Неточные совпадения
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам
других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и
спрашивает князь Чеченский
у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Ни
у кого не
спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих
друзей о том, как идет его книга, не
спрашивая даже
у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в литературе.
— Ну, про это единомыслие еще
другое можно сказать, — сказал князь. — Вот
у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте,
спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
Ей хотелось
спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но ни того, ни
другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот
у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
— Я боюсь, что вам здесь не совсем хорошо, — сказала она отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая комнату. — Надо будет
спросить у хозяина
другую комнату, — сказала она мужу, — и потом чтобы нам ближе быть.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой
друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе
спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь
у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо знаю, что все дела по крепостям, в какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам стол, а если вы не знаете, что
у вас делается, так мы
спросим у других.
Председатель принял Чичикова в объятия, и комната присутствия огласилась поцелуями;
спросили друг друга о здоровье; оказалось, что
у обоих побаливает поясница, что тут же было отнесено к сидячей жизни.
— Где ж вы после этого будете жить? —
спросил Платонов Хлобуева. — Есть
у вас
другая деревушка?
Карл Иваныч одевался в
другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности.
У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и
спросил, встала ли бабушка.
Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И дело не пойдёт на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда
других упрямей и вздорней:
Он лучше дело всё погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем
у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.
— О чем толковал? —
спросил у него
другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. — О недоимке, что ль?
— А вам — зачем старосту? —
спросил печник. — Пачпорт и я могу посмотреть. Грамотный. Наказано — смотреть пачпорта
у проходящих, проезжающих, — говорил он, думая явно о чем-то
другом. — Вы — от земства, что ли, едете?
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет
у других детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми
у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом
спрашивал отца о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
— Почему так рано? —
спросила она. Клим рассказал о Дронове и добавил: — Я не пошел на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично, многим помогал,
у него немало
друзей.
В столовой,
у стола, сидел
другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим,
спросил, взглянув на него плоскими глазами...
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате
у окна стоял человек в белом с сигарой в зубах,
другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго
спросил...
Бальзаминов. Да что ты все: глупый да глупый! Это для тебя я, может быть, глуп, а для
других совсем нет. Давай
спросим у кого-нибудь.
— Зачем? —
спросила она. Одна бровь
у ней лежала выше
другой. — Что вы станете делать?
«Люди знают! — ворочалось
у него в голове. — По лакейским, по кухням толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился
спросить, когда свадьба. А тетка еще не подозревает или если подозревает, то, может быть,
другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать? А я? А Ольга?»
— Что это за господин был сейчас в ложе
у Ильинских? —
спросил один
у другого.
— А издержки какие? — продолжал Обломов. — А деньги где? Ты видел, сколько
у меня денег? — почти грозно
спросил Обломов. — А квартира где? Здесь надо тысячу рублей заплатить, да нанять
другую, три тысячи дать, да на отделку сколько! А там экипаж, повар, на прожиток! Где я возьму?
Ольга
спрашивала у тетки советов не как
у авторитета, которого приговор должен быть законом для нее, а так, как бы
спросила совета
у всякой
другой, более ее опытной женщины.
— Кто ж скажет?
У меня нет матери: она одна могла бы
спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж
другой? —
спросила она.
На
другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне,
спрашивал даже
у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
— На
другое ушко бабушке, и
у ней
спросить, люблю ли я вас?
— Все собрались, тут пели, играли
другие, а его нет; maman два раза
спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j’avais le coeur gros [на сердце
у меня было тяжело (фр.).] — и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале — Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, — стыдливо прибавила она. — Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и
спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы
у ней руку, и оба, не смея взглянуть
друг на
друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
— Чем это — позвольте
спросить? Варить суп, ходить
друг за
другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на «правилах», да на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом старика, когда силы
у одного еще крепки, жизнь зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
Я уйду, а потом в
другом месте где-нибудь и
у кого-нибудь
спрошу: в какую заставу идти, если в такой-то город, ну и выйду, и пойду, и пойду.
Действительно, Крафт мог засидеться
у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем
другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я
спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между собою, но и слышать
друг друга. Я хотел было что-то
спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то масла, конечно табачного, довольно неприятный.
«Ну а меховое одеяло зачем?» —
спросил я. «На Лене почти всегда бывает хиус…» — «Что это такое хиус?» — «Это ветер, который метет снег; а ветер при морозе — беда: не спасут никакие панталоны; надо одеяло…» — «С кульком, чтоб ноги прятать», — прибавил
другой. «Только все летом!» — повторяют все. «Ах, если б летом пожаловали, тогда-то бы мехов
у нас!..»
«Что ж
у вас есть в магазине? —
спросил я наконец, — ведь эти ящики не пустые же: там сигары?» — «Чируты!» — сказал мне приказчик, то есть обрезанные с обеих сторон (которые, кажется, только и привозятся из Манилы к нам, в Петербург): этих сколько угодно! Есть из них третий и четвертый сорты, то есть одни большие,
другие меньше.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели
у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома. Больше никого не было видно. «А кто это занимается
у вас охотой?» —
спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет;
у нас есть ма», — сказала
другая.
Да
у кого они переняли? — хотел было я
спросить, но вспомнил, что есть
у кого перенять: они просвещение заимствуют из Китая, а там, на базаре, я видел непроходимую кучу народа, толпившегося около
другой кучи сидевших на полу игроков, которые кидали, помнится, кости.
Рождество
у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили
друг друга, потом обедали
у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме,
спросил, какой праздник. Хотя с ними избегали говорить о христианской религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
Это произвело эффект: на
другой день
у японцев только и разговора было, что об этом: они
спрашивали, как, что, из чего, просили показать, как это делается.
Мы ходили из лавки в лавку, купили несколько пачек сигар — оказались дрянные.
Спрашивали, по поручению одного из товарищей, оставшихся на фрегате, нюхательного табаку — нам сказали, что во всей Маниле нельзя найти ни одного фунта. Нас все потчевали европейскими изделиями: сукнами, шелковыми и
другими материями, часами, цепочками; особенно француз в мебельном магазине так приставал, чтоб купили
у него цепочку, как будто от этого зависело все его благополучие.
— Пожалуйста, переведите это, — сказал он Нехлюдову. — Вы поссорились и подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам
другое средство разрешать наши ссоры.
Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо поступить с человеком, который обижает нас.
У указанной двери стояли два человека, дожидаясь: один был высокий, толстый купец, добродушный человек, который, очевидно, выпил и закусил и был в самом веселом расположении духа;
другой был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов и
спросил, здесь ли комната присяжных.
— При аресте в селе Мокром, — припоминая,
спросил прокурор, — все видели и слышали, как вы, выбежав из
другой комнаты, закричали: «Я во всем виновата, вместе в каторгу пойдем!» Стало быть, была уже и
у вас в ту минуту уверенность, что он отцеубийца?
— «А
спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али
другой какой?» И так это
у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы
у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что
у вас воздух несвежий».
«Вы
спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда
у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего
другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло
у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
— Нет, ради Бога, — прервал он меня, — не
спрашивайте моего имени ни
у меня, ни
у других. Пусть я останусь для вас неизвестным существом, пришибленным судьбою Васильем Васильевичем. Притом же я, как человек неоригинальный, и не заслуживаю особенного имени… А уж если вы непременно хотите мне дать какую-нибудь кличку, так назовите… назовите меня Гамлетом Щигровского уезда. Таких Гамлетов во всяком уезде много, но, может быть, вы с
другими не сталкивались… Засим прощайте.
«А что, —
спросил он меня в
другой раз, —
у тебя своя вотчина есть?» — «Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
Спросите обо мне
у хозяина и
других, кому вы особенно верите из этой компании», встал и ушел в
другую комнату.
Жених почувствовал, что левою рукою, неизвестно зачем, перебирает вторую и третью сверху пуговицы своего виц-мундира, ну, если дело дошло до пуговиц, значит, уже нет иного спасения, как поскорее допивать стакан, чтобы
спросить у Марьи Алексевны
другой.
— Да, мой
друг, это правда: не следует так
спрашивать. Это дурно. Я стану
спрашивать только тогда, когда в самом деле не знаю, что ты хочешь сказать. А ты хотела сказать, что ни
у кого не следует целовать руки.
На
другой день за завтраком Григорий Иванович
спросил у дочки, все ли намерена она спрятаться от Берестовых.