Неточные совпадения
И понимаете, в старину человек, хотевший образоваться, положим,
Француз,
стал бы изучать всех классиков: и богословов, и трагиков, и историков, и философов, и понимаете весь труд умственный, который бы предстоял ему.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил свою руку в руку
Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на того, то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в голове
становится всё более и более нехорошо.
Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком
станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым.
Во владельце
стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш.
Там была брань и логика; там
француз был всего только
французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю;
стало быть, никогда
француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии, как в то именно время!
Вот явились двое тагалов и
стали стравливать петухов, сталкивая их между собою, чтоб показать публике степень силы и воинственного духа бойцов. Петухи немного было надулись, но потом равнодушно отвернулись друг от друга. Их унесли, и арена опустела. «Что это значит?» — спросил я
француза. «Петухи не внушают публике доверия, и оттого никто не держит за них пари».
Но отец Аввакум имел, что
французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру
стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч, как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером, часов в семь, подъехали к отелю.
В трактире к обеду
стало поживее; из нумеров показались сонные лица жильцов: какой-то очень благообразный, высокий, седой старик, в светло-зеленом сюртуке, ирландец, как нам сказали, полковник испанской службы,
француз, бледный, донельзя с черными волосами, донельзя в белой куртке и панталонах, как будто завернутый в хлопчатую бумагу, с нежным фальцетто, без грудных нот.
Но менее всего процесс «европеизации» означает, что мы
станем похожими на немцев и англичан или
французов.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного
француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не
стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
Когда встали из-за стола, Антон Пафнутьич
стал вертеться около молодого
француза, покрякивая и откашливаясь, и, наконец, обратился к нему с изъяснением.
Кирила Петрович с великим удовольствием
стал рассказывать подвиг своего
француза, ибо имел счастливую способность тщеславиться всем, что только ни окружало его. Гости со вниманием слушали повесть о Мишиной смерти и с изумлением посматривали на Дефоржа, который, не подозревая, что разговор шел о его храбрости, спокойно сидел на своем месте и делал нравственные замечания резвому своему воспитаннику.
Свечи потушены, лица у всех посинели, и черты колеблются с движением огня. А между тем в небольшой комнате температура от горящего рома
становится тропическая. Всем хочется пить, жженка не готова. Но Joseph,
француз, присланный от «Яра», готов; он приготовляет какой-то антитезис жженки, напиток со льдом из разных вин, a la base de cognac; [на коньяке (фр.).] неподдельный сын «великого народа», он, наливая французское вино, объясняет нам, что оно потому так хорошо, что два раза проехало экватор.
— Эк их!
Француз бунтует, а у нас — дух! Не
стану я читать; пиши прямо: никакого у нас духу нет.
— По поводу, говорит, недавних событий…
француз,
стало быть… Да вот извольте сами прочесть.
После убийства Александра II, с марта 1881 года, все московское дворянство носило год траур и парикмахеры на них не работали. Барские прически
стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за это время съел траур. А с 1885 года
французы окончательно
стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший в моду и широко развивший дело…
Француз внезапно рассвирепел. Крахмальная рубашка полетела на песок; лицо Гюгенета
стало багровым, глаза — совершенно дикими. Оба шалуна поняли, что зашли слишком далеко, и испуганно бросились по горной тропинке наверх; Гюгенет, голый, пустился вдогонку, и вскоре все трое исчезли из пределов нашего зрения.
Бедный
француз забился туда и, выставив голову,
стал ожидать, что его питомцы догадаются принести ему платье.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то
французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг
стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…
Сперва к ней ездили одни русские, потом
стали появляться
французы, весьма любезные, учтивые, холостые, с прекрасными манерами, с благозвучными фамилиями; все они говорили скоро и много, развязно кланялись, приятно щурили глаза; белые зубы сверкали у всех под розовыми губами, — и как они умели улыбаться!
— Но ведь это логически выходит из всех твоих заявлений! Подумай только: тебя спрашивают, имеет ли право
француз любить свое отечество? а ты отвечаешь:"Нет, не имеет, потому что он приобрел привычку анализировать свои чувства, развешивать их на унцы и граны; а вот чебоксарец — тот имеет, потому что он ничего не анализирует, а просто идет в огонь и в воду!"
Стало быть, по-твоему, для патриотизма нет лучшего помещения, как невежественный и полудикий чебоксарец, который и границ-то своего отечества не знает!
Заглянемте утром в его квартиру. Это очень уютное гнездышко, которое француз-лакей Шарль содержит в величайшей опрятности. Это для него тем легче, что хозяина почти целый день нет дома, и,
стало быть, обязанности его не идут дальше утра и возобновляются только к ночи. Остальное время он свободен и шалопайничает не плоше самого Ростокина.
Но через год, совсем непредвиденно, прибыл из Парижа
француз Сан-Кюлотт (слухи ходили, что его, из мщения к Капотту, выписала генеральша Белокурова, а злые языки, кроме того, прибавляли:"с производством в коллежские регистраторы") и
стал распевать такие песенки, что кадеты разом ошалели.
Он схватил ружье и, вместе с толпой, крича «ура», побежал прочь от убитого
француза, с которого тут же солдат
стал снимать сапоги.
— Ах, братец, ужасно! можешь себе представить… И Пест
стал рассказывать, как он вел всю роту, как ротный командир [был] убит, как он заколол
француза и что, ежели бы не он, то ничего бы не было и т. д.
Долговязая супруга его нисколько этого не испугалась, а, напротив, сама
стала поощрять мужа хорошенько проучить этого штафирку за то, что он смел оскорбить всех офицеров: она, видно, была достойною дочерью храброго ополченца, дравшегося в двенадцатом году с
французами.
«Почем мы знаем, — думал он, — может быть, это и можно; наука еще не дошла, а может быть, кто-нибудь и знает. Ведь вот
французы — ученый народ, а у них в Париже завелись волшебники да маги», — думал Передонов. И страшно ему
стало. «Еще лягаться начнет этот баран», — думал он.
Да я в людскую теперь не могу сойти: «
француз ты, говорят,
француз!» Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что вы как есть злющий человек теперь
стали, а что барин наш перед вами все одно, что малый ребенок; что вы хоть породой и енаральский сын и сами, может, немного до енарала не дослужили, но такой злющий, как то есть должен быть настоящий фурий.
Дворовые
стали дразнить Фалалея
французом, а старик Гаврила, заслуженный камердинер дядюшки, открыто осмелился отрицать пользу изучения французской грамоты.
В сплетне была доля правды. Сделав визит семейству Зиненок, Квашнин
стал ежедневно проводить у них вечера. По утрам, около одиннадцати часов, в Шепетовскую экономию приезжала его прекрасная тройка серых, и кучер неизменно докладывал, что «барин просит барыню и барышень пожаловать к ним на завтрак». К этим завтракам посторонние не приглашались. Кушанье готовил повар-француз, которого Василий Терентьевич всюду возил за собою в своих частых разъездах, даже и за границу.
— Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы
станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны
французы; я сам должен был выехать из города не в ту заставу, в которую въехал, и сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами.
— Что будет? тут и спрашивать нечего: они
станут мерзнуть по улицам; да зато и
французам не будет тепло — не беспокойтесь!
— Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не
станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не
француз, а немец, и надобно сказать правду — честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи
станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши…
Но что я говорю? если одна только рота французских солдат выйдет из России, то и тогда
французы станут говорить и печатать, что эта горсть бесстрашных, этот священный легион не бежал, а спокойно отступил на зимние квартиры и что во время бессмертной своей ретирады [отступления (франц.)] беспрестанно бил большую русскую армию; и нет сомнения, что в этом хвастовстве им помогут русские, которые
станут повторять вслед за ними, что климат, недостаток, стечение различных обстоятельств, одним словом, все, выключая русских штыков, заставило отступить французскую армию.
— Ну, братец, как-то бог и остальных вынесет. Ведь как мы начнем ретироваться, так
французы нам кланяться не
станут; посмотри, какие будут проводы.
Мы не
станем исчислять всех неизъяснимых бедствий, постигших
французов во время сего гибельного отступления.
Убить просто
француза — казалось для русского крестьянина уже делом слишком обыкновенным; все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских солдат, захваченных вооруженными толпами крестьян, которые, делаясь час от часу отважнее,
стали наконец нападать на сильные отряды фуражиров и нередко оставались победителями.
Оба противника отошли по пяти шагов от барьера и, повернясь в одно время,
стали медленно подходить друг к другу. На втором шагу
француз спустил курок — пуля свистнула, и пробитая навылет фуражка слетела с головы офицера.
— Ты, служивый, и ты, молодец, — продолжал Рославлев, обращаясь к отставному солдату и Ереме, — возьмите с собой человек сто также с ружьями, ступайте к речке, разломайте мост, и когда
французы станут переправляться вброд…
Никто не может быть милее, любезнее, вежливее
француза, когда он дома; но лишь только он переступил за границу своего отечества, то
становится совершенно другим человеком.
Когда Рославлев потерял из вида всю толпу мародеров и
стал надевать оставленную
французом шинель, то заметил, что в боковом ее кармане лежало что-то довольно тяжелое; но он не успел удовлетворить своему любопытству и посмотреть, в чем состояла эта неожиданная находка: в близком от него расстоянии раздался дикой крик, вслед за ним загремели частые ружейные выстрелы, и через несколько минут послышался шум от бегущих по дороге людей.
— А долго ли, сударь, вам будет казаться? Я вижу, вы любите болтать; а я не люблю, и мне некогда. Извольте
становиться! — прибавил он громовым голосом, обращаясь к
французу, который молчал в продолжение всего разговора.
— Ну вот, — продолжал артиллерийской офицер, — предсказание мое сбылось: вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не
станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню
французов.
— Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч,
стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если
французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.
Я, может быть, подвинусь с моим отрядом к Вязьме и
стану кочевать в тылу у
французов; а вы, вероятно, желаете пробраться к нашей армии?
Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но грозные слухи о приближении
французов к Москве
становились с каждым днем вероподобнее.
Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму сердцу и чувствительности императора
французов тот, кто был свидетелем сих ужасных бедствий и знает адское восклицание Наполеона: »Солдаты?.. и, полноте! поговоримте-ка лучше о лошадях!» [Так отвечал Наполеон одному из генералов, который
стал ему докладывать о бедственном положении его солдат.
Да скиньте вашу саблю, отдохните, успокойтесь!» Я
стал было извиняться, но ласковый хозяин не дал мне выговорить ни слова, осыпал меня приветствиями и, браня без милосердия
французов, твердил беспрестанно: «Защитники, спасители наши!
Мы
стали несколько постарее, поумнее; но все еще не смели ходить без помочей, которых концы держали в своих руках господа
французы.
Мне каждый раз
становится грустно, когда подумаю, каким ужасным образом сгибли, исчезли с лица земли целые сотни тысяч этих ветреных, но храбрых и любезных
французов.