Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что, друг,
как твой барин?.. строг? любит этак распекать или
нет?
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои
слова, —
какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж
нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
— Да…
нет, — говорил Левин, путаясь в
словах. —
Как же ты не дал знать прежде, то есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват,
нет слов сказать,
как я виноват! Но, Долли, прости!
Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется
слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное
слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое
слово немец; но
нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало,
как метко сказанное русское
слово.
Слово «мертвые души» так раздалось неопределенно, что стали подозревать даже,
нет ли здесь
какого намека на скоропостижно погребенные тела, вследствие двух не так давно случившихся событий.
А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где
нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за
словом в карман, не высиживает его,
как наседка цыплят, а влепливает сразу,
как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом,
какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких
слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А
нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да,
как бы не так!
— Ну, расспросите у него, вы увидите, что… [В рукописи четыре
слова не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай,
какого вы нигде не найдете. Он мало того что знает,
какую почву что любит, знает,
какое соседство для кого нужно, поблизости
какого леса нужно сеять
какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него
нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько и дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев да от тени. И это во всем так.
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только, чтобы производство дела было все основано на бумагах, чтобы на
словах ничего не было. И
как только увидите, что дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь — не то чтобы оправдывать и защищать себя, —
нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними статьями.
Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные надвинуться далее, —
словом, кажется,
как будто на всем было написано:
нет, это не губерния, это столица, это сам Париж!
Чего
нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним,
как гром, роковые
слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.
Чичиков открыл рот, с тем чтобы заметить, что Михеева, однако же, давно
нет на свете; но Собакевич вошел,
как говорится, в самую силу речи, откуда взялась рысь и дар
слова...
Герой наш, по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и
какую взял жену, с большим ли приданым или
нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, —
словом, не пропустил ничего.
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот
как вы!..» В точности не могу передать
слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем
нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит
слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства в ней ни капли
нет —
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
Ответа
нет. Он вновь посланье:
Второму, третьему письму
Ответа
нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошел… ему
Она навстречу.
Как сурова!
Его не видят, с ним ни
слова;
У!
как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их
нет, их
нет!
На сем лице лишь гнева след…
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне
нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я
слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.
«Я?» — «Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и
нет причины
Тебе на зов не приезжать». —
«Но куча будет там народу
И всякого такого сброду…» —
«И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж?» — «Согласен». — «
Как ты мил!»
При сих
словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!
Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь — и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним,
как с своим; а
как дойдет до того, чтобы поведать сердечное
слово, — видишь:
нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те!
«Так идти, что ли, или
нет», — думал Раскольников, остановясь посреди мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом,
как будто ожидая от кого-то последнего
слова.
—
Нет, не сказал…
словами; но она многое поняла. Она слышала ночью,
как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может быть, дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Я низкий человек, Дуня.
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас
нет секретов, вы не помешаете… Я бы хотел вам еще два
слова сказать… Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого…
Как его!.. Порфирия Петровича?
—
Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя
какого бы ни было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему,
слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это
как можно скорей, или
нет? Я прямо, с первого
слова говорю, что иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
Кудряш.
Как не ругать! Он без этого дышать не может. Да не спускаю и я: он —
слово, а я — десять; плюнет, да и пойдет.
Нет, уж я перед ним рабствовать не стану.
Лариса. Лжете. Я любви искала и не нашла. На меня смотрели и смотрят,
как на забаву. Никогда никто не постарался заглянуть ко мне в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного
слова. А ведь так жить холодно. Я не виновата, я искала любви и не нашла… ее
нет на свете… нечего и искать. Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите, я вашей быть не могу.
—
Нет, есть:
как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в том положении,
как у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги; а нравственные болезни происходят от дурного воспитания, от всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы, от безобразного состояния общества, одним
словом. Исправьте общество, и болезней не будет.
— Ой, простите, глупо я пошутил, уподобив вас гривеннику! Вы, Клим Иваныч, поверьте
слову: я цену вам
как раз весьма чувствую! Душевнейше рад встретить в лице вашем не пустозвона и празднослова, не злыдня, подобного, скажем, зятьку моему, а человека сосредоточенного ума, философически обдумывающего видимое и творимое. Эдакие люди — редки,
как, примерно… двуглавые рыбы,
каких и вовсе
нет. Мне знакомство с вами — удача, праздник…
«
Нет. Конечно —
нет. Но казалось, что она — человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни,
как у всех. У всех книжников, лишенных чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на свободу
слова, мысли.
Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту свободу… эту анархию мышления».
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или —
как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько
слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами.
Нет надобности говорить обо всем и так много,
как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и яд,
как вы знаете.
Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни
словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
—
Нет, — повторила Варвара. Самгин подумал: «Спрашивает она или протестует?» За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая
слова, точно каменщик кирпичи, любуясь,
как плотно ложатся они одно к другому.
—
Нет. Этот Кучин, Кичин — черт! — говорит: «Чем умнее обвиняемый, тем более виноват», а вы — умный, искреннее
слово! Это ясно хотя бы из того,
как вы умело молчите.
—
Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее
слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее
слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это
как бы понижало значение речей Марины.
—
Нет, —
как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих
слов Клим спокойно шел в свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание на него.
— Трудное его ученое занятие!
Какие тысячи
слов надобно знать! Уж он их выписывает, выписывает изо всех книг, а книгам-то — счета
нет!
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, — тихо и
как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня
нет доверия к
словам. Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
— Не могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на меня,
как будто говорите: мне
слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас
нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю. Что это?
—
Как прощальный! — с испугом перебила она, — я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка!
Нет,
нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные
слова!..
Вера не вынесла бы грубой неволи и бежала бы от бабушки,
как убегала за Волгу от него, Райского,
словом —
нет средств! Вера выросла из круга бабушкиной опытности и морали, думал он, и та только раздражит ее своими наставлениями или, пожалуй, опять заговорит о какой-нибудь Кунигунде — и насмешит. А Вера потеряет и последнюю искру доверия к ней.
—
Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он,
как я вижу из ваших
слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что,
как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет
как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним
словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь
нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
«Вы послушайте,
как он выговаривает: „Тут
нет еще греха“!» Одним
словом, вы были в восхищении.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того,
как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там
нет ни копейки. Вы не поверите,
как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое
слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
— Я всегда робел прежде. Я и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение и почувствовал, что его выполню. А
как принял это решение, то сейчас и сошел с ума и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два
слова: шпион я ваш или
нет? Ответьте мне — вот вопрос!
Да
нет, все в нем не английское: не смотрит он, вытараща глаза; не сжата у него,
как у англичан, и самая мысль, суждение в какие-то тиски; не цедит он ее неуклюже, сквозь зубы, по
слову.
Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и не преследуй у них шпионы,
как контрабанду, каждое прошептанное с иностранцами
слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены бы были всевозможными товарами, без помощи сиогуна, который все барыши берет себе, нужды
нет, что Япония, по
словам властей, страна бедная и торговать будто бы ей нечем.
У китайцев
нет национальности, патриотизма и религии — трех начал, необходимых для непогрешительного движения государственной машины. Есть китайцы, но нации
нет; в их языке
нет даже
слова «отечество»,
как сказывал мне один наш синолог.
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом
словом. «Попробуйте, — говорил мне вполголоса Посьет, —
как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, — а вы пробовали сырую рыбу?» — «
Нет, где она?» — «Да вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!» — говорил он с гримасой.