Неточные совпадения
«В самом деле, — сказал я, — почему думаешь ты, что жило [Жилó (устар.) — жилье.] недалече?» — «А потому, что
ветер оттоле потянул, — отвечал дорожный, — и я
слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко».
— Так вот как: сжечь и — пепел по
ветру,
слышали? Да. А глазенки — детские. Не угодно ли? Дарвин-то — неопровержим, а?
Самгин вернулся домой и, когда подходил к воротам,
услышал первый выстрел пушки, он прозвучал глухо и не внушительно, как будто хлопнуло полотнище ворот, закрытое порывом
ветра. Самгин даже остановился, сомневаясь — пушка ли? Но вот снова мягко и незнакомо бухнуло. Он приподнял плечи и вошел в кухню. Настя, работая у плиты, вопросительно обернулась к нему, открыв рот.
Но вдруг все это кончилось совершенно удивительно. Холодным днем апреля, возвратясь из университета, обиженный скучной лекцией, дождем и
ветром, Самгин, раздеваясь,
услышал в столовой гулкий бас Дьякона...
Самгин движением плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат, сжав зубы, дыша через нос, — шел и
слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует
ветер, и она гудит...
В день похорон с утра подул сильный
ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и матери,
слышал только приглушенный крик...
Самгину показалось, что никогда еще он не
слышал, чтоб
ветер свистел и выл так злобно, так непрерывно.
Когда
услышите вой
ветра с запада, помните, что это только слабое эхо того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас, пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть
ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и
ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» —
слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут: да где же? не видать ничего, кроме скал.
Положили было ночью сниматься с якоря, да
ветер был противный. На другой день тоже. Наконец 4-го августа, часа в четыре утра, я, проснувшись,
услышал шум, голоса, свистки и заснул опять. А часов в семь ко мне лукаво заглянул в каюту дед.
Иногда бросало так, что надо было крепко ухватиться или за пушечные тали, или за первую попавшуюся веревку.
Ветер между тем завывал больше и больше. У меня дверь была полуоткрыта, и я
слышал каждый шум, каждое движение на палубе:
слышал, как часа в два вызвали подвахтенных брать рифы, сначала два, потом три, спустили брам-реи, а
ветер все крепче. Часа в три утра взяли последний риф и спустили брам-стеньги. Начались сильные размахи.
Взглянешь около себя и увидишь мачты, палубы, пушки,
слышишь рев
ветра, а невдалеке, в красноречивом безмолвии, стоят красивые скалы: не раз содрогнешься за участь путешественников!.. Но я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние. Говорят, и умирающему не так страшно умирать, как свидетелям смотреть на это.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина,
слышать, как вдруг пронзительный
ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена,
ветер: горизонт облачен». Всем до того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат пошел восемь узлов, то есть четырнадцать верст в час; я
слышал это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен,
слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний
ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Лесной великан хмурился и только солидно покачивался из стороны в сторону. Я вспомнил пургу около озера Ханка и снежную бурю при переходе через Сихотэ-Алинь. Я
слышал, как таза подкладывал дрова в огонь и как шумело пламя костра, раздуваемое
ветром. Потом все перепуталось, и я задремал. Около полуночи я проснулся. Дерсу и Китенбу не спали и о чем-то говорили между собой. По интонации голосов я догадался, что они чем-то встревожены.
Шорох повторился, но на этот раз с обеих сторон одновременно.
Ветер шумел вверху по деревьям и мешал слушать. Порой мне казалось, что я как будто действительно
слышу треск сучков и вижу даже самого зверя, но вскоре убеждался, что это совсем не то: это был или колодник, или молодой ельник.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, —
слышите?
слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг,
ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Ночь выпала ветреная и холодная. За недостатком дров огня большого развести было нельзя, и потому все зябли и почти не спали. Как я ни старался завернуться в бурку, но холодный
ветер находил где-нибудь лазейку и знобил то плечо, то бок, то спину. Дрова были плохие, они трещали и бросали во все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь дремоту я
слышал, как он ругал полено, называя его по-своему — «худой люди».
Между тем далекие события разгорались, и к нам, точно порывами
ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось
слышать о происшествиях в Варшаве и Вильне, о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «не говорить об этом при детях»…
С высокого берега смотрели вниз чахлые, больные деревья; здесь на открытом месте каждое из них в одиночку ведет жестокую борьбу с морозами и холодными
ветрами, и каждому приходится осенью и зимой, в длинные страшные ночи, качаться неугомонно из стороны в сторону, гнуться до земли, жалобно скрипеть, — и никто не
слышит этих жалоб.
Плавно и беззаботно налетала на меня огромнейшая станица степных куликов всех трех пород; не только шум —
ветер слышал я от их тяжелого полета; надо мной неслась темная туча, вся составленная из длинных крыльев, ног, шей и кривых носов…
Никакому сомнению не подвержен отлет их на зиму в теплые страны юга. Много читали и
слышали мы от самовидцев, как перепелки бесчисленными станицами переправляются через Черное море и нередко гибнут в нем, выбившись из сил от противного
ветра. Теперь предстоит вопрос: когда и где собираются они в такие огромные стаи? Очевидно, что у них должны быть где-нибудь сборные места, хотя во всех губерниях средней полосы России, по всем моим осведомлениям, никто не замечал ни прилета, ни отлета, ни пролета перепелок.
Порой сквозь завывания
ветра и зловещий шум волн я
слышал, как у моего соседа стучали зубы.
Авгарь опять прислушивалась к завыванию
ветра и опять
слышала детский плач, стоны о.
Появилися на стене словеса огненные: «Не бойся, моя госпожа прекрасная: не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не
слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя
ветру венути, не дадим и пылинке сесть».
Невозможно стало для меня все это
слышать и не видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенье у матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный
ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
Она ушла в угол, где стояла кровать, закрытая ситцевым пологом, и Андрей, сидя у стола, долго
слышал теплый шелест ее молитв и вздохов. Быстро перекидывая страницы книги, он возбужденно потирал лоб, крутил усы длинными пальцами, шаркал ногами. Стучал маятник часов, за окном вздыхал
ветер.
I молчала, и ее глаза уже — мимо меня, сквозь меня, далекие. Я вдруг
услышал, как
ветер хлопает о стекло огромными крыльями (разумеется, это было и все время, но
услышал я только сейчас), и почему-то вспомнились пронзительные птицы над вершиной Зеленой Стены.
«Благодетель — есть необходимая для человечества усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика…» — я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове — сумасшедшая кузница, и спиною я
слышал — брякнула ручка двери, опахнуло
ветром, кресло подо мною заплясало…
В какой-то прозрачной, напряженной точке — я сквозь свист
ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же у меня — посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Они спят там ночью, они
слышат все, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается
ветер.
Как усну, а лиман рокочет, а со степи теплый
ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плывет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то степи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит:
слышу, даже имя кричит: «Иван!
И вот какое-то внезапное беспокойство, какая-то быстрая тревога пробегает по расстроенным рядам. Юнкера сами выпрямляются и подтягиваются без команды. Ухо
слышит, что откуда-то справа далеко-далеко раздается и нарастает особый, до сих пор неразличимый шум, подобный гулу леса под
ветром или прибою невидимого моря.
Бродяга остался искать, ерзая на коленках в грязи, разлетевшиеся по
ветру и потонувшие в лужах кредитки, и целый час еще можно было
слышать в темноте его отрывистые вскрикивания: «Эх, эх!»
Слышишь, Никита Романыч, когда
ветер относит бранный гул, как в небе жаворонки звенят?
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без
ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал
ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто
услышал эту песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Вновь начинают вслушиваться и, действительно,
слышат какое-то далекое позвякивание, то доносимое, то относимое
ветром. Проходит минут пять, и колокольчик слышится уже явственно, а вслед за ним и голоса на дворе.
Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под
ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я
слышу в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в песню. А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не
слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как
ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
Ночью, лёжа в постели, он
слышал над головой мягкий шорох, тихие шаги, и это было приятно: раньше, бывало, на чердаке шуршали только мыши да
ветер, влетая в разбитое слуховое окно, хлопал чем-то, чего-то искал.
— Хотя б на часок затих этот окаянный
ветер! — вскричал он с нетерпением. — Мне показалось, что налево от нас… Чу,
слышишь, Юрий Дмитрич?
— Сюда, Юрий Дмитрич, сюда! Вот и плетень! Тише, боярин, тише! околица должна быть левее — здесь. Ну, слава тебе господи! — продолжал он, отворяя ворота. — Доехали!.. и вовремя:
слышишь ли, как опять завыл
ветер? Да пусть теперь бушует, как хочет; нам и горюшки мало: в избе не озябнем.
— Постой! — вскричал Шалонский. —
Слышишь ли?.. это уж не
ветер…
Забежишь, пожалуй, в такое место, где сам сатана редьки не строгал: потому, выходит, зги не видать; ночь, все единственно; и
ветер к тому пуще силен: собаки не
услышишь…
Он явственно расслышал голос жены и старухи; но сколько ни напрягал слух, думая
услышать крики, звавшие на помощь, ничего не мог разобрать.
Ветер дул с Оки и относил слова двух женщин.
Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи, когда видишь только тьму и не
слышишь ничего, кроме беспутного, сердито воющего
ветра, а главное — всю жизнь один, один…
Его условный зов
Слышит князь, укрытый темнотою:
«Выходи, князь Игорь!» И едва
Смолк Овлур, как от ночного гула
Вздрогнула земля,
Зашумела трава,
Буйным
ветром вежи всколыхнуло.
А Литвинов опять затвердил свое прежнее слово: дым, дым, дым! Вот, думал он, в Гейдельберге теперь более сотни русских студентов; все учатся химии, физике, физиологии — ни о чем другом и
слышать не хотят… А пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати человек на курсах не будет у тех же знаменитых профессоров…
ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!
—
Ветер выл, как зверь, и плескал волны — отцу приходилось кричать, чтобы я
слышал, и он кричал...