Неточные совпадения
Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами закопошилась в воде. Казалось, что
рабочие силы Глупова сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем растяжимее
становилась сумма орудий, подлежащих ее эксплуатации.
Появлялись новые партии
рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом городе считал себя свободным от работ, и
стали толкать его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и сослался на какие-то права.
Наконец люди истомились и
стали заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя
рабочих и, не дрогнув ни одним мускулом, командовал...
Обойдя творило, из которого
рабочие набирали известку, он остановился с архитектором и что-то горячо
стал говорить.
В чем состояла особенность его учения, Левин не понял, потому что и не трудился понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на свою
статью, в которой он опровергал учение экономистов, смотрел всё-таки на положение русского
рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты.
— Мы видим, что в Германии быстро создаются условия для перехода к социалистическому строю, без катастроф, эволюционно, — говорил Прейс, оживляясь и даже как бы утешая Самгина. — Миллионы голосов немецких
рабочих, бесспорная культурность масс, огромное партийное хозяйство, — говорил он, улыбаясь хорошей улыбкой, и все потирал руки, тонкие пальцы его неприятно щелкали. — Англосаксы и германцы удивительно глубоко усвоили идею эволюции, это
стало их органическим свойством.
Страх оглушил Самгина, когда солдаты сбросили ружья к ногам, а
рабочие стала подаваться назад не спеша, приседая, падая, и когда женщина пронзительно взвизгнула...
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый человек, бесцеремонно расталкивая людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро пошли студенты,
рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно. Люди вокруг Самгина отодвинулись друг от друга,
стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса людей.
— Я стоял в публике, они шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из
рабочих присоединялись к публике, и вдруг, с увлечением,
стал говорить о ней.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица
рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно
становитесь в позицию приказчиков
рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать
рабочих в Кремль, на поклонение царю…
Он вспомнил мощное движение массы
рабочих с Выборгской стороны Петербурга, бархатистый гул ее говора, торжественное настроение.
Стало надсадно и безнадежно скучно слушать нестройный вой союзников.
Посмотрев на него несколько раз, Самгин вспомнил отрывок из
статьи Ленина в «Искре»: «Студент шел на помощь
рабочему, —
рабочий должен идти на помощь студенту.
— С какой
стати? У Совета
рабочих — свои профессиональные интересы…
Самгин через плечо свое присмотрелся к нему, увидал, что Кутузов одет в шведскую кожаную тужурку, похож на железнодорожного
рабочего и снова отрастил обширную бороду и
стал как будто более узок в плечах, но выше ростом. Но лицо нимало не изменилось, все так же широко открыты серые глаза и в них знакомая усмешка.
— Господа. Его сиятельс… — старик не договорил слова, оно окончилось тихим удивленным свистом сквозь зубы. Хрипло, по-медвежьи рявкая, на двор вкатился грузовой автомобиль, за шофера сидел солдат с забинтованной шеей, в фуражке, сдвинутой на правое ухо, рядом с ним — студент, в автомобиле двое
рабочих с винтовками в руках, штатский в шляпе, надвинутой на глаза, и толстый, седобородый генерал и еще студент. На улице
стало более шумно, даже прокричали ура, а в ограде — тише.
— Почему — симуляция? Нет, это — мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция, революция и вообще — суматоха, а я — ничего этого — не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, — тоже не
стану, не хочу! И не буду отрицать, что революция полезна, даже необходима
рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте революцию, а мне ее не нужно, я буду голубей гонять. Глухонемой! — И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.
И все уныло нахмурились, когда
стало известно, что в день «освобождения крестьян»
рабочие пойдут в Кремль, к памятнику Освободителя.
Сидя за
рабочим столом Самгина, она
стала рассказывать еще чью-то историю — тоже темную; Самгин, любуясь ею, слушал невнимательно и был очень неприятно удивлен, когда она, вставая, хозяйственно сказала...
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались
рабочие стачки против войны — знаешь? Кушать трудно
стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать с ее костей мясо.
После этого над ним
стало тише; он открыл глаза, Туробоев — исчез, шляпа его лежала у ног
рабочего; голубоглазый кавалерист, прихрамывая, вел коня за повод к Петропавловской крепости, конь припадал на задние ноги, взмахивал головой, упирался передними, солдат кричал, дергал повод и замахивался шашкой над мордой коня.
Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал
рабочих, потом щедро дал им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем
стала дразнить Таню Куликову вопросами...
— Эсеры строят крестьянский союз, прибрали к своим рукам сельских учителей,
рабочее движение неудержимо растет, — выстукивал он, как бы сообщая заголовки газетных
статей.
— Нет, уже кончать буду я… то есть не — я, а
рабочий класс, — еще более громко и решительно заявил рыжеватый и, как бы отталкиваясь от людей, которые окружали его,
стал подвигаться к хозяину, говоря...
Он
стал перечислять боевые выступления
рабочих в провинции, факты террора, схватки с черной сотней, взрывы аграрного движения; он говорил обо всем этом, как бы напоминая себе самому, и тихонько постукивал кулаком по столу, ставя точки. Самгин хотел спросить: к чему приведет все это? Но вдруг с полной ясностью почувствовал, что спросил бы равнодушно, только по обязанности здравомыслящего человека. Каких-либо иных оснований для этого вопроса он не находил в себе.
Становилось холоднее. По вечерам в кухне собиралось греться человек до десяти; они шумно спорили, ссорились, говорили о событиях в провинции, поругивали петербургских
рабочих, жаловались на недостаточно ясное руководительство партии. Самгин, не вслушиваясь в их речи, но глядя на лица этих людей, думал, что они заражены верой в невозможное, — верой, которую он мог понять только как безумие. Они продолжали к нему относиться все так же, как к человеку, который не нужен им, но и не мешает.
— Вообще — жить
становится любопытно, — говорил он, вынув дешевенькие стальные часы, глядя на циферблат одним глазом. — Вот — не хотите ли познакомиться с одним интереснейшим явлением? Вы, конечно, слышали: здесь один попик организует
рабочих. Совершенно легально, с благословения властей.
— Это личный вопрос тысяч, — добавил он, дергая правым плечом, а затем вскочил и, опираясь обеими руками на стол, наклонясь к Самгину,
стал говорить вполголоса, как бы сообщая тайну: — Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью быстро решить именно это: с хозяевами или с
рабочими?
Мы воспользовались этим случаем и
стали помещать в реестрах разные вещи: трубки японские,
рабочие лакированные ящики с инкрустацией и т. п. Но вместо десяти-двадцати штук они вдруг привезут три-четыре. На мою долю досталось, однако ж, кое-что: ящик, трубка и другие мелочи. Хотелось бы выписать по нескольку штук на каждого, но скупо возят. За ящик побольше берут по 12 таилов (таил — около 3 р. асс.), поменьше — 8.
К удивлению моему, здешние крестьяне недовольны приисками: все
стало дороже: пуд сена теперь стоит двадцать пять, а иногда и пятьдесят, хлеб — девяносто коп. — и так все. Якутам лучше: они здесь природные хозяева, нанимаются в
рабочие и выгодно сбывают на прииски хлеб; притом у них есть много лугов и полей, а у русских нет.
— Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит — и эта хороша. Вот и живем — царствуем, — говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. — Вот сейчас обедать соберу.
Рабочий народ кормить
стану.
Не останавливаясь,
рабочие пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше к соседнему вагону и
стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как другой кондуктор от двери станции увидал их намерение и строго закричал на них.
Рабочие же, испытывая радость и успокоение людей, миновавших большую опасность, остановились и
стали размещаться, скидывая движениями плеча тяжелые мешки с спин и засовывая их под лавки.
Рабочие хотели уже размещаться, но господин с кокардой и обе дамы, приняв их покушение поместиться в этом вагоне за личное себе оскорбление, решительно воспротивились этому и
стали выгонять их.
Устарелая марксистская Zusammendruchtheorie, которая утверждает, что положение
рабочих становится все хуже и хуже и вся экономика идет к неотвратимым катастрофам, напоминает апокалиптический взрыв этого мира.
Часа через полтора могила была готова.
Рабочие подошли к Дерсу и сняли с него рогожку. Прорвавшийся сквозь густую хвою солнечный луч упал на землю и озарил лицо покойного. Оно почти не изменилось. Раскрытые глаза смотрели в небо; выражение их было такое, как будто Дерсу что-то забыл и теперь силился вспомнить.
Рабочие перенесли его в могилу и
стали засыпать землею.
Днем на тропе Дерсу нашел человеческие следы. Он
стал внимательно их изучать. Один раз он поднял окурок папиросы и кусок синей дабы. По его мнению, здесь проходили два человека. Это не были рабочие-манзы, а какие-то праздные люди, потому что трудящийся человек не бросит новую дабу только потому, что она запачкана; он и старую тряпку будет носить до тех пор, пока она совсем не истреплется.
Тогда он
стал добывать морскую капусту, но рабочие-китайцы, забрав вперед задатки, разбежались.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком послал куда-то
рабочих. Спустя некоторое время в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился к нам на русском языке и
стал расспрашивать, кто мы такие и куда идем.
Потом, — это было очень большим шагом, — Вера Павловна увидела возможность завесть и правильное преподавание: девушки
стали так любознательны, а работа их шла так успешно, что они решили делать среди
рабочего дня, перед обедом, большой перерыв для слушания уроков.
Посмотрим, сколько получают
рабочие при нашем порядке, — Кирсанов
стал читать свой билетик с цифрами.
Сказать, что он хочет быть бурлаком, показалось бы хозяину судна и бурлакам верхом нелепости, и его не приняли бы; но он сел просто пассажиром, подружившись с артелью,
стал помогать тянуть лямку и через неделю запрягся в нее как следует настоящему
рабочему; скоро заметили, как он тянет, начали пробовать силу, — он перетягивал троих, даже четверых самых здоровых из своих товарищей; тогда ему было 20 лет, и товарищи его по лямке окрестили его Никитушкою Ломовым, по памяти героя, уже сошедшего тогда со сцены.
Со времени Возрождения талант
становится до некоторой степени охраной: ни Спинозу, ни Лессинга не сажали в темную комнату, не ставили в угол; таких людей иногда преследуют и убивают, но не унижают мелочами, их посылают на эшафот, но не в
рабочий дом.
И этот лозунг
стал боевым кличем во всех студенческих выступлениях. Особенно грозно прозвучал он в Московском университете в 1905 году, когда студенчество слилось с
рабочими в университетских аудиториях, открывшихся тогда впервые для народных сходок. Здесь этот лозунг сверкал и в речах и на знаменах и исчез только тогда, когда исчезло самодержавие.
Около четырех часов дня в сопровождении полицейского в контору Филиппова явились три подростка-рабочих, израненные, с забинтованными головами, а за ними
стали приходить еще и еще
рабочие и рассказывали, что во время пути под конвоем и во дворе дома градоначальника их били. Некоторых избитых даже увезли в каретах скорой помощи в больницы.
С половины сентября пятого года Москва уже была очень неспокойна, шли забастовки. Требования
рабочих становились все решительнее.
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих
рабочих и
становились под огромным навесом, для них нарочно выстроенным. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитрованцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их, переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…
Почтенные
рабочие лошади тоже относятся к шумной суете совершенно серьезно: Банькевич только стрижет ухом, кобыла едва шевелит хвостом, и только юный жеребчик, к удовольствию толпы,
становился поперек, высоко лягался и распускал хвост трубой.
Незадолго перед этим Коляновской привезли в ящике огромное фортепиано. Человек шесть
рабочих снимали его с телеги, и когда снимали, то внутри ящика что-то глухо погромыхивало и звенело. Одну минуту, когда его поставили на край и взваливали на плечи, случилась какая-то заминка. Тяжесть, нависшая над людьми, дрогнула и, казалось, готова была обрушиться на их головы… Мгновение… Сильные руки сделали еще поворот, и мертвый груз покорно и пассивно
стал подыматься на лестницу…
Но на практике эта
статья неудобоисполнима, так как духовное лицо пришлось бы приглашать каждый день; да и подобного рода торжественность как-то не вяжется с
рабочею обстановкой.
Стало быть, опасности умереть от чахотки на Сахалине подвержены наиболее всего возрасты 25–35 и 35–45 л., —
рабочие, цветущие возрасты.