Неточные совпадения
— А
Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою
о землю: — Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я
слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
«При смерти на одре привел
Бог заплакать», — произнес он слабым голосом и тяжело вздохнул,
услышав о Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! ведь какой был благонравный, ничего буйного, шелк!
Не мадригалы Ленский пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни
услышитОб Ольге, он про то и пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь
бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть
о твоей судьбе.
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно
слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть, и,
бог знает отчего и
о чем, так задумаешься, что и не
слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
Раздав сии повеления, Иван Кузмич нас распустил. Я вышел вместе со Швабриным, рассуждая
о том, что мы
слышали. «Как ты думаешь, чем это кончится?» — спросил я его. «
Бог знает, — отвечал он, — посмотрим. Важного покамест еще ничего не вижу. Если же…» Тут он задумался и в рассеянии стал насвистывать французскую арию.
— Знаешь, —
слышал Клим, — я уже давно не верю в
бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю
о нем. Странно? Право, не знаю: что со мной будет?
— Вот вы
о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения
слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы…
Бог с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви: ни в отца, ни в мать, ни в няньку не влюбляются, а любят их…
— Самоубийство есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться
о таковом грешнике. Каждый раз, как
услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно; хотя бы только воздохни
о нем к
Богу; даже хотя бы ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва будет
о нем.
— Так я оставлю en blanc [пробел] что тебе нужно
о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я злая. Они все препротивные, твои protégées, но je ne leur veux pas de mal. [я им зла не желаю.]
Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно будь дома.
Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не будешь противиться, ça vous fera beaucoup de bien. [это тебе принесет большую пользу.] Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до свиданья.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла.
Слышали о тебе, батюшка,
слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить
Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения и,
слыша, как она больна и какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: «Так ей и надо, это ей
Бог за неблагодарность послал».
О боге мы
слышали чуть не со дня рождения, но, кажется, «верили» в нечистую силу раньше, чем в
бога.
— И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иваныч, — продолжала Марья Дмитриевна, слегка подвигаясь к нему, — если б вы видели, как она скромно себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы
слышали, как она
о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое… Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!
Где и что с нашими добрыми товарищами? Я
слышал только
о Суворочке, что он воюет с персианами — не знаю, правда ли это, — да сохранит его
бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне целую ручку. От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастия всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь узнаю что-нибудь
о дорогих мне.
Прощайте до Тобольска — мы спешим. В знак, что вы получили эту тетрадку, прошу по получении оной в первом письме ко мне сделать крестик — х.Это будет ответом на это бестолковое, но от души набросанное маранье; я надеюсь, что
бог поможет ему дойти до вас. Я вам в заключение скажу все, что
слышал о нашей будущности — adieu.
Ребенок, пососав несколько дней материнское молоко, отравленное материнским горем, зачах, покорчился и умер. Мария Райнер целые годы неутешно горевала
о своем некрещеном ребенке и оставалась бездетною. Только весною 1840 года она сказала мужу: «
Бог услышал мою молитву: я не одна».
Отец мой продолжал разговаривать и расспрашивать
о многом, чего я и не понимал;
слышал только, как ему отвечали, что, слава
богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай, как и совладать, потому что много народу хворает.
— Ах, это вы! А я только что хотел было стать на колена и молить
бога о спасении моей жизни.
Слышали, как я ругался?
Он редко был в памяти; часто был в бреду; говорил
бог знает
о чем:
о своем месте,
о своих книгах, обо мне, об отце… и тут-то я
услышала многое из его обстоятельств, чего прежде не знала и
о чем даже не догадывалась.
На вопрос Степана
о том, за что его ссылали, Чуев объяснил ему, что его ссылали за истинную веру Христову, за то, что обманщики-попы духа тех людей не могут
слышать, которые живут по Евангелию и их обличают. Когда же Степан спросил Чуева, в чем евангельский закон, Чуев разъяснил ему, что евангельский закон в том, чтобы не молиться рукотворенньм
богам, а поклоняться в духе и истине. И рассказал, как они эту настоящую веру от безногого портного узнали на дележке земли.
Но вдруг мысль
о Боге всемогущем, добром, который всё может сделать и
услышит всякую молитву, ясно пришла ему в голову.
Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка, которое ожидало только волшебного прикосновения любви, чтобы развернуться в пышный цветок, и вдруг ее отрывают от кукол, от няни, от детских игр, от танцев, и слава
богу, если только от этого; а часто не заглянут в ее сердце, которое, может быть, не принадлежит уже ей.
— Что вы? — отвечал он, взбешенный этим хладнокровием. — Вы забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы
слышит бог!» — говорили вы. Да, он
слышал их! вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой… всё свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь
о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!.. вы клятвопреступница!!!
Он казался мне бессмертным, — трудно было представить, что он может постареть, измениться. Ему нравилось рассказывать истории
о купцах,
о разбойниках,
о фальшивомонетчиках, которые становились знаменитыми людьми; я уже много
слышал таких историй от деда, и дед рассказывал лучше начетчика. Но смысл рассказов был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против людей и
бога. Петр Васильев людей не жалел, а
о боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
И вот,
слыша невидимый голос, все важные лица завертелись на своих пышных постелях и все побежали, все закричали: «
О,
бога ради, заступитесь поскорее за попа Савелия!» Но все это в наш век только и можно лишь со скороходами-сапогами и с невидимкою-шапкой, и хорошо, что Ахилла вовремя
о них вспомнил и запасся ими.
Город гремел, а Лозинский, помолившись
богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы не
слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть
о нем и думать
о том, что будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне…
Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как приятно лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один в комнате! Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил
Богу, вероятно, потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы. Андрей Ефимыч хотел думать
о том, что он видел и
слышал в последние дни, но Михаил Аверьяныч не выходил у него из головы.
— Клянусь
богом, нет! — вскрикнула она и перекрестилась; она вся сжалась от оскорбления, и он в первый раз
услышал, как она плачет. — Клянусь
богом, нет! — повторила она. — Я не думала
о деньгах, они мне не нужны, мне просто казалось, что если я откажу тебе, то поступлю дурно. Я боялась испортить жизнь тебе и себе. И теперь страдаю за свою ошибку, невыносимо страдаю!
— Ничего-о! —
слышал Илья скрипучий голос Еремея. — Ты только одно знай —
бог! Ты вроде крепостного у него… Сказано — раб!
Бог твою жизнь видит. Придёт светлый день твой, скажет он ангелу: «Слуга мой небесный! иди, облегчи житьё Терентию, мирному рабу моему…»
Фома знает эту страшную сказку
о крестнике
бога, не раз он
слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники… И
слышит он тихие стоны и просьбы их...
— Мне, ей-богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. — Ка-ак я вчер-ра одного сударя распатронил в газете! И потом — я
слышал один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует
о жизни. А еврей говорит: «Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу все и зразу: жизнь наша не стоит ни копейки, как это бушующее море!..»
И вдруг вспомнил
о боге, имя которого он
слышал редко за время жизни в городе и почти никогда не думал
о нём.
— Нет, Николай Степанович, пей кто хочет, а я не стану — душа не примет. Веришь ли
богу, мне все французское так опротивело, что и слышать-то
о нем не хочется. Разбойники!..
О! я вам отвечаю, что Борис Петрович больше испугался, чем неопытный должник, который в первый раз, обшаривая пустые карманы,
слышит за дверьми шаги и кашель чахоточного кредитора;
бог знает, что прочел Палицын на замаранных листках своей совести,
бог знает, какие образы теснились в его воспоминаниях — слово смерть, одно это слово, так ужаснуло его, что от одной этой кровавой мысли он раза три едва не обеспамятел, но его спасло именно отдаление всякой помощи: упав в обморок, он также боялся умереть.
— Но удивительнее всего, — засмеялся Коврин, — что я никак не могу вспомнить, откуда попала мне в голову эта легенда. Читал где?
Слышал? Или, быть может, черный монах снился мне? Клянусь
богом, не помню. Но легенда меня занимает. Я сегодня
о ней целый день думаю.
— Удивляюсь, что это от Могильниковой никого нет! — несколько раз повторял Флегонт Флегонтович, наводя справки
о прибывших партиях. — А они должны быть здесь… То есть, натурально, сама она не поедет, а доверенного пошлет. Уж тут недаром, не такая баба, чтобы маху дала. Пробойная баба, одним словом… Только что у нас будет — одному
богу известно.
Слышали: Агашков заводских лошадей выставил до самого Екатеринбурга, чтобы опередить всех с заявкой. И Кун тоже, и Кривополов…
Проходит еще лет 40, и мы
слышим сожаление
о князе Федоре, который
бог знает зачем учится разным наукам…
Но нужно испытание злату в горниле, и
бог посылает Мирошеву испытание: единственная дочь, которую он и мать любят всею силою простых сердец своих, ничем другим неразвлеченных, полюбила сына соседа, богатого и знатного родом; сын, разумеется, сам ее любит; но отец
слышать не хочет
о женитьбе сына на мелкопоместной дворяночке.
Он вспомнил молитвы свои в первое время затвора, когда он молился
о даровании ему чистоты, смирения и любви, и
о том, как ему казалось тогда, что
бог услышал его молитвы, он был чист и отрубил себе палец, и он поднял сморщенный сборками отрезок пальца и поцеловал его; ему казалось, что он и был смиренен тогда, когда он постоянно гадок был себе своей греховностью, и ему казалось, что он имел тогда и любовь, когда вспоминал, с каким умилением он встретил тогда старика, зашедшего к нему, пьяного солдата, требовавшего денег, и ее.
Не утешай меня! не утешай меня!
Злой дух меня сгубил! он предвещал
Мне радость и любовь — любовь он дал,
А радость он похоронил навеки!
Теперь мы больше не увидимся с Фернандо;
И я могу открыто плакать,
Закона не боясь. —
О! я люблю
Его как
бога… он один мой
бог.
И небо запретить любить его не может.
Меня не понял он, другую любит,
Другую,
слышишь ли, другую!.. я умру!
Не утешай меня! не утешай меня!
На мою родину, в древнюю русскую столицу; я соскучился, не видав столько лет Кремля, не
слыша звона его колоколов; в Москве начну новую жизнь — вот чего жаждет душа моя,
о чем молюсь ежеминутно
богу,
о чем грежу во сне и наяву…» Надобно было видеть Шушерина, чтоб почувствовать всю горячность этого желанья, всю искренность этих слов!
Павлин.
О, боже мой, боже! Что приходится
слышать! Повторю вам, да подумаете: разумом наделены мы от
бога не для упражнений в бесплодном высокоумии, хотя подобает нам и ереси знать, да искуснейшими явимся противу еретиков…
Возвратиться опять к несчастным котятам и мухам, подавать нищим деньги, не ею выработанные и
бог знает как и почему ей доставшиеся, радоваться успехам в художестве Шубина, трактовать
о Шеллинге с Берсеневым, читать матери «Московские ведомости» да видеть, как на общественной арене подвизаются правила в виде разных Курнатовских, — и нигде не видеть настоящего дела, даже не
слышать веяния новой жизни… и понемногу, медленно и томительно вянуть, хиреть, замирать…
Хотя ее и никто не спрашивал, но она совалась к каждому с жаркими уверениями, что пускай ее
бог разразит на этом месте, если она хоть краешком уха что-нибудь
слышала о тапере.
За несколько дней до смерти ему назначили вечером теплую ванну, и он весь тот день восклицал: «С нами
бог!» — и смеялся; когда он уже сидел в ванне, проходившие мимо больные
слышали торопливое и полное блаженства воркование: это старичок в последний раз передавал наблюдавшему за ним сторожу историю
о крещении Руси при Владимире Святом.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию
о порядках в братнином доме: усердно ли
Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и
слышать про них не хотят.
Слыша таковое Божие
о граде смотрение, васильгородцы
Богу хвалу приносили, преподобному Варлааму пели молебны, и все радости были исполнены спасения ради своего града от иноплеменных.
«
О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе
БогИзмену твою пред отчизной!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но в сердце любовь и прощенье,
Помилуй мои прегрешенья!
И что видеть и
слышать ему довелось:
И тот суд, и
о Боге ученье,
И в сиянье мужик, и девицы без кос —
Все приводит его к заключенью:
«Много разных бывает на свете чудес!
Я не знаю, что значит какой-то прогресс,
Но до здравого русского веча
Вам еще, государи, далече...
О падении оракулов, 27).] в язычестве, времена последнего уже миновали, и если теперь искать
Бога только в природе, то чрез нее можно
услышать не «
богов», но «лестчих духов», уводящих от истины, и сделаться жертвой религиозного обмана.