Неточные совпадения
Свет усилился, и они,
идя вместе, то освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали собою картины Жерардо della notte. [Della notte (ит.) — ночной, прозвище, данное итальянцами голландскому
художнику Герриту (ван Гарарду) Гонтгорсту (1590–1656), своеобразие картин которого основано на резком контрасте света и тени.]
«Это — свойство
художника, — подумал он, приподняв воротник пальто, засунул руки глубоко в карманы и
пошел тише. —
Художники, наверное, думают так в своих поисках наиболее характерного в главном. А возможно, что это — своеобразное выражение чувства самозащиты от разрушительных ударов бессмыслицы».
Или изберет он арену мыслителя, великого
художника: все поклоняются ему; он пожинает лавры; толпа гоняется за ним, восклицая: «Посмотрите, посмотрите, вот
идет Обломов, наш знаменитый Илья Ильич!»
А он
шел, мучась сомнениями, и страдал за себя и за нее. Она не подозревала его тайных мук, не подозревала, какою страстною любовью охвачен был он к ней — как к женщине человек и как к идеалу
художник.
— Известно что… поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и
идти… как говорит один
художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Общество
художников — это орден братства, все равно что масонский орден: он рассеян по всему миру, и все
идут к одной цели.
—
Художником… После университета в академию
пойду…
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу,
пошел опять в гостиную, где ожидал его
художник, уже записавший полученный ответ от души Иоанны д’Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: «будут признавать друг друга по свету, исходящему из эфирных тел».
В мягких, глубоких креслах было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего
художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно, и в голову
шли всё такие хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать.
Трудись, корпи
художник,
Над лепкою едва заметных звезд —
И прахом все
пойдет.
Страстный поклонник красот природы, неутомимый работник в науке, он все делал необыкновенно легко и удачно; вовсе не сухой ученый, а
художник в своем деле, он им наслаждался; радикал — по темпераменту, peaлист — по организации и гуманный человек — по ясному и добродушно-ироническому взгляду, он жил именно в той жизненной среде, к которой единственно
идут дантовские слова: «Qui e l'uomo felice».
— Если бы не семья, не дети, — говорил он мне, прощаясь, — я вырвался бы из России и
пошел бы по миру; с моим Владимирским крестом на шее спокойно протягивал бы я прохожим руку, которую жал император Александр, — рассказывая им мой проект и судьбу
художника в России.
Из вырученной от лотереи суммы тут же уплачивалась стоимость картины
художникам, а остатки
шли на незатейливый ужин.
— Антон,
пойдем в баню, — зовет его, бывало, брат,
художник Николай, весь измазанный краской.
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму.
Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это были
художники!
Девушка улыбнулась. Они молча
пошли по аллее, обратно к пруду. Набоб испытывал какое-то странное чувство смущения, хотя потихоньку и рассматривал свою даму. При ярком дневном свете она ничего не проиграла, а только казалась проще и свежее, как картина, только что вышедшая из мастерской
художника.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к
художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его
славы осветить себя.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он
идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а
художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у
художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Но что я вижу? И здесь к нам навстречу
идет красота! Привет смиренного
художника очаровательной Зое! — крикнул вдруг Шубин, театрально размахнув шляпой.
И стал мой дядя веселый, речистый:
пошел вспоминать про Брюллова, как тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы бросил; про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку, что у прислуги от одних паров голова кругом
шла; потом про Аполлона Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта, по вдохновению, одновременно друг к другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался про нынешних литераторов и
художников, которые пить совсем не умеют.
— Да куда же, кроме вас, Анна Алексеевна.
Художник В. В. Пукирев только что вошел в
славу. Его картина, имевшая огромный успех на выставке, облетела все иллюстрированные журналы. Ее, еще не конченную, видел в мастерской П. М. Третьяков, пришел в восторг и тут же, «на корню», по его обычному выражению, купил для своей галереи. И сейчас эта картина там: «Неравный брак». Старый звездоносец-чинуша, высохший, как мумия, в орденах и ленте, и рядом юная невеста, и
— Да уж так-с! — лепетал
художник. — Вы сделайте милость… Не того-с… не острите. Я
иду, бац на углу этакий каламбур.
Илья Макарович в качестве василеостровского
художника также не прочь был выпить в приятельской беседе и не прочь попотчевать приятелей чем бог
послал дома, но синьора Луиза смотрела на все это искоса и делала Илье Макаровичу сцены немилосердные.
Приехав в Петербург, он никуда не
пошел с письмами благодетелей, но освежился, одумался и в откровенную минуту высказал все свое горе одному старому своему детскому товарищу, земляку и другу,
художнику Илье Макаровичу Журавке, человеку очень доброму, пылкому, суетливому и немножко смешному.
Я
иду по лестнице, которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой,
иду и
иду, не зная определенно, куда
иду, но, право, ради одной этой чудесной лестницы стоит жить; а вы знаете, ради чего живете, — ради того, чтобы одни не порабощали других, чтобы
художник и тот, кто растирает для него краски, обедали одинаково.
Писали, какая была ночь, как вечер быстро сменился тьмою, как осторожно наши
шли обрывом взорванной скалы, как сшиблись в свалке и крикнул женский голос в толпе чеченцев; что на этот голос из-за наших рядов вынесся находившийся в экспедиции
художник И… что он рубил своих за бусурманку, с которой был знаком и считался кунаком ее брату, и что храбрейший офицер, какой-то N или Z ему в лицо стрелял в упор и если не убил его, так как пистолет случайно был лишь с холостым зарядом, то, верно, ослепил.
— Мой идол… идол… и-д-о-л! — с страстным увлечением говорил маленький голос в минуту моего пробуждения. — Какой ты приятный, когда ты стоишь на коленях!.. Как я люблю тебя, как много я тебе желаю счастья! Я верю, я просто чувствую, я знаю, что тебя ждет
слава; я знаю, что вся эта мелкая зависть перед тобою преклонится, и женщины толпами целыми будут любить тебя, боготворить, с ума сходить. Моя любовь читает все вперед, что будет; она чутка, мой друг! мой превосходный, мой божественный
художник!
— Двугривенный, — сказал
художник, готовясь
идти.
О
художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним
художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию
слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в нынешнем веке.
Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в его произведениях, а между тем они всё еще пользовались
славою, хотя истинные знатоки и
художники только пожимали плечами, глядя на последние его работы.
«Что мне с ними делать? — подумал
художник. — Если они сами того хотят, так пусть Психея
пойдет за то, что им хочется», — и произнес вслух...
Академия Художеств существовала в России едва ли не одним именем; Екатерина даровала ей истинное бытие, законы и права, взяв ее под личное Свое покровительство, в совершенной независимости от всех других властей; основала при ней воспитательное училище, ободряла таланты юных
художников;
посылала их в отчизну Искусства, вникать в красоты его среди величественных остатков древности, там, где самый воздух вливает, кажется, в грудь чувство изящного, ибо оно есть чувство народное; где Рафаэль, ученик древних, превзошел своих учителей, и где Микель Анджело один сравнялся с ними во всех Искусствах.
У Дымова сильно болела голова; он утром не пил чаю, не
пошел в больницу и все время лежал у себя в кабинете на турецком диване. Ольга Ивановна, по обыкновению, в первом часу отправилась к Рябовскому, чтобы показать ему свой этюд nature morte и спросить его, почему он вчера не приходил. Этюд казался ей ничтожным, и написала она его только затем, чтобы иметь лишний предлог сходить к
художнику.
— Да; на другой день пристав приехал, расспросил обо мне и
послал к графине: действительно ли я с нею? Оттуда дворник их знакомого
художника прислал, тот поручился, меня и отпустили. А у мужика там, в части, рубль пропал. Он после сказал мне: «Это твоя вина, — я за тебя заключался, — ты должен мне воротить», — я отдал…
То ведая, тебе великий вождь
Флоренции услуги предлагает
И рад тебе
художников своих,
Ваятелей прислать и живописцев,
Литейщиков и зодчих, да цветет
Твоя земля не только
славой бранной,
Но и красой художества вовек!
После второго представления «Танкреда» Шушерин сказал мне с искренним вздохом огорченного
художника: «Ну, дело кончено: Семенова погибла невозвратно, то есть она дальше не
пойдет.
— Нет-с, — отвечаем, — вы этого не извольте делать, потому что, во-первых, через этого светского
художника может ненадлежащая молва
пойти, а во-вторых, живописец такого дела исполнить не может.
— Скажите, отчего вы живете так скучно, так не колоритно? — спросил я у Белокурова,
идя с ним домой. — Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я
художник, я странный человек, я издерган с юных дней завистью, недовольством собой, неверием в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нормальный человек, помещик, барин, — отчего вы живете так неинтересно, так мало берете от жизни? Отчего, например, вы до сих пор не влюбились в Лиду или Женю?
Не увидеть Анеты я не мог;
идти к ней, сжать ей руку, молча, взглядом передать ей все, что может передать
художник другому, поблагодарить ее за святые мгновения, за глубокое потрясение, очищающее душу от разного хлама, — мне это необходимо было, как воздух.
В Америке область художественная понимается еще шире: знаменитый американский писатель Брет-Гарт [Брет-Гарт Френсис (1839–1902) — американский писатель. Речь
идет о его рассказе «Разговор в спальном вагоне» (1877).] рассказывает, что у них чрезвычайно прославился «
художник», который «работал над мертвыми». Он придавал лицам почивших различные «утешительные выражения», свидетельствующие о более или менее счастливом состоянии их отлетевших душ.
Живописец живо скомандовал и назад пришел, а за ним
идет его мастер, молодой
художник, с подносом, и несет две бутылки с бокалами.
В великом смирении
художник молитвенно призывает пришествие в силе и
славе той Красоты, которую искусство являет только символически.
Но,
слава богу, кроме Амиеля и проповедника Толстого, мы имеем еще Толстого-художника. И одно слово этого
художника тяжелее и полноценнее, чем многие томы тех двух писателей.
Художник же этот говорит...
Хозяин сводил меня в свою спальню (он спал отдельно) всю увешанную прекрасными картинами парижских
художников, все его приятелей, и при этом рассказывал мне, кого из них он первый"открывал"и, разумеется, приобретал их полотна за пустую цену — прежде чем они входили в
славу.
— Ну, Гриша, Григорий, голубчик… — сказал плачущим голосом
художник, прижимаясь к Васильеву. —
Пойдем! Сходим еще в один, и будь они прокляты… Пожалуйста! Григорианц!
Так и эти, купивши женщин,
идут и думают теперь, что они
художники и ученые…»
— Так и знал, что этим кончится, — сказал
художник, морщась. — Не следовало бы связываться с этим дураком и болваном! Ты думаешь, что теперь у тебя в голове великие мысли, идеи? Нет, чёрт знает что, а не идеи! Ты сейчас смотришь на меня с ненавистью и с отвращением, а по-моему, лучше бы ты построил еще двадцать таких домов, чем глядеть так. В этом твоем взгляде больше порока, чем по всем переулке!
Пойдем, Володя, чёрт с ним! Дурак, болван и больше ничего…
Художник мало-помалу успокоился, и приятели
пошли домой.
—
Пойдем отсюда! — сказал он, дернув
художника за рукав.
— Постой, и мы
идем! — крикнул ему
художник.