Неточные совпадения
Долго ли, коротко ли они так жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку,
спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при
народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
— У тебя много
народа? Кто да кто? — невольно краснея,
спросил Левин, обивая перчаткой снег с шапки.
— Не с этим
народом, а с этим приказчиком! — сказал Левин, вспыхнув. — Ну для чего я вас держу! — закричал он. Но вспомнив, что этим не поможешь, остановился на половине речи и только вздохнул. — Ну что, сеять можно? —
спросил он, помолчав.
Константин Левин, если б у него
спросили, любит ли он
народ, решительно не знал бы, как на это ответить.
— Да, что ж вы не скажете Ивану Григорьевичу, — отозвался Собакевич, — что такое именно вы приобрели; а вы, Иван Григорьевич, что вы не
спросите, какое приобретение они сделали? Ведь какой
народ! просто золото. Ведь я им продал и каретника Михеева.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечь гибель
народа, и хоть бы кто-нибудь
спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
В это время из толпы
народа, вижу, выступил мой Савельич, подходит к Пугачеву и подает ему лист бумаги. Я не мог придумать, что из того выйдет. «Это что?» —
спросил важно Пугачев. «Прочитай, так изволишь увидеть», — отвечал Савельич. Пугачев принял бумагу и долго рассматривал с видом значительным. «Что ты так мудрено пишешь? — сказал он наконец. — Наши светлые очи не могут тут ничего разобрать. Где мой обер-секретарь?»
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго
спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж у нее только в прошлом году вернулся из ссылки за седьмой год, прожил дома четыре месяца и скончался в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего
народа.
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий
народ в мире, — забыл сказать, и никто не
спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
— Да, вероятно, вы анархист, — сказал он задумчиво и
спросил: — Вы знаете, Корвин — в «Союзе русского
народа»?
О
народе усердно беспокоились, все
спрашивали его: «Ты проснешься ль, исполненный сил?» И вот он проснулся, как мы того желали, и нанес государству огромнейшие убытки, вдребезг, в прах и пепел разорив культурнейшие помещичьи хозяйства.
— Разве это
народ? —
спросил Клим.
— Ленин очень верно понял значение «зубатовщины» и сделал правильный вывод: русскому
народу необходим вождь, — так? —
спрашивал он шепотком.
Было очень трудно понять, что такое
народ. Однажды летом Клим, Дмитрий и дед ездили в село на ярмарку. Клима очень удивила огромная толпа празднично одетых баб и мужиков, удивило обилие полупьяных, очень веселых и добродушных людей. Стихами, которые отец заставил его выучить и заставлял читать при гостях, Клим
спросил дедушку...
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о
народе отец. В сумерках осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец
спросил: что сегодня говорила бабушка на уроке закона божия?
— «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, уничтожила интерес к ней». «Что есть истина?» —
спросил мистер Понтий Пилат. Дальше! «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с
народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна, своими штыками, охраняет нас от ярости народной…»
— Что же это… какой же это человек? — шепотом
спросил жандарм, ложась грудью на стол и сцепив пальцы рук. — Действительно — с крестами, с портретами государя вел
народ, да? Личность? Сила?
Из географии, в порядке, по книге, как проходили в классе, по климатам, по
народам, никак и ничего он не мог рассказать, особенно когда учитель
спросит...
С нами толпа
народа;
спрашиваем по-английски, называем миссионера по имени — жители указывают на ухо и мотают головой: «Глухи, дескать, не слышим».
Да у кого они переняли? — хотел было я
спросить, но вспомнил, что есть у кого перенять: они просвещение заимствуют из Китая, а там, на базаре, я видел непроходимую кучу
народа, толпившегося около другой кучи сидевших на полу игроков, которые кидали, помнится, кости.
Да
спросите у нас, в степи где-нибудь, любого мужика, много ли он знает об англичанах, испанцах или итальянцах? не мешает ли он их под общим именем немцев, как корейцы мешают все
народы, кроме китайцев и японцев, под именем варваров?
Скучный
народ: нельзя ничего
спросить — соврут или промолчат.
В промежутке между ранней и поздней обедней Нехлюдов вышел из церкви.
Народ расступался перед ним и кланялся. Кто узнавал его, кто
спрашивал: «чей это?» На паперти он остановился. Нищие обступили его, он роздал ту мелочь, которая была в кошельке, и спустился со ступеней крыльца.
Они говорили о несправедливости власти, о страданиях несчастных, о бедности
народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не переставая
спрашивали: «можешь любить меня?», и отвечали: «могу», и половое чувство, принимая самые неожиданные и радужные формы, влекло их друг к другу.
— А… вы здесь? —
спрашивал Половодов, продираясь сквозь толпу. — Вот и отлично… Человек, нельзя ли нам чего-нибудь… А здесь все свой
народ набрался, — ораторствовал он, усаживаясь между Приваловым и Данилушкой. — Живем одной семьей… Так, Данилушка?
Это совсем особый
народ, у них
спрашивают о человеке только по деньгам и по уму.
О царь!
Спроси меня сто раз, сто раз отвечу,
Что я люблю его. При бледном утре
Открыла я избраннику души
Любовь свою и кинулась в объятья.
При блеске дня теперь, при всем
народеВ твоих глазах, великий Берендей,
Готова я для жениха и речи
И ласки те сначала повторить.
И что же они подвергнули суду всех голосов при современном состоянии общества? Вопрос о существовании республики. Они хотели ее убить
народом, сделать из нее пустое слово, потому что они не любили ее. Кто уважает истину — пойдет ли тот
спрашивать мнение встречного-поперечного? Что, если б Колумб или Коперник пустили Америку и движение земли на голоса?
— Это все очень хорошо, да зачем едут эти господа?
Спросил бы я кой у кого из них, сколько у них денег в Алабаме?.. Дайте-ка Гарибальди приехать в Ньюкестль-он-Тейн да в Глазго, — там он увидит
народ поближе, там ему не будут мешать лорды и дюки.
— Вы
спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город,
народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
Молодые евреи —
народ живой, юркий и насмешливый — кидали иронические замечания и о чем-то назойливо
спрашивали.
— А вы того не соображаете, что крупчатка хлеб даст
народам? —
спросил писарь. — Теперь на одной постройке сколько
народу орудует, а дальше — больше. У которых мужичков хлеб-то по три года лежит, мышь его ест и прочее, а тут на, получай наличные денежки. Мужичок-то и оборотится с деньгами и опять хлебца подвезет.
— Да, Терентьев, благодарю вас, князь, давеча говорили, но у меня вылетело… я хотел вас
спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал, что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с
народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами пойдет?
— Вот что я тебе скажу, Родион Потапыч: и чего нам ссориться? Слава богу, всем матушки-земли хватит, а я из своих двадцати пяти сажен не выйду и вглубь дальше десятой сажени не пойду. Одним словом, по положению, как все другие прочие
народы…
Спроси, говорю, Степан-то Романыча!.. Благодетель он…
— Нно-о? Так они, мошенники, ко мне в избу повадились? —
спрашивал он. — Ужо я доберусь до этих мочеганишек и Оленку произведу! Только вот мне домну свою в праздник-то нельзя оставить, потому какой ноне
народ — как праздник, все и разбегутся, а я Оленку произведу, шельму.
— Это что там за
народ? —
спрашивал Петр Елисеич стоявшего у ворот Антипа. — Вон у конторы.
— Вот этакие смиренные старцы и смущают
народ, — объяснил Груздев, указывая глазами Мухину на смиренного Кирилла. — Спроси-ка его, зачем он в Самосадку-то приехал?.. С твоим братцем Мосеем два сапога пара будут.
— Матушка наказывала… Своя кровь, говорит, а мне все равно, родимый мой. Не моя причина… Известно, темные мы люди, прямо сказать: от пня
народ. Ну, матушка и наказала: поди к брату и
спроси…
— Многого? — с презрением
спросил Кракувка. — Они бредят коммунизмом своего
народа, да?
Когда же мой отец
спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле остался только
народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
— Ты сам меня как-то
спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные
народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
Что такое
народ русский? — невольно
спросишь при этом.
— И лесами подобрались — дрова в цене стали. И вино — статья полезная, потому — воля. Я нынче фабрику миткалевую завел: очень уж здесь
народ дешев, а провоз-то по чугунке не бог знает чего стоит! Да что! Я хочу тебя
спросить: пошли нынче акции, и мне тоже предлагали, да я не взял!
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь,
спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют,
народ казенный, — боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают — учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
— Я от земли освободился, — что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит — не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают
народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине
народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? —
спросил он, пристально глядя на Павла.
— Много
народа читает? —
спросил Николай.
— О! это ужасный
народ! вы их не изволите знать, — подхватил поручик Непшитшетский, — я вам скажу, от этих людей ни гордости, ни патриотизма, ни чувства лучше не
спрашивайте. Вы вот посмотрите, эти толпы идут, ведь тут десятой доли нет раненых, а то всё асистенты, только бы уйти с дела. Подлый
народ! — Срам так поступать, ребята, срам! Отдать нашу траншею! — добавил он, обращаясь к солдатам.
— Так вот по этому образцу и извольте судить, каких примеров нам следует ожидать, — вновь повел речь Прудентов, — теперича в нашем районе этого торгующего
народа — на каждом шагу, так ежели всякий понятие это будет иметь да глаза таращить станет — как тут поступать? А с нас, между прочим,
спрашивают!
А
народ между тем сбежался,
спрашивает: где, батюшко, где?
— А ежели всех постигает такая участь, так и мы от миру не прочь. Я уж Фаинушку
спрашивал: пойдешь ты за мною в
народ? — Хоть на край света! говорит. Для науки, любезный друг, и в холодной посидеть можно!