Неточные совпадения
Дождавшись
конца кадрили, Ситников подвел Аркадия к Одинцовой; но едва ли он был коротко с ней знаком: и сам он запутался
в речах своих, и она глядела на него с некоторым изумлением. Однако лицо ее приняло радушное выражение, когда она услышала фамилию Аркадия. Она
спросила его, не сын ли он Николая Петровича?
— Но
в конце концов что ты хочешь сказать? — строго и громко
спросил Самгин.
— Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как тебе нравится? Или: «Начало и
конец жизни —
в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется». Тебе скучно? — вдруг
спросила она.
— Как о ней думаете —
в конце концов? —
спросил Самгин.
— Глупости, — ответила она, расхаживая по комнате, играя
концами шарфа. — Ты вот что скажи — я об этом Владимира
спрашивала, но
в нем семь чертей живут и каждый говорит по-своему. Ты скажи: революция будет?
В конце концов Гогина его запутала
в словах, молодежь рукоплескала ей, а он замолчал,
спросив...
«
В конце концов счастливый человек — это человек ограниченный», — снисходительно решил Самгин, а Крэйтон
спросил его, очень любезно...
Вчера она досидела до
конца вечера
в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее
спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то
в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
Если сам он идет по двору или по саду, то пройти бы ему до
конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать, посмотрит
в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или
спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
— Где же помещается Павла Ивановна? —
спросил Привалов, когда они подошли к покосившейся калитке; самое полотнище калитки своим свободным
концом вросло
в землю, и поэтому вход во двор был всегда открыт.
Вот что
спрошу: справедливо ли, отец великий, то, что
в Четьи-Минеи повествуется где-то о каком-то святом чудотворце, которого мучили за веру, и когда отрубили ему под
конец голову, то он встал, поднял свою голову и «любезно ее лобызаше», и долго шел, неся ее
в руках, и «любезно ее лобызаше».
Я ничего
в самом деле не понимал и наконец
спросил его: дали ли ему какой-нибудь вид. Он подал мне его.
В нем было написано все решение и
в конце сказано, что, учинив, по указу уголовной палаты, наказание плетьми
в стенах тюремного замка, «выдать ему оное свидетельство и из замка освободить».
В конце урока он задавал две-три странички из Ветхого завета, два-три параграфа из краткой русской грамматики и, по приезде через день, «
спрашивал» заданное.
Однажды, на рождестве, Кароль с другим рабочим, возвращаясь из церкви лесной тропинкой, наткнулся
в чаще на огонек. У костра сидело двое вооруженных людей. Они
спросили у испуганных рабочих — чьи они? — угостили водкой и сообщили, что панам скоро
конец.
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором,
в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить за Большова более десяти копеек, а Большов — то попрекает его неблагодарностью, то грозит ему Сибирью, напоминая, что им обоим один
конец, то
спрашивает его и дочь, есть ли
в них христианство, то выражает досаду на себя за то, что опростоволосился, и приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль ее чисто жнет», — то, наконец, делает юродивое обращение к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
Разумеется,
в конце концов, моя цель была занять денег, но вы меня о деньгах
спросили так, как будто не находите
в этом ничего предосудительного, как будто так и быть должно.
Он выслушал ее до
конца, стоя к ней боком и надвинув на лоб шляпу; вежливо, но измененным голосом
спросил ее: последнее ли это ее слово и не подал ли он чем-нибудь повода к подобной перемене
в ее мыслях? потом прижал руку к глазам, коротко и отрывисто вздохнул и отдернул руку от лица.
— Ох, не
спрашивай… Канпанятся они теперь
в кабаке вот уж близко месяца, и конца-краю нету. Только что и будет… Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них одно заведенье. Ну, так ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь…
— И
спрашивай баб да робят, коли своего ума не стало, — отвечал Тит. — Разе это порядок, штобы с бабами
в этаком деле вязаться? Бабий-то ум, как коромысло: и криво, и зарубисто, и на два
конца…
Новый главный управляющий приехал
в конце октября, когда его никто и не ожидал. Он приехал на почтовых, как самый обыкновенный проезжающий, и даже
спросил вежливо разбуженного Аристашку, может ли он остановиться
в господском доме?
После обеда я сам пошел к Засекиным.
В гостиной я застал одну старуху княгиню. Увидев меня, она почесала себе
в голове под чепцом
концом спицы и вдруг
спросила меня, могу ли я переписать ей одну просьбу.
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку
в угол и, качаясь на длинных ногах, пошел
в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь
в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы
концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле,
спросил...
— Да; а между тем вещь очень простая. Вот теперь у нас
конец февраля и начинается оттепель. Я хожу по комнате, посматриваю
в окошко, и вдруг мысль озаряет мою голову. Что такое оттепель?
спрашиваю я себя. Задача не хитрая, а занимает меня целые сутки.
Об этой неудаче он ни полслова Наденьке; проглотил обиду молча — и
концы в воду. «Что же повесть, —
спрашивала она, — напечатали?» — «Нет! — говорил он, — нельзя; там много такого, что у нас покажется дико и странно…»
— Как же, — отвечает юнкер, — до
конца моих дней не забуду. — И
спрашивает в свою очередь: — А помните, как нас чуть не опрокинул этот долговязый катковский лицеист?
Оттого ли, что он и
в самом деле понял последнее истерическое восклицание Андрея Антоновича за прямое дозволение поступить так, как он
спрашивал, или покривил душой
в этом случае для прямой пользы своего благодетеля, слишком уверенный, что
конец увенчает дело, — но, как увидим ниже, из этого разговора начальника с своим подчиненным произошла одна самая неожиданная вещь, насмешившая многих, получившая огласку, возбудившая жестокий гнев Юлии Михайловны и всем этим сбившая окончательно с толку Андрея Антоновича, ввергнув его,
в самое горячее время,
в самую плачевную нерешительность.
— Еще, слушай, Трифон, я еду
в далекий путь. Может, не скоро вернусь. Так, коли тебе не
в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да говори ей каждый раз: я-де, говори, слышал от людей, что сын твой, помощию божией, здоров, а ты-де о нем не кручинься! А буде матушка
спросит: от каких людей слышал? и ты ей говори: слышал-де от московских людей, а им-де другие люди сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб и
концов не нашли, а только бы ведала матушка, что я здравствую.
Протопоп опять поцеловал женины руки и пошел дьячить, а Наталья Николаевна свернулась калачиком и заснула, и ей привиделся сон, что вошел будто к ней дьякон Ахилла и говорит: «Что же вы не помолитесь, чтоб отцу Савелию легче было страждовать?» — «А как же, —
спрашивает Наталья Николаевна, — поучи, как это произнести?» — «А вот, — говорит Ахилла, — что произносите: господи, ими же веси путями спаси!» — «Господи, ими же веси путями спаси!» — благоговейно проговорила Наталья Николаевна и вдруг почувствовала, как будто дьякон ее взял и внес
в алтарь, и алтарь тот огромный-преогромный: столбы — и
конца им не видно, а престол до самого неба и весь сияет яркими огнями, а назади, откуда они уходили, — все будто крошечное, столь крошечное, что даже смешно бы, если бы не та тревога, что она женщина, а дьякон ее
в алтарь внес.
— Прежде всего — у нас вовсе нет конституции! Наши степи вольны… как степи, или как тот вихрь, который гуляет по ним из одного
конца в другой. Кто может удержать вихрь,
спрашиваю я вас? Какая конституция может настигнуть его? — прервал он меня так строго, что я несколько смешался и счел за нужное извиниться.
«Что такое дипломация?» —
спрашивает он себя по этому случаю и тут же сгоряча отвечает: «Дипломация — это, брат, такое искусство, за которое тебе треухов надавать могут!» Однако и на этой горестной мысли он долго не останавливается, но спешит к другой и,
в конце концов, даже приходит
в восторженность.
Половой думал с напряжением, потом пошел советоваться с товарищами и
в конце концов все-таки догадался, принес порцию языка. Когда выпили по две рюмки и закусили, Лаптев
спросил...
— И всего-то покойный грибков десяток съел, — говорит он, — а уж к
концу обеда стал жаловаться. Марья Петровна
спрашивает: что с тобой, Nicolas? а он
в ответ: ничего, мой друг, грибков поел, так под ложечкой… Под ложечкой да под ложечкой, а между тем
в оперу ехать надо — их абонементный день. Ну, не поехал, меня вместо себя послал. Только приезжаем мы из театра, а он уж и отлетел!
Сердито бросает старик:
Вот парень вам из молодых…
Спросите их:
Куда глядят? Чего хотят?
Парень
в недоумении:
Никак желанное словцо
Не попадало на язык…
— Чего?… — он начал было вслух…
Да вдруг как кудрями встряхнет,
Да вдруг как свистнет во весь дух —
И тройка ринулась вперед!
Вперед,
в пространство без
конца…
Дебют был удачен. На другой день шла «Свадьба Кречинского». Я играл купца Щебнева и удостоился вызова. Вчера я выходил вместе с Далматовым под фамилией Никольского, а сегодня Погодин, не
спросив меня, поставил мою настоящую фамилию, чему я,
в конце концов, был рад. Мне стали давать роли, отношение товарищей прекрасное. Завелись приятные знакомства.
— Отчего ты не выпустил каната совсем? —
спрашивал я Поршу. — Тогда косные собрали бы его
в лодку и привезли
в барку целым, не обрубая
конца…
— Выдал-с! — отвечал Грохов и, отыскав
в деле Олуховых сказанную бумагу, подал ее Домне Осиповне и при этом дохнул на нее струею такого чистого спирта, что Домна Осиповна зажала даже немножко нос рукою. Бумагу она, впрочем, взяла и с начала до
конца очень внимательно прочла ее и
спросила...
Но вот раздался стук экипажа, небольшой тарантас въехал на двор, и через несколько мгновений лакей вошел
в гостиную и подал Дарье Михайловне письмо на серебряном блюдечке. Она пробежала его до
конца и, обратясь к лакею,
спросила...
Васса. Ну вот… Если Федор плох — дождешься
конца. Впрочем, после поговорим об этом, обо всем. А теперь — вот что; пойдешь
в жандармское управление,
спросишь полковника Попова. Обязательно его найди! Чтобы вызвали. Скажи — спешное и важное дело.
В другой раз он как бы мимоходом
спросил меня, какого мнения я насчет фаланстеров, и когда я выразился, что опыт военных поселений достаточно доказал непригодность этой формы общежития, то он даже не дал мне развить до
конца мою мысль и воскликнул...
— У вас нет водки? — громко
спросил я. Она не ответила, раскладывая по столу карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко наклонив голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне. Стена предо мною над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло светился золотой венок
в белых бантах ленты, на
конце ее золотыми буквами было напечатано...
Он выбежал на улицу, пробежал ее до
конца, свернул
в переулок и очутился у подъезда небольшого здания неприятной архитектуры. Серый человек, косой и мрачный, глядя не на Короткова, а куда-то
в сторону,
спросил...
— Ага, — кричит, — жив, божий петушок! Добро. Иди, малый,
в конец улицы, свороти налево к лесу, под горой дом с зелёными ставнями,
спроси учителя, зовут — Михаила, мой племяш. Покажи ему записку; я скоро приду, айда!
Они шли садом по дорожке, обсаженной правильными рядами яблонь, сзади них
в конце дорожки смотрело им
в спины окно дома. С деревьев падали яблоки, глухо ударяясь о землю, и где-то вблизи раздавались голоса. Один
спрашивал...
— Зачем? —
спрашивает Конец. — Не всё ли равно, что говорить и думать? Нам недолго жить… мне сорок, тебе пятьдесят… моложе тридцати нет среди нас. И даже
в двадцать долго не проживешь такою жизнью.
Вылезал откуда-нибудь из угла
Конец — мрачный, молчаливый, черный пьяница, бывший тюремный смотритель Лука Антонович Мартьянов, человек, существовавший игрой «
в ремешок», «
в три листика», «
в банковку» и прочими искусствами, столь же остроумными и одинаково нелюбимыми полицией. Он грузно опускал свое большое, жестоко битое тело на траву, рядом с учителем, сверкал черными глазами и, простирая руку к бутылке, хриплым басом
спрашивал...
Вместо того чтобы идти брить чиновничьи подбородки, он отправился
в заведение с надписью «Кушанье и чай»
спросить стакан пуншу, как вдруг заметил
в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами,
в треугольной шляпе, со шпагою.
— Прошу вас, — сказал Гаврилов, показывая гостю на одну сторону дивана и садясь сам на другой его
конец. — Вы, вероятно, были у кого-нибудь из родных или знакомых ваших
в нашем уезде? —
спросил он его мягким и ровным голосом.
Проговоря эти слова, Аполлос Михайлыч передал бумажку с карандашиком и скрылся. Он торопился одеваться
в костюм разбойничьего есаула. Подписка тотчас же началась. С удовольствием, кажется, подписались немногие. Иные смеялись, другие не понимали,
в чем тут дело, и
спрашивали, что это такое значит, и, наконец, третьи подписались так, не зная, что это такое и для чего; впрочем, к
концу задних рядов подписка простиралась уже до ста целковых: один откупщик подмахнул пятнадцать рублей серебром.
— Без
конца у него песня эта, — заметил Михеич. — Теперь все будет петь, пока не скажу: довольно! Раз этак я забыл остановить его — он и поет себе. Проверка пришла, смотритель и
спрашивает: «Ты что делаешь?» — «Песню, говорит, Михеич приказал петь». Право, послушный он!.. А тре-ех человек задавил руками. Ноги ему
в сумасшедшем доме отшибли — ходить не может. Зачинает мало-мало подыматься, да плохо. Видно, отстукали ловко!
Теперь он не торопясь шагал рядом, все так же держась за мое с гремя, и закидал меня вопросами. На мои расспросы о жизни ямщиков он отвечал неохотно, как будто этот предмет внушал ему отвращение. Вместо этого он сам
спрашивал, откуда мы, куда едем, большой ли город Петербург, правда ли, что там по пяти домов ставят один на другой, и есть ли
конец земле, и можно ли видеть царя, и как к нему дойти. При этом смуглое лицо его оставалось неподвижным, но
в глазах сверкало жадное любопытство.