Неточные совпадения
Вздрогнула я, одумалась.
— Нет, — говорю, — я Демушку
Любила, берегла… —
«А зельем не поила ты?
А мышьяку не сыпала?»
— Нет! сохрани Господь!.. —
И тут я покорилася,
Я в ноги поклонилася:
— Будь жалостлив, будь добр!
Вели без поругания
Честному погребению
Ребеночка предать!
Я мать ему!.. — Упросишь ли?
В груди
у них нет душеньки,
В глазах
у них нет
совести,
На шее — нет креста!
Днем с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг
у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил.
Подумавши, оставили
Меня бурмистром: правлю я
Делами и теперь.
А перед старым барином
Бурмистром Климку на́звали,
Пускай его! По барину
Бурмистр! перед Последышем
Последний человек!
У Клима
совесть глиняна,
А бородища Минина,
Посмотришь, так подумаешь,
Что не найти крестьянина
Степенней и трезвей.
Наследники построили
Кафтан ему: одел его —
И сделался Клим Яковлич
Из Климки бесшабашного
Бурмистр первейший сорт.
[
У кого чистая
совесть,
у того и хороший аппетит!] Ce poulet va tomber jusqu’au fond de mes bottes, [Буквально...
— Петр Дмитрич! — жалостным голосом начал было опять Левин, но в это время вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет
совести у этих людей, — подумал Левин. — Чесаться, пока мы погибаем!»
Были в его прошедшем, как
у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые
совесть должна была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
— И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите
у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь
совесть?
— Нет, брат! она такая почтенная и верная! Услуги оказывает такие… поверишь,
у меня слезы на глазах. Нет, ты не держи меня; как честный человек, поеду. Я тебя в этом уверяю по истинной
совести.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что
у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и имел с нею сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и чувствуя в душе угрызение
совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что
у Карла Иваныча
совесть чиста и душа покойна.
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки
совести, тоже струю пустить, да на ту пору
у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
— Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно
у вас
совесть не чиста.
— Ведь
у вас
совесть чиста? — спросил он ее.
— Нервы
у меня — ни к черту! Бегаю по городу… как будто человека убил и
совесть мучает. Глупая штука!
Красавина. Нешто я, матушка, не понимаю?
У меня совесть-то чище золота, одно слово — хрусталь, да что ж ты прикажешь делать, коли такие оказии выходят? Ты рассуди, какая мне радость, что всякое дело все врозь да врозь. Первое дело — хлопоты даром пропадают, а второе дело — всему нашему званию мараль. А просто сказать: «Знать, не судьба!» Вот и все тут. Ну да уж я вам за всю свою провинность теперь заслужу.
Спроси же строго
у своей
совести и скажи — я поверю тебе, я тебя знаю: станет ли тебя на всю жизнь?
— Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что
у тебя есть хоть капля
совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже — не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела…
«Прошу покорно передать доверенность другому лицу (писал сосед), а
у меня накопилось столько дела, что, по
совести сказать, не могу, как следует, присматривать за вашим имением.
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было
у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей
совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
— Меня грызет змея: это —
совесть… Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает
у меня; ты тоже непокойна… я боюсь… — с трудом договорил он.
А если закипит еще
у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в
совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него при жизни.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны
у ней на
совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
— Что же может быть
у тебя на
совести? Доверься мне, и разберем вместе. Не пригожусь ли я тебе на какую-нибудь услугу?
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были
у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей
совести!..
А меж тем
у нас, признаюсь вам по истинной
совести, почти кушать нечего.
Мама,
у меня на
совести уже восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я вас тогда принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна не даст рассказать.
«Ведь вы никто так не сделаете, ведь вы не предадите себя из-за требований чести и долга; ведь
у вас ни
у кого нет такой чуткой и чистой
совести?
Наконец надо же и
совесть знать, пора и приехать. В этом японском, по преимуществу тридесятом, государстве можно еще оправдываться и тем, что «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Чуть ли эта поговорка не здесь родилась и перешла по соседству с Востоком и к нам, как и многое другое… Но мы выросли, и поговорка осталась
у нас в сказках.
«Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и
у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его
совесть.
Тут же, вероятно для очищения
совести, приткнулись две комнаты — одна бильярдная, а другая — читальня; впрочем, эти две комнаты по большей части оставались пустыми и служили только для некоторых таинственных tete-a-tete, когда писались безденежные векселя, выпрашивались
у хорошего человека взаймы деньги, чтобы отыграться; наконец, здесь же, на плетеных венских диванчиках, переводили свой многомятежный дух потерпевшие за зеленым полем полное крушение и отдыхали поклонники Бахуса.
Ах да, непосредственность!» Александр Павлыч в эту ночь не показался ей противнее обыкновенного, и она спала самым завидным образом, как человек,
у которого
совесть совершенно спокойна.
Марья Степановна именно того и ждала, чтобы Привалов открылся ей, как на духу. Тогда она все извинила бы ему и все простила, но теперь другое дело: он, очевидно, что-то скрывает от нее, значит,
у него
совесть не чиста.
— Вы замечательно смело рассуждаете… — задумчиво проговорил Привалов. — И знаете, я тысячу раз думал то же, только относительно своего наследства… Вас мучит одна золотопромышленность, а на моей
совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью, большою тяжестью лежат еще заводы, которые основаны на отнятых
у башкир землях и созданы трудом приписных к заводам крестьян.
Зато пострадали люди порядочные,
у которых еще оставалась
совесть и честь…
Был, дескать, здесь
у вас на земле один такой мыслитель и философ, «все отвергал, законы,
совесть, веру», а главное — будущую жизнь.
Русский народ давно уже назвал
у нас адвоката — «аблакат — нанятая
совесть».
Но позвольте:
совесть — это уже раскаяние, но раскаяния могло и не быть
у самоубийцы, а было лишь отчаяние.
— Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что… потому что
у тебя
совести нет, вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот что! Веришь, Алеша, что я люблю тебя всею душой?
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид. Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы строили их не торопясь и работали, как говорится, не за страх, а за
совесть. В одном из окон показалось женское лицо, и вслед за тем на пороге появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто мы такие и куда идем, он пригласил нас к себе и предложил остановиться
у него в доме. Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и уйти под крышу.
Выражение гольда «потерять лицо» значило — потерять
совесть. И нельзя было не согласиться, что
у человека этого действительно не было
совести.
— Нет, Александр, я хорошо сделал, что позвал тебя, — сказал Лопухов: — опасности нет, и вероятно не будет; но
у меня воспаление в легких. Конечно, я и без тебя вылечился бы, но все-таки навещай. Нельзя, нужно для очищения
совести: ведь я не бобыль, как ты.
Было
у него угрызение
совести, — он не бросил курить: «без сигары не могу думать; если действительно так, я прав; но, быть может, это слабость воли».
— Как за что, батюшка Кирила Петрович? а за тяжбу-то покойника Андрея Гавриловича. Не я ли в удовольствие ваше, то есть по
совести и по справедливости, показал, что Дубровские владеют Кистеневкой безо всякого на то права, а единственно по снисхождению вашему. И покойник (царство ему небесное) обещал со мною по-свойски переведаться, а сынок, пожалуй, сдержит слово батюшкино. Доселе бог миловал. Всего-на-все разграбили
у меня один анбар, да того и гляди до усадьбы доберутся.
В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась
у порога. «Полно тебе, Степка, — сказала она сердито, — барин почивает, а ты знай горланишь; нет
у вас ни
совести, ни жалости». — «Виноват, Егоровна, — отвечал Степка, — ладно, больше не буду, пусть он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает». Старушка ушла, а Степка стал расхаживать по валу.
— Ну, вот видите, — сказал мне Парфений, кладя палец за губу и растягивая себе рот, зацепивши им за щеку, одна из его любимых игрушек. — Вы человек умный и начитанный, ну, а старого воробья на мякине вам не провести.
У вас тут что-то неладно; так вы, коли уже пожаловали ко мне, лучше расскажите мне ваше дело по
совести, как на духу. Ну, я тогда прямо вам и скажу, что можно и чего нельзя, во всяком случае, совет дам не к худу.
Грановский напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации — не тех бурных, грозных, которые в «гневе своем чувствуют вполне свою жизнь», как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но не топают; людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение
совести у палачей.
Как горько упрекала бы меня
совесть, что я из предусмотрительности украл
у нее чуть ли не последние минуты невозмутимого счастия!
В согласность ее требованиям, они ломают природу ребенка, погружают его душу в мрак, и ежели не всегда с полною откровенностью ратуют в пользу полного водворения невежества, то потому только, что
у них есть подходящее средство обойти эту слишком крайнюю меру общественного спасения и заменить ее другою, не столь резко возмущающею человеческую
совесть, но столь же действительною.
Помещики говорили: «
У нас только и попить, и поесть, что
у предводителя», — и без всякой
совести злоупотребляли гостеприимством своего излюбленного человека, который проматывал сотни душ и вылезал из кожи, чтоб заслужить от господ дворян похвалу.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот
у хрыча Черевика нет
совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…