Неточные совпадения
— Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы «Dictionnaire philosophique» [«
Философского словаря» (фр.).]
стали… А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли…
Взгляды эмпириков и позитивистов на истину были противоречивы и неопределенны, но в сущности они также признавали ее несомненность, как и противоположные
философские направления, для которых истина
стала абсолютной.
В 1829 и 30 годах я писал
философскую статью о Шиллеровом Валленштейне — и из прежних игр удержался в силе один фальконет.
Я давно любил, и любил страстно, Ника, но не решался назвать его «другом», и когда он жил летом в Кунцеве, я писал ему в конце письма: «Друг ваш или нет, еще не знаю». Он первый
стал мне писать ты и называл меня своим Агатоном по Карамзину, а я звал его моим Рафаилом по Шиллеру. [«Philosophische Briefe» — «
Философские письма» (нем.) (Прим. А. И. Герцена.)]
В разгаре моей
философской страсти я начал тогда ряд моих
статей о «дилетантизме в науке», в которых, между прочим, отомстил и доктору.
Собственно мистический характер зодчество теряет с веками Восстановления. Христианская вера борется с
философским сомнением, готическая стрелка — с греческим фронтоном, духовная святыня — с светской красотой. Поэтому-то храм св. Петра и имеет такое высокое значение, в его колоссальных размерах христианство рвется в жизнь, церковь
становится языческая, и Бонаротти рисует на стене Сикстинской капеллы Иисуса Христа широкоплечим атлетом, Геркулесом в цвете лет и силы.
Под
философским призванием я понимал совсем не то, что я специализируюсь на какой-то дисциплине знания, напишу диссертацию,
стану профессором.
Это уже упомянутая
статья «Борьба за идеализм» и
статья «Этическая проблема в свете
философского идеализма», написанная в Вологде и напечатанная в сборнике «Проблемы идеализма», очень нашумевшем.
Когда по моей инициативе было основано в Петербурге Религиозно-философское общество, то на первом собрании я прочел доклад «Христос и мир», направленный против замечательной
статьи Розанова «Об Иисусе Сладчайшем и о горьких плодах мира».
Рано почувствовав призвание философа, я никогда не имел желания идти академическим путем,
стать почтенным профессором, писать
философские диссертации и исследования, далекие от жизненной борьбы.
В последние годы моей жизни моя
философская мысль
стала более сосредоточенной, и я пришел к окончательной форме своего
философского миросозерцания.
Сейчас я пишу
статьи по разным актуальным вопросам,
статьи не по политике, а по философии политики, но внутренне я живу замыслом
философской книги.
Влиял не дневной Вл. Соловьев с его рационализированными богословскими и
философскими трактатами, а Соловьев ночной, выразившийся в стихах и небольших
статьях, в сложившемся о нем мифе.
Несмелов, скромный профессор Казанской духовной академии, намечает возможность своеобразной и во многом новой христианской философии [Я, кажется, первый обратил внимание на Несмелова в
статье «Опыт
философского оправдания христианства», напечатанной в «Русской мысли» 35 лет тому назад.].
Киреевский и Хомяков не написали ни одной
философской книги, они ограничились лишь
философскими статьями.
Учение о Софии, которое
стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об идеях. «София есть выраженная, осуществленная идея», — говорит Соловьев. «София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства».
Киреевский писал в своей программной
философской статье: «Как необходима философия: все развитие нашего ума требует ее.
Когда в XIX в. в России народилась
философская мысль, то она
стала, по преимуществу, религиозной, моральной и социальной.
Отделение мышления от бытия, знания от мира
стало предпосылкой всякой философии; в этом отделении философы видят всю гордость
философской рефлексии, все свое преимущество — перед мышлением наивным.
Утеряны источники питания, и потому
философская мысль
стала худосочной, потому бессильна она соединиться с тайной бытия, с вековечной целью своих стремлений.
— Твердое его намерение лишить себя жизни —
философское, а по-моему, сумасшедшее —
стало известно там(продолжал разъяснять Петр Степанович).
— Что делать? Жизнь! — отвечал на это
философским тоном частный и
стал спрашивать старичка-чиновника...
Сначала вскользь, со вздохами сожаления, потом чаще, с алчными улыбками «восточного чэлавэка», он, наконец, дошёл до того, что не мог уже пропустить мимо себя ни одной особы женского пола, каких бы лет и наружности она ни была, чтоб не поделиться со мной какой-нибудь практически-философской сальностью по поводу той или другой её
статьи.
Ограничиваясь этим указанием на
философскую несостоятельность воззрения, из которого произошло подведение всех человеческих стремлений под абсолют,
станем для нашей критики на другую точку зрения, более близкую к чисто эстетическим понятиям, и скажем, что вообще деятельность человека не стремится к абсолютному и ничего не знает о нем, имея в виду различные, чисто человеческие, цели.
Через полгода Аполлон редко уже прибегал к моему оракулу, а затем
стал самостоятельно читать
философские книги, начиная с Гегеля, которого учение, распространяемое московскими юридическими профессорами с Редкиным и Крыловым во главе, составляло главнейший интерес частных бесед студентов между собою.
Мы не
станем следить здесь за развитием общих
философских положений, обсуждавшихся в кружке Станкевича и сделавшихся потом надолго благотворным источником критики Белинского.
Это вполне очевидно, если мы сопоставим крайние полюсы: напр, натурализм разных оттенков, который воообще слеп к злу в мире и видит в нем случайность, недоразумение или заблуждение (таков же и новейший гуманизм с его теориями прогресса: социализмом, анархизмом, позитивизмом [О «Теориях прогресса» см.
статью С. Н. Булгакова «Основные проблемы теории прогресса» в его книге «От марксизма к идеализму» (СПб., 1903).]), и антикосмизм, который слеп к добру в мире и видит в нем только злую майю (буддийский аскетизм,
философский пессимизм).
Трудность
философской проблемы догмата и состоит в этой противоречивости его логической характеристики: с одной стороны, он есть суждение в понятиях и,
стало быть, принадлежит имманентному, самопорождающемуся и непрерывному мышлению, а с другой — он трансцендентен мысли, вносит в нее прерывность, нарушает ее самопорождение, падает, как аэролит, на укатанное поле мышления.
И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, все
становилось властнее и ярче, а главное — определеннее: мне нужна была не «
философская» идея Божества, а живая вера в Бога, во Христа и Церковь.
Осознать себя со своей исторической плотью в Православии и чрез Православие, постигнуть его вековечную истину чрез призму современности, а эту последнюю увидать в его свете — такова жгучая, неустранимая потребность, которая ощутилась явно с 19 века, и чем дальше, тем
становится острее [Ср. с мыслью В. И. Иванова, которую он впервые высказал 10 февраля 1911 г. на торжественном заседании московского Религиозно-философского общества, посвященном памяти В. С.
Не говоря уже о многочисленных представителях слепого, фанатического атеизма, у которых практическое отношение к религии выражается в ненависти к ней (ecrasez Finfame) [«Раздавите гадину!» (фр.) — слова Вольтера по поводу католической церкви.], здесь в первую очередь следует назвать представителей немецкого идеализма Фихте (периода Atheismusstreit) [«Спор об атеизме» (нем.) — так называется литературный скандал, разразившийся в Иене в 1799 г. по поводу
статьи И. Г. Фихте «Об основании нашей веры в божественное управление миром», опубликованной в 1798 г. в редактируемом Фихте «
Философском журнале».
Статья Фридриха Форберга «Развитие понятия религии» была опубликована в «
Философском журнале», редактируемом Фихте.
Первооснову моего
философского миросозерцания и прежде всего центральную для меня идею объективации, противополагаемой существованию и свободе, нельзя понять, если
стать на точку зрения платонизма или философии Гегеля и Шеллинга.
Рабство это связано с тем, что религиозная вера и научное знание
становятся внешними повелевающими силами для
философского познания.
Она
становится также этикой
философской и даже обосновывает себя на свободе и автономии.
Вот почему и исследования по истории философии перестают быть
философским познанием,
становятся научным познанием.
Он написал и
философский трактат в гегельянском духе и
стал мне читать из него отрывки.
Раньше, еще в Дерпте, я
стал читать его
статьи в"Библиотеке для чтения", все по
философским вопросам. Он считался тогда"гегельянцем", и я никак не воображал, что автор их — артиллерийский полковник, читавший в Михайловской академии механику. Появились потом его
статьи и в"Отечественных записках"Краевского, но в"Современнике"он не писал, и даже позднее, когда я с ним ближе познакомился, уже в начале 60-х годов, не считался вовсе"нигилистом"и еще менее тайным революционером.
В какой степени он действительно разделял, например, тогдашнее credo Чернышевского в политическом и
философском смысле — это большой вопрос. Но ему приятно было видеть, что после
статей Добролюбова к нему уже не относятся с вечным вопросом, славянофил он или западник.
Но с Лебедевым мы, хотя и земляки, видались только в аудиториях, а особенного приятельства не водили. Потребность более серьезного образования, на подкладке некоторой даже экзальтированной преданности идее точного знания, запала в мою если не душу, то голову спонтанно,говоря
философским жаргоном. И я резко переменил весь свой habitus, все привычки, сделался почти домоседом и
стал вести дневник с записями всего, что входило в мою умственную жизнь.
В моей
статье я упоминал об издателях научных и
философских книг того направления, которое считали"нигилистическим", называл и Ковалевского. И Дарвину захотелось подшутить над ним на эту тему.
Мерцалов доказывал, что
философская мысль,
становясь на дорогу метафизики, неизменно оказывалась бесплодною и, совершив круг, возвращалась к исходной точке; в научной же мысли, в области положительных наук, каждый шаг являлся всегда шагом в пепел.
Ряд случайностей сделал то, что Гете, в начале прошлого столетия бывший диктатором
философского мышления и эстетических законов, похвалил Шекспира, эстетические критики подхватили эту похвалу и
стали писать свои длинные, туманные, quasi-ученые
статьи, и большая европейская публика
стала восхищаться Шекспиром.
Тогда человек
станет не относительной, релятивистической предпосылкой
философского познания, а его абсолютной предпосылкой, сообщающей познанию твердость и незыблемость.
См. мою
статью о Несмелове «Опыт
философского оправдания христианства» в моем сборнике «Духовный кризис интеллигенции».].
Характерно отношение к творчеству Риккерта и его школы [Ряд
статей в
философских сборниках «Логос» посвящены проблеме творчества.
В это-то время, находясь постоянно один, сам с собою, под влиянием томящего его горя, он впервые
стал вдумываться в
философские и социальные вопросы.
Эти два положения
стали основой миросозерцания и верующих и неверующих нашего псевдо-христианского общества. Из второго положения вытекла церковь с ее учреждениями. Из первого вытекает наше общественное мнение и наши
философские и политические теории.