Неточные совпадения
Но без этого занятия жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг
стал так очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна на гардинах, трещины на полах, отбитая штукатурка на карнизах и так скучен
стал всё один и тот же Голенищев, итальянский
профессор и Немец-путешественник, что надо было переменить жизнь.
Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского
профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо
стал носить по-средневековски, что очень шло к нему.
Бывал у дяди Хрисанфа краснолысый, краснолицый
профессор, автор программной
статьи, написанной им лет десять тому назад; в
статье этой он доказывал, что революция в России неосуществима, что нужно постепенное слияние всех оппозиционных сил страны в одну партию реформ, партия эта должна постепенно добиться от царя созыва земского собора.
Райский не
стал спорить с ним, а пошел к
профессору скульптуры, познакомился с его учениками и недели три ходил в мастерскую.
Вглядевшись пытливо в каждого
профессора, в каждого товарища, как в школе, Райский, от скуки, для развлечения,
стал прислушиваться к тому, что говорят на лекции.
Не
стану я, разумеется, перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних
профессоров, потому что и
профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского
профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности.
Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
— Алексей Петрович, — сказала Вера Павловна, бывши однажды у Мерцаловых, — у меня есть к вам просьба. Наташа уж на моей стороне. Моя мастерская
становится лицеем всевозможных знаний. Будьте одним из
профессоров.
Профессора составляли два
стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой — из не-немцев.
Настоящий Гегель был тот скромный
профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные вещи, вроде
статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Здоровая кровь должна была течь в жилах сына бернского
профессора, внука Фолленов. А ведь au bout du compte [в конечном счете (фр.).] все зависит от химического соединения да от качества элементов. Не Карл Фогт
станет со мной спорить об этом.
Когда мы возвратились из ссылки, уже другая деятельность закипала в литературе, в университете, в самом обществе. Это было время Гоголя и Лермонтова,
статей Белинского, чтений Грановского и молодых
профессоров.
Вот этот-то
профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять,
стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
В один из приездов Николая в Москву один ученый
профессор написал
статью в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее желание — и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку.
По поводу истории с Г. П. Федотовым я написал в «Пути» резкую
статью «Существует ли в православии свобода совести?», которая поссорила меня с
профессорами Богословского института и создала затруднения для «Пути».
Рано почувствовав призвание философа, я никогда не имел желания идти академическим путем,
стать почтенным
профессором, писать философские диссертации и исследования, далекие от жизненной борьбы.
Через минуту
профессор, миновав ряд шикарных комнат,
стал подниматься по узкой деревянной лестнице на антресоли и очутился в маленькой спальне с низким потолком.
Официальное католичество и официальный протестантизм создали огромную богословскую литературу, богословие
стало делом профессиональным, им занимались специалисты, люди духовные,
профессора богословских факультетов и институтов.
Несмелов, скромный
профессор Казанской духовной академии, намечает возможность своеобразной и во многом новой христианской философии [Я, кажется, первый обратил внимание на Несмелова в
статье «Опыт философского оправдания христианства», напечатанной в «Русской мысли» 35 лет тому назад.].
После духовного кризиса он поступает в Московскую духовную академию, делается
профессором академии и хочет
стать монахом.
Выражает он это с большими опасениями, так как книга его была диссертацией для Духовной академии, и он
стал ее
профессором и священником.
Прошло пять лет лечения в Швейцарии у известного какого-то
профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным не сделался, но на человека, говорят, все-таки
стал походить, без сомнения, с грехом пополам.
Невдолге после того
профессор стал давать отчет о прочитанных им сочинениях.
Павел опустился — от волнения он едва стоял на ногах; но потом, когда лекция кончилась и
профессор стал сходить по лестнице, Павел нагнал его.
«Что-то он скажет мне, и в каких выражениях
станет хвалить меня?» — думал он все остальное время до вечера: в похвале от
профессора он почти уже не сомневался.
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Один только «
профессор» прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не было видно. Я совсем соскучился, так как не видеть Валека и Марусю
стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.
Кое-как я
стал добираться до смысла, но
профессор на каждый мой вопросительный взгляд качал головой и, вздыхая, отвечал только «нет». Наконец он закрыл книгу так нервически быстро, что захлопнул между листьями свой палец; сердито выдернув его оттуда, он дал мне билет из грамматики и, откинувшись назад на кресла,
стал молчать самым зловещим образом. Я
стал было отвечать, но выражение его лица сковывало мне язык, и все, что бы я ни сказал, мне казалось не то.
Когда уже все начали ходить аккуратнее на лекции,
профессор физики кончил свой курс и простился до экзаменов, студенты
стали собирать тетрадки и партиями готовиться, я тоже подумал, что надо готовиться.
Профессор дал ему рекомендацию в журнал «Развлечение», где его приняли и
стали печатать его карикатуры, а потом рассказы и повести под псевдонимом «Железная маска».
Особенно резки были
статьи Виктора Александровича Гольцева, сделавшие с первых номеров газету популярной в университете: студенты зачитывались произведениями своего любимого
профессора и обсуждали в своих кружках затронутые им вопросы.
Разумеется, Кудрявцев и Грановский уж того… немножко для нашего времени не годятся… а все ж, если бы наш университет еще того… немножко бы ему хорошей чемерицы в нос, а студенты чтоб от
профессоров не зависели, и университет бы наш даже еще кое-куда годился… а то ни одного уже
профессора хорошего не
стало.
Старик отодвинулся от меня, и даже губы его, полные и немного смешные, тревожно вытянулись. В это время на площадке лестницы появилась лысая голова и полное, упитанное лицо
профессора Бел_и_чки. Субинспектор побежал ему навстречу и
стал что-то тихо и очень дипломатически объяснять… Чех даже не остановился, чтобы его выслушать, а продолжал идти все тем же ровным, почти размеренным шагом, пока субинспектор не забежал вперед, загородив ему дорогу. Я усмехнулся и вошел в аудиторию.
Когда я вошел в музей
профессора, Изборского окружала кучка студентов. Изборский был высок, и его глаза то и дело сверкали над головами молодежи. Рядом с ним стоял Крестовоздвиженский, и они о чем-то спорили. Студент нападал.
Профессор защищался. Студенты, по крайней мере те, кто вмешивался изредка в спор, были на стороне Крестовоздвиженского. Я не сразу вслушался, что говорил Крестовоздвиженский, и
стал рассматривать таблицы, в ожидании предстоявшей лекции.
Изборский уехал в Москву, где у него была лекции в университете. В музее долго еще обсуждалась его лекция, a я уходил с нее с смутными ощущениями. «Да, — думалось мнё, — это очень интересно: и лекция, и
профессор… Но… что это вносит в мой спор с жизнью?.. Он начинается как раз там, где предмет Изборского останавливается… Жизнь
становится противна именно там, где начинается животное…»
Ирина. Брат, вероятно, будет
профессором, он все равно не
станет жить здесь. Только вот остановка за бедной Машей.
Милый дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу — старые университетские лекции, и мне
стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, — это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я
профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб
профессор успокоился и приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем не знал, что творится за кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались неизвестны, потому что доцент Иванов был в Художественном театре на «Федоре Иоанновиче» и,
стало быть, сообщить новость
профессору было некому.
Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился на постель, а
профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши и несколько секунд глядел на них, словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую хотел надеть правую, но та не полезла.
Поэтому «Известия» и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно, массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий «Известия», у себя в кабинете свернул лист «Известий», зевнув, молвил: «Ничего интересного» — и
стал надевать белый халат. Через некоторое время в кабинете у него загорелись горелки и заквакали лягушки. В кабинете же
профессора Персикова была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
Я развязно
стал рассказывать и рассказывал долго, и в зрительной памяти проплывала страница толстейшего учебника. Наконец я выдохся,
профессор поглядел на меня брезгливо и сказал скрипуче...
Один из таких молодых ученых (нынче
профессор Ал — в) говорил об этом, не обинуясь, многим русским знакомым Бенни, что и
стало известно самому Бенни, который на это отвечал, что он действительно в Париже держался польского общества, но удивляется, как можно было от него требовать, чтобы, находясь в среде парижских поляков, он мог высказывать симпатии, противные их преобладающему чувству!
Юристы еще более подпали под влияние
профессора Редкина, и имя Гегеля до того
стало популярным на нашем верху, что сопровождавший по временам нас в театр слуга Иван, выпивший в этот вечер не в меру, крикнул при разъезде вместо: «коляску Григорьева! — коляску Гегеля!».
Начались экзамены. Получить у священника протоиерея Терновского хороший балл было отличной рекомендацией, а я еще по милости Новосельских семинаристов был весьма силен в катехизисе и получил пять. Каково было мое изумление, когда на латинском экзамене, в присутствии главного латиниста Крюкова и декана Давыдова,
профессор Клин подал мне для перевода Корнелия Непота. Чтобы показать полное пренебрежение к задаче, я, не читая латинского текста,
стал переводить и получил пять с крестом.
Через несколько дней на самый короткий срок приехал из Киева жених сестры
профессор Матвеев. Конечно, все мы
стали просить его осмотреть больную.
Через полгода Аполлон редко уже прибегал к моему оракулу, а затем
стал самостоятельно читать философские книги, начиная с Гегеля, которого учение, распространяемое московскими юридическими
профессорами с Редкиным и Крыловым во главе, составляло главнейший интерес частных бесед студентов между собою.
Освободившись от сидения над тетрадками, Аполлон
стал не только чаще бывать в доме Коршей, но и посещать дом
профессора Н. И. Крылова и его красавицы жены, урожденной Корш.
Да… так вот… когда
стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть бы полюбовался на меня
профессор N) и оттянуть укол и ушел к реке.
Итак, трудись теперь,
профессор мой почтенный,
Копти над книгами, и день и ночь согбенный!
Пролей на знания людские новый свет,
Пиши творения высокие, поэт, —
И жди, чтоб мелочей какой-нибудь издатель,
Любимцев публики бессовестный ласкатель.
Который разуметь язык недавно
стал,
Пером завистливым тебя везде марал…
Конечно, для него довольно и презренья!..
Холодность публики — вот камень преткновенья,
Вот бич учености, талантов и трудов!
и проч.
Скоро сама она
стала заниматься ею, и
профессорам Чеботареву и Барсову было поручено доставлять императрице выписки из летописей.
В конце первой недели великого поста соседний дом запустел; ни девушки, ни дамы, ни господина в бекешке не
стало видно: они уехали. Трудно описать, как Павлу сделалось скучно и грустно; он даже потихоньку плакал, а потом неимоверно начал заниматься и кончил вторым кандидатом.
Профессор, по предмету которого написал он кандидатское рассуждение, убеждал его держать экзамен на магистра. Все это очень польстило честолюбию моего героя: он решился тотчас же готовиться; но бог судил иначе.