Неточные совпадения
«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог остановиться. Всё это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было. Он встал
с дивана,
снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую
грудь, чтобы дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так сходят
с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не было стыдно», добавил он медленно.
— Боже мой! У него вся
грудь раздавлена! Крови-то, крови! — проговорила она в отчаянии. — Надо
снять с него все верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, — крикнула она ему.
Сняв пальто, он оказался в сюртуке, в накрахмаленной рубашке
с желтыми пятнами на
груди, из-под коротко подстриженной бороды торчал лиловый галстух бабочкой. Волосы на голове он тоже подстриг, они лежали раздвоенным чепчиком, и лицо Томилина потеряло сходство
с нерукотворенным образом Христа. Только фарфоровые глаза остались неподвижны, и, как всегда, хмурились колючие, рыжие брови.
Выгнув
грудь, закинув руки назад, офицер встряхнул плечами, старый жандарм бережно
снял с него пальто, подал портфель, тогда офицер, поправив очки, тоже спросил тоном старого знакомого...
Ей становится тяжело, что-то давит
грудь, беспокоит. Она
снимет мантилью, косынку
с плеч, но и это не помогает — все давит, все теснит. Она бы легла под дерево и пролежала так целые часы.
Обломов молча
снял с его головы свою шляпу и поставил на прежнее место, потом скрестил на
груди руки и ждал, чтоб Тарантьев ушел.
Теперь она собиралась ехать всем домом к обедне и в ожидании, когда все домашние сойдутся, прохаживалась медленно по зале, сложив руки крестом на
груди и почти не замечая домашней суеты, как входили и выходили люди, чистя ковры, приготовляя лампы, отирая зеркала,
снимая чехлы
с мебели.
Можно
снять посредством дагерротипа, пожалуй, и море, и небо, и гору
с садами, но не нарисуешь этого воздуха, которым дышит
грудь, не передашь его легкости и сладости.
Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы все съехались, и последний только что прошел, Фанарин, оставшись в своем фраке и белом галстуке над белой
грудью,
с веселою уверенностью вошел в следующую комнату.
Что означало это битье себя по
груди по этому месту и на что он тем хотел указать — это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем
снять с своей
груди, «
с того места
груди» позор, который он носил на ней и который так давил его совесть.
Он расписался, я эту подпись в книге потом видел, — встал, сказал, что одеваться в мундир идет, прибежал в свою спальню, взял двухствольное охотничье свое ружье, зарядил, вкатил солдатскую пулю,
снял с правой ноги сапог, ружье упер в
грудь, а ногой стал курок искать.
Я даже шапку
снял с головы и дышал радостно — всею
грудью.
Я спешно стал
снимать с него верхнюю одежду. Его куртка и нижняя рубашка были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей
груди. Пулевой раны нигде не было. Вокруг контуженого места был кровоподтек немногим более пятикопеечной монеты. Тут только я заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерсу характер его ранения. Он тоже успокоился. Заметив волнение, он стал меня успокаивать...
Однажды привиделся ему сон. Стоит будто он в ангельском образе, окутанный светлым облаком; в ушах раздается сладкогласное ангельское славословие, а перед глазами присносущий свет Христов горит… Все земные болести
с него как рукой
сняло; кашель улегся,
грудь дышит легко, все существо устремляется ввысь и ввысь…
Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она
сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками
грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности.
Анна Андреевна сама отдала мне ладонку, которую
сняла с ее
груди.
— Вы шалун, я вас боюсь, — сказала она, кокетливо складывая руки на
груди и
снимая ножки
с дивана.
Санин проворно
снял сюртук
с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему
грудь и руки. Панталеоне так же усердно тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими руками голову, не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо своему брату. Санин сам тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Он ничего не сказал мне, но долго молча ходил по комнате, изредка поглядывая на меня
с тем же просящим прощения выражением, потом достал из стола тетрадь, записал что-то в нее,
снял сюртук, тщательно сложил его, подошел к углу, где висел образ, сложил на
груди свои большие белые руки и стал молиться.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как
с него
снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к
груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Октавист, покачиваясь, стоял перед квартальным,
сняв картуз, и спорил
с ним, невнятно, глухо выкрикивая какие-то слова; потом квартальный толкнул его в
грудь, он покачнулся, сел; тогда полицейский не торопясь вынул из кармана веревочку, связал ею руки певчего, привычно и покорно спрятанные им за спину, а квартальный начал сердито кричать на зрителей...
— Священника бы, — шептала она, — а он не велит… не понимает ничего… — И
сняв руки
с подушки, она прижала их к
груди, точно молясь.
Наконец откос кончился, и Бобров сразу узнал железнодорожную насыпь.
С этого места фотограф
снимал накануне, во время молебна, группу инженеров и рабочих. Совершенно обессиленный, он сел на шпалу, и в ту же минуту
с ним произошло что-то странное: ноги его вдруг болезненно ослабли, в
груди и в брюшной полости появилось тягучее, щемящее, отвратительное раздражение, лоб и щеки сразу похолодели. Потом все повернулось перед его глазами и вихрем понеслось мимо, куда-то в беспредельную глубину.
Как только молодой парень исчез за откосом лощины, старик
снял шапку, опустился
с помощью дрожащих рук своих на колени и, склонив на
грудь белую свою голову, весь отдался молитве.
Егорушка быстро поднялся и сел. Отец Христофор
снял с него сорочку и, пожимаясь, прерывисто дыша, как будто ему самому было щекотно, стал растирать Егорушке
грудь.
Он
снял рясу, погладил себя по
груди и не спеша развернул сверток. Егорушка увидел жестяночку
с зернистой икрой, кусочек балыка и французский хлеб.
И стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит,
сняв фуражку
с седой головы, вагоновожатый,
с лицом солдата, он лежит вверх
грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом
с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним, не торопясь, опускаются на землю еще и еще люди…
— Так! я должна это сделать, — сказала она наконец решительным и твердым голосом, — рано или поздно — все равно! —
С безумной живостью несчастливца, который спешит одним разом прекратить все свои страдания, она не
сняла, а сорвала
с шеи черную ленту, к которой привешен был небольшой золотой медальон. Хотела раскрыть его, но руки ее дрожали. Вдруг
с судорожным движением она прижала его к
груди своей, и слезы ручьем потекли из ее глаз.
Последний в один миг
снял с него рубашку и панталоны; после этого он поднял его, как соломинку, и, уложив голого поперек колен, принялся ощупывать ему
грудь и бока, нажимая большим пальцем на те места, которые казались ему не сразу удовлетворительными, и посылая шлепок всякий раз, как мальчик корчился, мешая ему продолжать операцию.
Между последними особенное внимание обращал на себя небольшого роста человек, обтянутый от
груди до ног в полосатое трико
с двумя большими бабочками, нашитыми на
груди и на спине. По лицу его, густо замазанному белилами,
с бровями, перпендикулярно выведенными поперек лба, и красными кружками на щеках, невозможно было бы сказать, сколько ему лет, если бы он не
снял с себя парика, как только окончилось представление, и не обнаружил этим широкой лысины, проходившей через всю голову.
Я верно долг мой исполнял;
В сраженьях жертвовал собою
И вечно
грудью то бирал,
Что многие берут спиною.
Защитника родной страны
С почтеньем, верно, всякий примет;
Пусть могут
снять с меня чины,
Но ран никто
с меня не
снимет.
Новизна и пестрота костюма погасила наглый блеск его бесстыжих глаз, маленькое старческое личико сделалось ничтожным, в движениях явилась пугливая осторожность, как будто он все время боялся, что костюм у него лопнет или кто-нибудь подойдет и
снимет жилет
с его узкой
груди.
Эмилия
снимает с себя белую кофточку и берется рукою за кисейный платок на
груди своей…
Аннушка
сняла с головы платок и стала красивее: волосы у нее были волнистые, каштановые, глаза — продолговатые, карие. Она то прищуривала их, то открывала, перебирая пальцами полной и белой руки сборки ситцевой кофточки на
груди.
В его осанке, в плотно застегнутом сюртуке, в гриве и в лице чувствовалось что-то благородное, львиное; ходил он, держа прямо голову и выпятив вперед
грудь, говорил приятным баритоном, и в манерах,
с какими он
снимал свое кашне или поправлял волосы на голове, сквозило тонкое, почти женское изящество.
Стон вырвался из
груди Васи. Он опустил руку и поднял глаза на Аркадия, потом
с томительно-тоскливым чувством провел рукою по лбу, как будто желая
снять с себя какой-то тяжелый, свинцовый груз, налегший на все существо его, и тихо, как будто в раздумье, опустил на
грудь голову.
Софья Егоровна (будит Платонова). Платонов! Михаил Васильич! (Толкает его.) Проснись! Мишель! (
Снимает с его лица шляпу.) Можно ли класть на лицо такую грязную шляпу? Фи, какой неряха, нечистот! Запонки растерял, спит
с открытой
грудью, неумытый, в грязной сорочке… Мишель! Тебе говорят! Вставай!
Татарин отогнал ребят,
снял Жилина
с лошади и кликнул работника. Пришел ногаец скуластый, в одной рубахе. Рубаха оборванная, вся
грудь голая. Приказал что-то ему татарин. Принес работник колодку: два чурбака дубовых на железные кольца насажены, и в одном кольце пробойчик и замок.
Почти бесчувственную
снял меня
с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к
груди, понес в дом.
Шмахин разлегся на софе и стал читать… И его тоскующая душа нашла успокоение в великом писателе. Через десять минут в кабинет вошел на цыпочках Илюшка, подложил под голову барина подушку и
снял с его
груди раскрытую книгу…
Сисой
снял с него рубаху и стал натирать ему
грудь и спину свечным салом.
Она была очень религиозна. Девушкою собиралась даже уйти в монастырь. В церкви мы
с приглядывающимся изумлением смотрели на нее: ее глаза
сняли особенным светом, она медленно крестилась, крепко вжимая пальцы в лоб,
грудь и плечи, и казалось, что в это время она душою не тут. Веровала она строго по-православному и веровала, что только в православии может быть истинное спасение.
Княгиня и ее брат молча стояли на крыльце, вдыхая легкую свежесть теплого июльского вечера, как бы дыша полной
грудью после пройденного трудного пути
с тяжелой ношей. Звук колокольчика и бубенцов удалявшейся тройки по мере его удаления точно
снимал с них именно тяжелую ношу. Наконец эти звуки замолкли.
— Шутки я шучу, Алексей Григорьевич, знаешь, чай, меня не первый год, а в душе при этих шутках кошки скребут, знаю тоже, какое дело и мы затеваем. Не себя жаль мне! Что я? Голову не
снимут, разве в монастырь дальний сошлют, так мне помолиться и не грех будет… Вас всех жаль, что около меня
грудью стоят, будет
с вами то же, что
с Алексеем Яковлевичем… А ведь он тебе тезка был.
Впереди шел Ермак, а в первой шеренге справа — Иван Кольцо. Приблизившись к тому месту, где стояли Строгановы и слуги
с хлебом-солью и образом, Ермак Тимофеевич
снял шапку, истово перекрестился и отвесил Строгановым поясной поклон. То же самое сделали как один человек все его люди. Шапки
с голов были сброшены словно ветром, и правая рука поднялась и осенила могучие
груди истовым крестным знамением. Строганов отвечал проходившим тоже поясным поклоном.
Снимая шапку, довольно поношенную (а это делал он
с товарищем очень часто, в виду каждой церкви, перед которой русский Бертран творил наскоро, слегка, крестные знамения, между тем как смиренник означал их глубоко, протяжно, ударяя себя в
грудь),
снимая свою шапку, он обнажал голову, едва окайменную какими-то ощипками седых волос.
Владислав только это проговорил, как у постели его появился Ричард, бросился ему на
грудь и крепко обнял его. Это был молодой человек, лет 22, прапорщик гвардейского П. полка. Если б
снять с его лица усики и слегка означившиеся бакенбарды, его можно было бы принять за хорошенькую девушку, костюмированную в военный мундир. И на этом-то птенце поляки сооружали колосальные планы!
Потупленные в землю очи, дрожащие уста, волнение девственной
груди договорили мне все, что она боялась вымолвить. „Не хочу обманывать тебя, милая! У меня в России есть уже невеста; не
снять мне до гробовой доски железного кольца, которым я
с нею обручился”, — отвечал я ей и спешил удалиться от жилища, где, на место невинных радостей, поселил беспокойство. Так один взгляд сатаны побивает жатвы, чумит стада [Чумить стада — заражать стада чумой.] и вносит пожары в хижины!
Затем, позвав брата-прислужника, он приказал ему
снять с Николая Павловича мундир, жилет и сапог
с левой ноги, перевязать ногу крепко платком выше колена, завязать глаза и, спустив
с левого плеча рубашку, обнажить
грудь. Вывел его, приставя обнаженный меч к
груди, из мрачного убежища.
— Дал мне травку, пошептал над ней и велел мне бросить через голову. Поверишь ли, свет мой, словно рукой
сняло:
груди стало легко, на сердце весело. Тут взглянул на меня басурман, так и потянул к себе очами. Но я взмолилась ему отпустить душу на волю, и он сжалился, отпустил.
С той поры опять начала знать, что день, что ночь, видение пропало, летаю себе вольною пташкой, щекочу песенки
с утра до вечера и тоске-кручине смеюсь за глаза.