Неточные совпадения
Нельзя думать, чтобы «Летописец» добровольно допустил такой важный биографический пропуск
в истории родного
города; скорее должно предположить, что преемники Двоекурова с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свидетельство слишком явного либерализма и могущую
послужить для исследователей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституционализма даже там, где,
в сущности, существует лишь принцип свободного сечения.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего
в целом
городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир и Евсеич друг другу
в ноги: первый просил
послужить, второй просил освободить. Наконец мир сказал...
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы
послужить, как говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится
в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой
в руках, на простой тележке и отправляйтесь по
городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
Он был на такой ноге
в городе, что пригласительный билет от него мог
служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он целовал как будто с отеческим чувством, и что иные, по-видимому, очень важные и порядочные, люди были
в неописанной радости, когда допускались к партии князя.
Мать его и бабушка уже ускакали
в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить;
служить ли молодому человеку и зимой жить
в городе, а летом
в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей
в Москву,
в Петербург и даже за границу.
Прощай — это первое и последнее мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что
в таком-то
городе живет твой приятель, готовый
служить, как выше сказано. —
Шанхай сам по себе ничтожное место по народонаселению;
в нем всего (было до осады) до трехсот тысяч жителей: это мало для китайского
города, но он
служил торговым предместьем этим
городам и особенно провинциям, где родится лучший шелк и чай — две самые важные статьи, которыми пока расплачивается Китай за бумажные, шерстяные и другие европейские и американские изделия.
Правда, вместе с окончательным решением подсудимому должно же было прийти
в голову опасение, что он слишком много накричал по
городу предварительно и что это может весьма
послужить к его уличению и его обвинению, когда он исполнит задуманное.
Как раз
в это лето,
в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку
в другой уезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой
служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей от нашего
города станции, с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился
в Москву).
Митю, конечно, остановили, но мнение молодого врача имело самое решающее действие как на суд, так и на публику, ибо, как оказалось потом, все с ним согласились. Впрочем, доктор Герценштубе, спрошенный уже как свидетель, совершенно неожиданно вдруг
послужил в пользу Мити. Как старожил
города, издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний, весьма интересных для «обвинения», и вдруг, как бы что-то сообразив, присовокупил...
Восточная Сибирь управляется еще больше спустя рукава. Это уж так далеко, что и вести едва доходят до Петербурга.
В Иркутске генерал-губернатор Броневский любил палить
в городе из пушек, когда «гулял». А другой
служил пьяный у себя
в доме обедню
в полном облачении и
в присутствии архиерея. По крайней мере, шум одного и набожность другого не были так вредны, как осадное положение Пестеля и неусыпная деятельность Капцевича.
Через три дня Ольгу Порфирьевну схоронили на бедном погосте, к которому Уголок был приходом. Похороны, впрочем, произошли честь честью. Матушка выписала из
города средненький, но очень приличный гробик, средненький, но тоже очень приличный покров и пригласила из Заболотья старшего священника, который и
служил заупокойную литургию соборне. Мало того: она заказала два сорокоуста и внесла
в приходскую церковь сто рублей вклада на вечныевремена для поминовения души усопшей рабы Божией Ольги.
Не успеет, бывало, Бахарев, усевшись у двери, докурить первой трубки, как уже вместо беспорядочных облаков дыма выпустит изо рта стройное, правильное колечко, что обыкновенно
служило несомненным признаком, что Егор Николаевич ровно через две минуты встанет, повернет обратно ключ
в двери, а потом уйдет
в свою комнату, велит запрягать себе лошадей и уедет дня на два, на три
в город заниматься делами по предводительской канцелярии и дворянской опеке.
Село Мерево отстоит сорок верст от губернского
города и семь от уездного,
в котором отец Гловацкой
служит смотрителем уездного училища.
Он сказал: „Карл хороший работник, и скоро он будет моим Geselle!“, [подмастерьем (нем.).] но… человек предполагает, а бог располагает…
в 1796 году была назначена Konskription, [рекрутский набор (нем.).] и все, кто мог
служить, от восемнадцати до двадцать первого года, должны были собраться
в город.
— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их
в городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти,
в красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда
служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни
в одном глазе.
Живин
в настоящее время очень потолстел и
служил в уездном
городе стряпчим, пребывая и до сего времени холостяком.
— Промптов. Покойного Саввы Силыча друг. Он здесь
в земской управе председателем
служит. Хотел вот и сегодня, по пути
в город, заехать; познакомишься.
В городах и
в местах более населенных эта неряшливость сказывается, конечно,
в меньшей степени; но ведь и здесь, как уже упомянуто выше, руководящею нитью обывательской жизни все-таки
служат взгляды и требования ближайшего начальства, а отнюдь не мысль о государстве.
Служил он как-то
в городе, головой ли, бургомистром ли, доподлинно теперь не упомню, только мундирчика по закону не выслужил.
И тем не менее вы и до сих пор, благосклонный читатель, можете встретить его, прогуливающегося по улицам
города Крутогорска и
в особенности принимающего деятельное участие во всех пожарах и других общественных бедствиях. Сказывают даже, что он успел приобрести значительный круг знакомства, для которого неистощимым источником наслаждений
служат рассказы о претерпенных им бедствиях и крушениях во время продолжительного плавания по бурному морю житейскому.
— Подлец, подлец, изверг! — и с этим
в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барыньку увлекает, а она
в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает… и вот вижу я и чувствую, как она, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти… А
в эту самую минуту от
города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я
служу, и уже
в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит...
В городе появлялся он временами, преимущественно когда бывал без места, а
служил по железным дорогам.
Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда дома предводительши, где та же давешняя Белая зала,
в которой происходило чтение, уже была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена
служить главною танцевальною залой, как предполагалось, для всего
города.
Приступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших
в нашем, доселе ничем не отличавшемся
городе, я принужден, по неумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском. Пусть эти подробности
послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самая история, которую я намерен описывать, еще впереди.
Прибыв
в губернский
город, он первое, что послал за приходскими священниками с просьбою
служить должные панихиды по покойнике, потом строго разбранил старших из прислуги, почему они прежде этого не сделали, велев им вместе с тем безвыходно торчать
в зале и молиться за упокой души барина.
— Но куда ж мне, наконец, бежать от самого себя? — воскликнул Аггей Никитич с ожесточением. —
Служить я тут не могу и жить
в здешнем
городе тоже; куда ж уйду и где спрячусь?
Марфин начал чисто ораторствовать, красноречиво доказывая, что обеим сестрам, как девушкам молодым, нет никакого повода и причины оставаться
в губернском
городе, тем более, что они, нежно любя мать свою, конечно, скучают и страдают, чему доказательством
служит даже лицо Сусанны, а потому он желает их свезти
в Москву и поселить там.
Второе: архивариус земского суда откопал
в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и
в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне
служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика,
в тюрьме держат; показанию этому, как говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде
в город у него пировали и пьянствовали.
С этою-то радостною вестью Строгоновы приехали к Иоанну, и вскоре после них прибыло Ермаково посольство. Ликованье
в городе было неслыханное. Во всех церквах
служили молебны, все колокола звонили, как
в светлое Христово воскресенье. Царь, обласкав Строгоновых, назначил торжественный прием Ивану Кольцу.
Впрочем, весь
город,
в котором прежде
служил этот отцеубийца, рассказывал эту историю одинаково.
— Не чеши рук, — ползет ко мне его сухой шепот. — Ты
служишь в первоклассном магазине на главной улице
города, это надо помнить! Мальчик должен стоять при двери, как статуй…
Я —
в людях,
служу «мальчиком» при магазине «модной обуви», на главной улице
города.
—
В каждом
городе есть тайный жандармский унтер-офицер. Он
в штатском, иногда
служит, или торгует, или там еще что делает, а ночью, когда все спят, наденет голубой мундир да и шасть к жандармскому офицеру.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я,
в городе Вологде,
в сумасшедшем доме
служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
Но главным украшением прощального обеда должен был
служить столетний старец Максим Гаврилыч Крестовоздвиженский, который еще
в семьсот восемьдесят девятом году
служил в нашей губернии писцом
в наместнической канцелярии. Идея пригласить к участию
в празднике эту живую летопись нашего
города, этого свидетеля его величия и славы, была весьма замечательна и, как увидим ниже, имела совершенный и полный успех.
В заключение она прибавила, что очень бы желала, чтоб ее муж
служил и занимал
в городе хотя не блестящее, но благородное и почетное место.
Потом, ранним утром, вышел он осторожно
в Морскую, призвал ломового извозчика, вынес с человеком чемоданчик и книги и поручил ему сказать, что он поехал дня на два за
город, надел длинный сюртук, взял трость и зонтик, пожал руку лакею, который
служил при нем, и пошел пешком с извозчиком; крупные слезы капали у него на сюртук.
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно,
служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно!
В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
— Да, не удовлетворил меня Петербург, — говорил он с расстановкою, вздыхая. — Обещают много, но ничего определенного. Да, дорогая моя. Был я мировым судьей, непременным членом, председателем мирового съезда, наконец, советником губернского правления; кажется,
послужил отечеству и имею право на внимание, но вот вам: никак не могу добиться, чтобы меня перевели
в другой
город…
— Веду я тебя
служить человеку почтенному, всему
городу известному, Кириллу Иванычу Строганому… Он за доброту свою и благодеяния медали получал — не токмо что! Состоит он гласным
в думе, а может, будет избран даже
в градские головы.
Служи ему верой и правдой, а он тебя, между прочим,
в люди произведёт… Ты парнишка сурьёзный, не баловник… А для него оказать человеку благодеяние — всё равно что — плюнуть…
И с тех пор Селиванов окончательно застрял
в провинции, охранка запретила ему въезд и Москву, а там и слухи о нем пропали. Вася получал от него приветствия через знакомых актеров и сам посылал их с теми, кто ехал
служить в тот
город, где был Селиванов, а потом следы его потерялись.
Служить в наш
город благодаря удобству сообщения едут охотно со всех концов нашей необъятной шестой части света.
Я
служил в губернских
городах: там короче знают друг друга, чем
в столицах; знают, что каждый имеет, чем живет, следовательно, легче может составиться общественное мнение.
— Карт
в игре — пятьдесят две…
В городе,
в моём участке, тысячи людей, и я знаю из них несколько сотен. Знаю, кто с кем живёт, кто где
служит. А ведь люди меняются — карты всегда одни и те же…
В один из подобных неудачных сезонов
в городе, где
служил Ханов, после Рождества антрепренер сбежал. Труппа осталась без гроша. Ханов на последние деньги, вырученные за заложенные подарки от публики, с женой и детьми добрался до Москвы и остановился
в дешевых меблированных комнатах.
Православный жид"
в каждом
городе отыскивал для него достоверных лжесвидетелей; Гаврюшка
служил у него
в лакеях и, женившись на старой Прокоповой метрессе, остепенился и перестал пить...
На нем было столько долгов, что он должен был
служить, чтобы его не посадили
в яму. Он теперь ехал
в губернский
город начальником коннозаводства. Ему выхлопотали это его важные родные. Он был одет
в военный китель и синие штаны. Китель и штаны были такие, каких бы никто себе не сделал кроме богача, белье тоже, часы были тоже английские. Сапоги были на каких-то чудных,
в палец толщины, подошвах.
Если бы этот Данила
в самом деле любил людей, то он оттащил бы прокаженного подальше от
города и бросил его
в ров, а сам пошел бы
служить здоровым.
Вплоть до 1917 года он
служил в известном концертном ансамбле маэстро Петухова, ежевечерне оглашающем стройными звуками фойе уютного кинематографа «Волшебные грезы»
в городе Екатеринославе.