Неточные совпадения
Уроки Томилина
становились все более скучны, менее понятны, а сам учитель как-то неестественно разросся в ширину и
осел к земле. Он переоделся в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил почти всегда одно и то же...
Влажные жары сильно истомляют людей и животных. Влага
оседает на лицо, руки и одежду, бумага
становится вокхою [Местное выражение, означающее сырой, влажный на ощупь, но не мокрый предмет.] и перестает шуршать, сахар рассыпается, соль и мука слипаются в комки, табак не курится; на теле часто появляется тропическая сыпь.
— Примеч. авт.] Теперь он
стал ниже, потому что глубоко
осел в почву.
О медицинской помощи, о вызове доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу
стали бояться. Подняли капитана, пошли к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице
осел иней…
А как минуло мне девять лет, зазорно
стало матушке по миру водить меня, застыдилась она и
осела на Балахне; кувыркается по улицам из дома в дом, а на праздниках — по церковным папертям собирает.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара,
оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер
стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно
становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки
становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево
осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
— С тех пор я ужасно люблю
ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я
стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого
осла мне вдруг вся Швейцария
стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
Другое дело Кармазинов, тот вышел зеленым
ослом и протащил свою
статью целый час, — вот уж этот, без сомнения, со мной в заговоре!
Сидит день, сидит другой. За это время опять у него"рассуждение"прикапливаться
стало, да только вместо того, чтоб крадучись да с ласкою к нему подойти, а оно все старую песню поет: какой же ты, братец,
осел! Ну, он и осердится. Отыщет в голове дырку (благо узнал, где она спрятана), приподнимет клапанчик, оттуда свистнет — опять он без рассуждения сидит.
Тишь, беспробудность, настоящее место упокоения! Но вот что-то ухнуло, словно вздох… Нет, это ничего особенного, это снег
оседает. И Ахилла
стал смотреть, как почерневший снег точно весь гнется и волнуется. Это обман зрения; это по лунному небу плывут, теснясь, мелкие тучки, и от них на землю падает беглая тень. Дьякон прошел прямо к могиле Савелия и сел на нее, прислонясь за одного из херувимов. Тишь, ничем ненарушимая, только тени всё беззвучно бегут и бегут, и нет им конца.
Зелёные волны линяли, быстро выцветая, небо уплывало вверх, а тело,
становясь тяжёлым,
оседало, опускалось, руки безболезненно отстали от плеч и упали, точно вывихнутые.
— Я тогда долго валялся, избитый-то; в монастырь тётка свезла, к монаху-лекарю, там я и
осел в конюхах, четыре года мялся. Жизнь была лёгкая, монахи добряк-народ, а
стало скушно…
Впоследствии времени, когда хворост перегниет, плотина
осядет, на мельничном дворе накопится навоз, а девать его некуда, потому что там пашни не унаваживают, тогда этим навозом (и даже деревенским, если пруд не слишком отдален) начнут усыпать плотину; он сообщит воде свой запах, и пеструшка не
станет жить в пруде, а удалится в верх реки; кутема же остается в нем несколько времени.
Хохот этот относился не к нему, а к давно ожиданному мсье Вердие, который внезапно появился на платформе, в тирольской шляпе, синей блузе и верхом на
осле; но кровь так и хлынула Литвинову в щеки, и горько
стало ему: словно полынь склеила его стиснутые губы.
Он обращался с нами более безжалостно, чем с животными, и когда мой товарищ, Лукино, сказал ему это, он ответил ему: «
Осел — мой, ты — чужой мне, почему я должен жалеть тебя?» Эти слова ударили меня в сердце, я
стал смотреть на него более внимательно.
Они быстро шагали по улице и, на лету схватывая слова друг друга, торопливо перекидывались ими, всё более возбуждаясь, всё ближе
становясь друг к другу. Оба ощущали радость, видя, что каждый думает так же, как и другой, эта радость ещё более поднимала их. Снег, падавший густыми хлопьями, таял на лицах у них,
оседал на одежде, приставал к сапогам, и они шли в мутной кашице, бесшумно кипевшей вокруг них.
Мы не
станем вдаваться в подробности того, как голутвенные, [Голутвенные — здесь: в смысле «бедные», «обнищавшие».] и обнищалые людишки грудью взяли и то, что лежало перед Камнем, и самый Камень, и перевалили за Камень, — эти кровавые страницы русской истории касаются нашей темы только с той стороны, поскольку они служили к образованию того оригинального населения, какое
осело в бассейне Чусовой и послужило родоначальником нынешнего.
— Врешь, дурак!
осел! слава богу!.. Что, я губернатору-то пустые стены
стану показывать? Мне надобно больных — слышишь?
Флаг на духане размок от дождя и повис, и сам духан с мокрой крышей казался темнее и ниже, чем он был раньше. Около дверей стояла арба; Кербалай, каких-то два абхазца и молодая татарка в шароварах, должно быть жена или дочь Кербалая, выносили из духана мешки с чем-то и клали их в арбу на кукурузовую солому. Около арбы, опустив головы, стояла пара
ослов. Уложив мешки, абхазцы и татарка
стали накрывать их сверху соломой, а Кербалай принялся поспешно запрягать
ослов.
Катерина Львовна подперлась рукою и
стала смотреть на шевелящего губами Федю, и вдруг словно демоны с цепи сорвались, и разом
осели ее прежние мысли о том, сколько зла причиняет ей этот мальчик и как бы хорошо было, если бы его не было.
Хорошо было смотреть на него в тот час, —
стал он важен и даже суров, голос его
осел, углубился, говорит он плавно и певуче, точно апостол читает, лицо к небу обратил, и глаза у него округлились. Стоит он на коленях, но ростом словно больше
стал. Начал я слушать речь его с улыбкой и недоверием, но вскоре вспомнил книгу Антония — русскую историю — и как бы снова раскрылась она предо мною. Он мне свою сказку чудесную поёт, а я за этой сказкой по книге слежу — всё идет верно, только смысл другой.
Все говорили: «Ваше степенство! вы — наши отцы, мы — ваши дети!» Все знали, что сам
Осел за него перед Львом предстательствует, а уж если
Осел кого ценит —
стало быть, он того стоит.
— Нашли, — ответил он как-то беззвучно… — Это было уже серым утром… Ветер
стал стихать… Сел холодный туман… У него был огонь, но он давно потух. Он, вероятно, заснул… Глаза у него, впрочем, были раскрыты, и на зрачках
осел иней…
Кончив кое-как часы, недовольный и сердитый, он поехал в Шутейкино. Еще осенью землекопы рыли около Прогонной межевую канаву и прохарчили в трактире 18 рублей, и теперь нужно было застать в Шутейкине их подрядчика и получить с него эти деньги. От тепла и метелей дорога испортилась,
стала темною и ухабистою и местами уже проваливалась; снег по бокам
осел ниже дороги, так что приходилось ехать, как по узкой насыпи, и сворачивать при встречах было очень трудно. Небо хмурилось еще с утра, и дул сырой ветер…
Все, что в нем было живого, здравого и сознательного, как-то не выливалось в обычную форму, в которой он доселе сидел так хорошо, и, едва поднявшись,
оседало опять на дно его души, но
оседало как-то беспорядочно, болезненно, совершенно не под
стать к стройности того чиновного механизма, в котором он был вставлен.
Был конец зимы. Санный путь испортился. Широкая улица, вся исполосованная мокрыми темными колеями, из белой
стала грязно-желтой. В глубоких ухабах, пробитых ломовыми, стояла вода, а в палисадничке, перед домом Наседкина, высокий сугроб снега
осел, обрыхлел, сделался ноздреватым и покрылся сверху серым налетом. Заборы размякли от сырости.
Осел нонче народ
стал, одним словом…
А с тропинки, протоптанной мною,
Там, где хижина прежде была,
Стал спускаться рабочий с киркою,
Погоняя чужого
осла.
Верно ты не знаешь, чего нам стоит ученье, сколько побоев перенес я прежде, чем
стать скрибой. Учитель каждый день говорил мне: «Вот тебе сто ударов. Ты для меня
осел, которого бьют. Ты — неразумный негр, который попался в плен. Как орла заставляют садиться на гнездо, как кобчика приучают летать, так я делаю из тебя человека, а ты меня благодари!» При каждом слове он ударял меня палкой; а бывали дни, когда меня клали на пол и колотили камышевыми прутьями без счета, точно хотели превратить в телятину.
Дикий
осел увидал ручного
осла, подошел к нему и
стал хвалить его жизнь: как и телом-то он гладок и какой ему корм сладкий. Потом, как навьючили ручного
осла, да как сзади
стал погонщик подгонять его дубиной, дикий
осел и говорит: «Нет, брат, теперь не завидую, — вижу, что твое житье тебе соком достается».
Осел надел львиную шкуру, и все думали — лев. Побежал народ и скотина. Подул ветер, шкура распахнулась, и
стало видно
осла. Сбежался народ: исколотили
осла.
Обычно таяние снегов в бассейне правых притоков Анюя происходит чуть ли не на месяц раньше, чем в прибрежном районе. Уже в конце февраля
стало ощущаться влияние весны. Снег сделался мокрым и грязным, в нем появились глубокие каверны. Днем он таял и
оседал, а ночью смерзался и покрывался тонкой ледяной корой.
При ледоставе вода долго стояла высоко и затем покрылась ледяною корою. Потом уровень ее
стал понижаться; тогда лед
осел посредине реки, а у берегов выгнулся и местами обломился, образовав значительные пустоты.
Она не стыдилась, гордая своей любовью. Она радостно улыбалась и рассказывала без конца. На пушистых золотых волосах
осели мелкие капельки дождя, от круглого лица веяло счастьем. И казалось, сквозь холодный осенний туман светится теплая, счастливая весна. Александра Михайловна расспрашивала, давала советы, и на душе ее тоже
становилось тепло и чисто.
А как у меня циновка была опущена, то в горнице
стало нестерпимо душно, и я подошел приподнять циновку и вижу, что по улице идут два малолетних мальчика с корзинами, полными хлеба, а перед ними
осел, который тоже нагружен такими же корзинами с хлебом. Мальчики погоняют
осла и разговаривают между собою… обо мне!
Только что успела она это выговорить, а ямщик закричал: «Бери вправо, олух, дурак ты этакой,
осел вислоухий, утопишь ни за что барина!» — как вся господская тройка разом погрузилась в воду, так что
стали видны только головы лошадей.
— Никак нет! А как при лунном сиянии позицию их мне разглядеть потрафилось, приметил я, что ежели он, стерва-осел, рыдает, в восторг входит, чичас он хвост кверху штыком… Нипочем иначе не может. Такой у него, Ваше Сиятельство,
стало быть, механизм. Ну, тут уж штука нехитрая: по камешку я им к хвостам вроде тормоза подвязал, они и примолкли…
Оставалось веселиться и радоваться: урожай обеспечен, и вина христиан была позабыта на время.
Стан весь снимался. Слуги в топкой грязи, как могли, ловили и запрягали коней и седлали
ослов и верблюдов. Все перемокшие и измученные люди при взошедшем ярком солнце ободрились и
стали снова шутить и смеяться и потянулись к городу…