые пенсне на безусых
лицах, но так как глядеть сквозь
стекла им все-таки было затруднительно, то они держали головы откинутыми назад
с надменным, сухим и строгим видом.
Смысл последнего прозвища затерялся в веках, но остался его живой памятник в виде стоящей в центре деревни дряхлой католической часовенки, внутри которой за
стеклами виднеется страшная раскрашенная деревянная статуя, изображающая Христа со связанными руками,
с терновым венцом на голове и
с окровавленным
лицом.
С этими мыслями я вернулся в свою юрту, но не успел еще раздеться, как моя собака беспокойно залаяла и кинулась к окну. Чья-то рука снаружи смела со
стекла налипший снег, и в окне показалось усатое
лицо одного из моих соседей, ссыльного поляка Козловского.
Говоря, барин заставлял циркуль ходить по бумаге, а Николай слушал и рассматривал человека, всегда внушавшего ему стеснительное чувство, связывавшее язык и мысли.
Лицо барина напоминало китайца
с вывески чайного магазина: такое же узкоглазое, круглое, безбородое, усы вниз, такие же две глубокие морщины от ноздрей к углам губ и широкий нос.
Стёкла очков то увеличивали, то уменьшали его серенькие глаза, и казалось, что они расплываются по
лицу.