Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну,
скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я на вас одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого до
сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Затем нелишнее, кажется, будет еще
сказать, что, пленяя нетвердый женский пол, градоначальник должен искать уединения и отнюдь не отдавать
сих действий своих в жертву гласности или устности.
— Слушай! —
сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый день должен
сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те ко мне приносить!
— Ну, старички, —
сказал он обывателям, — давайте жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и
сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
По моему мнению, все
сии лица суть вредные, ибо они градоначальнику, в его, так
сказать, непрерывном административном беге, лишь поставляют препоны…
И еще
скажу: летопись
сию преемственно слагали четыре архивариуса: Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску, дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу и дабы не напечатал он их в своем «Архиве». А затем богу слава и разглагольствию моему конец.
Страшусь
сказать, но опасаюсь, что в
сем случае градоначальническое многомыслие может иметь последствия не только вредные, но и с трудом исправимые!
Сначала бичевал я себя с некоторою уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и
сказал ему: «Хлещи!» И что же? даже
сие оказалось недостаточным, так что я вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от того не страдал, а находился в восхищении.
В
сей мысли еще более меня утверждает то, что город Глупов по самой природе своей есть, так
сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности в законах отяготительных и многосмысленных.
Рассказывают следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в кофейную, спросил себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою в сдачу, монету проглотил, а водку вылил себе в карман. Вполне
сему верю, ибо при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения весьма возможны. Но при этом не могу не
сказать: вот как градоначальники должны быть осторожны в рассмотрении своих собственных действий!
— Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я
сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, —
сказал Василий, указывая на поле, — сердце радуется.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до
сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее лице. Левину хотелось
сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо
сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
То, что она уехала, не
сказав куда, то, что ее до
сих пор не было, то, что она утром еще ездила куда-то, ничего не
сказав ему, — всё это, вместе со странно возбужденным выражением ее лица нынче утром и с воспоминанием того враждебного тона, с которым она при Яшвине почти вырвала из его рук карточки сына, заставило его задуматься.
— Не все, —
сказала Долли. — Ты это судишь по своему мужу. Он до
сих пор мучается воспоминанием о Вронском. Да? Правда ведь?
— Не с этим народом, а с этим приказчиком! —
сказал Левин, вспыхнув. — Ну для чего я вас держу! — закричал он. Но вспомнив, что этим не поможешь, остановился на половине речи и только вздохнул. — Ну что,
сеять можно? — спросил он, помолчав.
— Вы домой с дороги, —
сказала баронесса, — так я бегу. Ах, я уеду
сию минуту, если я мешаю.
— В том-то и дело, что ни то, ни
се, —
сказал Вронский.
— Состоянье, на которое можно
сей же час поменяться, —
сказал Чичиков.
— Рекомендую вам мою баловницу! —
сказал генерал, обратясь к Чичикову. — Однако ж, я вашего имени и отчества до
сих пор не знаю.
Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже перед ужином, и, разговаривая о том и о
сем,
сказал вдруг...
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись,
скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в
сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Никак бы нельзя было
сказать, чтобы в комнате
сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, даже похвалите автора,
скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души
сей тяжелый запрос: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
— От кого? —
сказал председатель и, распечатавши, воскликнул: — А! от Плюшкина. Он еще до
сих пор прозябает на свете. Вот судьба, ведь какой был умнейший, богатейший человек! а теперь…
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения
сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до
сих пор так здоров, как нельзя лучше.
— Ребята сделали отлично! —
сказал Петр Петрович. — За это вам по чапорухе водки и кулебяка в придачу. Откладывайте коней и ступайте
сей же час в людскую!
Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками… жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира
сего; но довольно
сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору.
Что Ноздрев лгун отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы
сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после
скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем
сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем говорить.
—
Скажи мне одно слово! —
сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от
сего прикосновенья, и жал он руку, лежавшую бесчувственно в руке его.
Притом же у нас храм Божий — грех
сказать, что такое: вот сколько лет уже, как, по милости Божией, стоит Сечь, а до
сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до
сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до
сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам
сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа
сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус
сказал ей: «Я есмь воскресение и жизнь;верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли
сему? Она говорит ему...
И
скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто
сих приемлеши?» И
скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из
сих сам не считал себя достойным
сего…» И прострет к нам руце свои, и мы припадем… и заплачем… и всё поймем!
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и
сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И
сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них
сказали: не мог ли
сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
Но нет, изъяснить сильнее и изобразительнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы, взирая в
сей час на меня,
сказать утвердительно, что я не свинья?
И если я когда-нибудь, — предположив нелепость, — буду в законном браке, то я даже рад буду вашим растреклятым рогам; я тогда
скажу жене моей: «Друг мой, до
сих пор я только любил тебя, теперь же я тебя уважаю, потому что ты сумела протестовать!» Вы смеетесь?
Поди сейчас,
сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и
скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра
скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до
сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома.
Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до
сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.
— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до
сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, —
сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
— Так-с. Ну-с, так имейте в виду-с; а теперь благоволите принять, для интересов вашей родственницы, на первый случай, посильную сумму от меня лично. Весьма и весьма желаю, чтоб имя мое при
сем не было упомянуто. Вот-с… имея, так
сказать, сам заботы, более не в состоянии…
—
Скажите,
скажите мне, как вы думаете… ах, извините, я еще до
сих пор не знаю вашего имени? — торопилась Пульхерия Александровна.
Вожеватов. Не глупа, а хитрости нет, не в матушку. У той все хитрость да лесть, а эта вдруг, ни с того ни с
сего, и
скажет, что не надо.
Я подумал, что если в
сию решительную минуту не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо,
сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую не умничать и делать то, что тебе приказывают».
Швабрин упал на колени… В эту минуту презрение заглушило во мне все чувства ненависти и гнева. С омерзением глядел я на дворянина, валяющегося в ногах беглого казака. Пугачев смягчился. «Милую тебя на
сей раз, —
сказал он Швабрину, — но знай, что при первой вине тебе припомнится и эта». Потом обратился к Марье Ивановне и
сказал ей ласково: «Выходи, красная девица; дарую тебе волю. Я государь».
Скажу вкратце, что
сия осада по неосторожности местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и всевозможные бедствия.
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До
сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам
сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается.
Скажу я лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
— Нет! —
сказал он и отступил на шаг назад. — Человек я бедный, но милостыни еще до
сих пор не принимал. Прощайте-с и будьте здоровы.
— Он очень деловит, —
сказала Варвара и, неприятно обнажив зубы усмешкой, дополнила: — Кумов — не от мира
сего, он все о духе, а этот — ничего воздушного не любит.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал,
сказал… моей подруге: «Вот, гляди, человек
сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».