Неточные совпадения
—
Нет, —
как он любит общество взрослых! — удивлялся отец. После этих
слов Клим спокойно шел в свою комнату, зная, что он сделал то, чего хотел, — заставил взрослых еще раз обратить внимание на него.
— Трудное его ученое занятие!
Какие тысячи
слов надобно знать! Уж он их выписывает, выписывает изо всех книг, а книгам-то — счета
нет!
—
Нет. Этот Кучин, Кичин — черт! — говорит: «Чем умнее обвиняемый, тем более виноват», а вы — умный, искреннее
слово! Это ясно хотя бы из того,
как вы умело молчите.
—
Нет, — повторила Варвара. Самгин подумал: «Спрашивает она или протестует?» За спиной его гремели тарелки, ножи, сотрясала пол тяжелая поступь Анфимьевны, но он уже не чувствовал аппетита. Он говорил не торопясь, складывая
слова, точно каменщик кирпичи, любуясь,
как плотно ложатся они одно к другому.
— Только, наверное, отвергнете, оттолкнете вы меня, потому что я — человек сомнительный, слабого характера и с фантазией, а при слабом характере фантазия — отрава и яд,
как вы знаете.
Нет, погодите, — попросил он, хотя Самгин ни
словом, ни жестом не мешал ему говорить. — Я давно хотел сказать вам, — все не решался, а вот на днях был в театре, на модной этой пиесе, где показаны заслуженно несчастные люди и бормочут черт знает что, а между ними утешительный старичок врет направо, налево…
—
Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее
слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее
слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это
как бы понижало значение речей Марины.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, — тихо и
как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня
нет доверия к
словам. Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
«
Нет. Конечно —
нет. Но казалось, что она — человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни,
как у всех. У всех книжников, лишенных чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на свободу
слова, мысли.
Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту свободу… эту анархию мышления».
— Ой, простите, глупо я пошутил, уподобив вас гривеннику! Вы, Клим Иваныч, поверьте
слову: я цену вам
как раз весьма чувствую! Душевнейше рад встретить в лице вашем не пустозвона и празднослова, не злыдня, подобного, скажем, зятьку моему, а человека сосредоточенного ума, философически обдумывающего видимое и творимое. Эдакие люди — редки,
как, примерно… двуглавые рыбы,
каких и вовсе
нет. Мне знакомство с вами — удача, праздник…
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или —
как доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько
слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами.
Нет надобности говорить обо всем и так много,
как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни
слова поговорить о деле. Ну что, друг,
как твой барин?.. строг? любит этак распекать или
нет?
— Ведь вот, — говорил Катавасов, по привычке, приобретенной на кафедре, растягивая свои
слова, —
какой был способный малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что его уж
нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб обманывать себя, и другая — чтоб оправдывать этот обман.
— Да…
нет, — говорил Левин, путаясь в
словах. —
Как же ты не дал знать прежде, то есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем я могу, я всё готов! Я виноват,
нет слов сказать,
как я виноват! Но, Долли, прости!
Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется
слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное
слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умно-худощавое
слово немец; но
нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало,
как метко сказанное русское
слово.