Неточные совпадения
Говоря о московских гостиных и столовых, я говорю о тех, в которых некогда царил А. С. Пушкин; где
до нас декабристы давали тон; где
смеялся Грибоедов; где М. Ф. Орлов и А. П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в
опале; где, наконец, А. С.
Петр Григорьевич на другой день в нашей компании
смеялся, рассказывая, как его испугали толпы городовых. Впрочем, было не
до смеху: вместо кулаковской «Каторги» он рисковал
попасть опять в нерчинскую!
Достаточно было самого пустого повода, чтобы она закатилась самым искренним, жизнерадостным смехом
до упада,
до слез; начнет рассказывать что-нибудь, картавя, и вдруг хохот, веселость бьет фонтаном, а глядя на даму, начинаю
смеяться и я, за мною о. Ираклий, потом японец.
Сцена выходила чрезвычайно безобразная, но Настасья Филипповна продолжала
смеяться и не уходила, точно и в самом деле с намерением протягивала ее. Нина Александровна и Варя тоже встали с своих мест и испуганно, молча, ждали,
до чего это дойдет; глаза Вари сверкали, и на Нину Александровну всё это подействовало болезненно; она дрожала и, казалось, тотчас
упадет в обморок.
Видит он еще двух великих княжен. Одна постарше, другая почти девочка. Обе в чем-то светлом. У обеих из-под шляпок
падают до бровей обрезанные прямой челочкой волосы. Младшая
смеется, блестит глазами и зажимает уши: оглушительно кричат юнкера славного Александровского училища.
Я познакомился с ним однажды утром, идя на ярмарку; он стаскивал у ворот дома с пролетки извозчика бесчувственно пьяную девицу; схватив ее за ноги в сбившихся чулках, обнажив
до пояса, он бесстыдно дергал ее, ухая и
смеясь, плевал на тело ей, а она, съезжая толчками с пролетки, измятая, слепая, с открытым ртом, закинув за голову мягкие и словно вывихнутые руки, стукалась спиною, затылком и синим лицом о сиденье пролетки, о подножку, наконец
упала на мостовую, ударившись головою о камни.
Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фразы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все
засмеялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила пошевелил языком. Даже генеральша изволила
засмеяться. Анфиса Петровна,
упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего показалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал, плюнул и с укоризною произнес: «Вот
до какого сраму дожил на старости лет!»
А за ним на рельсы стали
падать точно им ноги подрезали — какие-то веселые шумные люди, люди, которых не было здесь за две минуты
до этого момента. Они бросались на землю,
смеясь, строили друг другу гримасы и кричали офицеру, который, потрясая перчатками под носом человека в цилиндре, что-то говорил ему, усмехаясь, встряхивая красивой головой.
—
До площади, синьора! Вы послушайте, как хорошо я вел себя: сначала я вовсе не обращал внимания на их насмешки, — пусть, думаю, они сравнивают меня с ослом, я всё стерплю из уважения к синьоре, — к вам, синьора. Но когда они начали
смеяться над моей матерью, — ага, подумал я, ну, это вам не пройдет даром. Тут я поставил корзину, и — нужно было видеть, добрая синьора, как ловко и метко
попадал я в этих разбойников, — вы бы очень
смеялись!
Приплясывая, идет черноволосая генуэзка, ведя за руку человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе
до плеч. Он встряхивает головенкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё
падает ему на лицо, женщина срывает ее с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поет и
смеется, мальчуган смотрит на нее, закинув голову, — весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу, к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть
до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады,
смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, —
спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Дьякон был очень смешлив и
смеялся от каждого пустяка
до колотья в боку,
до упаду.
Он вообще смахивал на лошадь: стучал ногами, словно копытами, не
смеялся, а ржал, причем обнаруживал всю свою
пасть,
до самой гортани — и лицо имел длинное, нос с горбиной и плоские большие скулы; носил мохнатый фризовый кафтан [Фризовый кафтан — кафтан из грубой ворсистой ткани вроде байки.], и пахло от него сырым мясом.
Как познали мы с нею друг друга, то оба заплакали, сидим на постели обнявшись, и плачем, и
смеёмся от великой и не чаянной нами радости супружества.
До утра не
спали, целовались всё и разговаривали, как будем жить; чтобы видеть друг друга — свечу зажгли.
Она уже не могла
смеяться и петь, за обедом ничего не ела, не
спала по целым ночам, ожидая чего-то ужасного, и так измучилась, что однажды пролежала в обмороке от обеда
до вечера.
Он смотрел на неё и
смеялся, в груди у него рождалась ласкающая теплота. Она снова была в белом широком платье, складки его нежными струями
падали с плеч
до ног, окутывая её тело лёгким облаком. Смех сиял в глазах её, лицо горело румянцем.
Ну, сели, поехали.
До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу. Встал обок дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими трясет,
смеется про себя… Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива ни мертва… Ребята
спят, сама не
спит, мается. На глазах слезы. Плачет… «Боюсь я, говорит, всех вас боюсь…»
Правда, кастелянша, как только прибежала в девичью, тотчас
упала в обморок и вообще так искусно действовала, что в тот же день довела
до сведения барыни грубый поступок Герасима; но причудливая старуха только
рассмеялась несколько раз, к крайнему оскорблению кастелянши, заставила ее повторить, как, дескать, он принагнул тебя своей тяжелой ручкой, и на другой день выслала Герасиму целковый.
— А моя, господа, отличная… На рассвете, с четырех
до восьми. Мне пофартило! —
засмеялся Лопатин. — А Владимиру Николаевичу еще того лучше: ночь может
спать и только с восьми часов сторожить адмирала.
Спорили, шутили,
смеялись. Засиделись
до поздней ночи и улеглись
спать, не думая о завтрашнем, и
спали крепко.
Спала я
до сих пор как убитая; а теперь всю ночь не
сплю. Так-таки не
сплю. Вздрагиваю каждую минуту. Никогда со мной этого не было. Я помню, Николай даже
смеялся надо мной. Говорил, что у меня под ухом"хоть из пушек
пали". Я, бывало, как свернусь калачиком, так и
сплю до утра…
— Как же не помнить. Бывало, к ним
попадешь, уж живой не выйдешь, всегда
до положения риз… —
засмеялся Бабочкин.
А после обеда он заваливается «отдохнуть». Обыкновенно
спит он
до вечерних потемок; но на сей раз вскоре после обеда чувствует он, что кто-то тянет его за ногу, кто-то,
смеясь, выкрикивает его имя. Он открывает глаза и видит своего товарища Уклейкина, пейзажиста, ездившего на всё лето в Костромскую губернию.