Неточные совпадения
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь умирал по соседству, особенно если умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам
становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже простой жук, с смутным гудением ударяющийся в стекла…
— Уходите все отсюда скорей! — проговорил он негромко мужикам, но голос его, вероятно, был так
страшен, что те, толкая даже друг друга,
стали поспешно выходить из избы.
Стали расходиться. Каждый побрел домой, унося с собою кто страх, кто печаль, кто злобу, кто разные надежды, кто просто хмель в голове. Слобода покрылась мраком, месяц зарождался за лесом.
Страшен казался темный дворец, с своими главами, теремками и гребнями. Он издали походил на чудовище, свернувшееся клубом и готовое вспрянуть. Одно незакрытое окно светилось, словно око чудовища. То была царская опочивальня. Там усердно молился царь.
— Трус, трус! — опять шепчут со всех сторон. Варнава это слышит, и по его лицу выступает холодный пот, по телу его бегут мурашки; он разнемогается нестерпимою, раздражающею немочью робости и в этой робости даже
страшен становится.
Кот у Передонова дичал, фыркал, не шел по зову, — совсем отбился от рук.
Страшен он
стал Передонову. Иногда Передонов чурался от кота.
Но Передонов вдруг нахмурился. Кот уже
стал ему
страшен, и чиханье его показалось ему злою хитростью.
Таланти мал-мала… (Интимно Обольянинову.) Хоцесь, я тебе казды день пириносить буду? Ты Ган-Дза-Лини не говоли… Все имеим… Молфий, спирт… Хоцись, красиви рисовать буду? (Открывает грудь, показывает татуировку — драконы и змеи.
Становится странен и
страшен.)
— А я доносы буду разбирать, коли тысячи две в год дадут!
Стало быть, черт-то и не так
страшен, как его малюют! Вот ты сюда прибежал — чуть посуду сгоряча не перебил, а посмотрел да поглядел — ан даже выгоду для себя заприметил!
От самой постели начиналась темнота, от самой постели начинался страх и непонятное. Андрею Иванычу лучше наружи, он хоть что-нибудь да видит, а они как в клетке и вдвоем — вдвоем. Под углом сходятся обе лавки, на которых лежат, и
становится невыносимо так близко чувствовать беспамятную голову и слышать короткое, частое, горячее и хриплое дыхание.
Страшен беспамятный человек — что он думает, что видит он в своей отрешенности от яви?
Говоря, Шапошников
становился почти
страшен. Лицо у него было смуглое, тонкое, волосы курчавые и черные, как у цыгана, из-за синеватых губ сверкали волчьи зубы. Темные глаза его неподвижно упирались прямо в лицо противника, и трудно было выдержать этот тяжелый, сгибающий взгляд — он напоминал мне глаза больного манией величия.
Он — таинственный носитель тех чар, которыми очарован быт народа; и такой очарованный быт
становится каким-то иным, не обыденным, он светится магическим светом и
страшен другому, ежедневному быту — своею противоположностью ему.
Иуда выпрямился и закрыл глаза. То притворство, которое так легко носил он всю свою жизнь, вдруг
стало невыносимым бременем, и одним движением ресниц он сбросил его. И когда снова взглянул на Анну, то был взор его прост, и прям, и
страшен в своей голой правдивости. Но и на это не обратили внимания.
Нехлюдов пустил ее, и ему
стало на мгновение не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Но ему показалось, что это говорит в нем его глупость. Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был
страшен, и она почувствовала это.
Ах, Я еще не знал тогда, что это вовсе не игра и что мусорный ящик так
страшен, когда сам
становишься куклой, и что из разбитых черепков течет кровь, — ты обманул Меня, мой теперешний товарищ!
Таня молчала. Никита
стал спускаться с крыльца. Молодая девушка не тронулась с места. Страх у нее пропал. Никита был теперь далеко не так
страшен, как в первый день появления в Зиновьеве. Он даже несколько пополнел и
стал похож на обыкновенного крестьянина, каких было много в Зиновьеве.
Взгляд их
стал наконец до того странен и
страшен, что этот ужас сообщился Якову Потаповичу, а он, собравшись с силами, сделал движение.
Виконту, который видел его в первый раз,
стало ясно, что этот якобинец совсем не так
страшен, как его слова. Все замолчали.
Дико-жалобен и
страшен был одинокий крик о помощи, и ниоткуда не было ответа. Как саван, облипала его глухая и бесстрастная тишина, и был он мертв в этой одежде мертвых; нелепо задирали ножки опрокинутые стулья и стыдливо сверкали днищами; растерянно кривился старый комод, и ночь молчала. И все слабее, все жалобнее
становился одинокий крик о помощи...