Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет
в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу
сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу
в департамент, с тем только, чтобы
сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для
письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам
скажу, что это преинтересное чтение. Иное
письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем
в «Московских ведомостях»!
Софья. Я
сказала, что судьба моя зависит от воли дядюшкиной, что он сам сюда приехать обещал
в письме своем, которого (к Правдину) не позволил вам дочитать господин Скотинин.
—
В конюшню! —
сказал он и достал было
письма, чтобы прочесть их, но потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. — «Потом»!…
— Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это
письмо, она не
в силах будет ничего
сказать, она только ниже опустит голову.
— Хорошо, —
сказала она и, как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала
письмо. Пачка заклеенных
в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него. Она высвободила
письмо и стала читать с конца. «Я сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла она. Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла
письмо всё сначала. Когда она кончила, она почувствовала, что ей холодно и что над ней обрушилось такое страшное несчастие, какого она не ожидала.
Она раскаивалась утром
в том, чтó она
сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти слова были как бы не сказаны. И вот
письмо это признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это
письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
— О, нет! — как будто с трудом понимая, —
сказал Вронский. — Если вам всё равно, то будемте ходить.
В вагонах такая духота.
Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто к Туркам… —
сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь сердито-страдающее выражение.
— Удивительно, как он похож на товарища прокурора Свентицкого, —
сказал один из гостей по-французски про камердинера
в то время, как Вронский хмурясь читал
письмо.
— Вы приедете ко мне, —
сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее
письмо. Она здесь,
в Петербурге.
— Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, —
сказал Сергей Иванович, вглядываясь
в очевидно страдающее лицо Вронского. — Не нужно ли вам
письмо к Ристичу, к Милану?
— Не обращайте внимания, —
сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как
в комнату вошел лакей с
письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи,
в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Опять она остановилась, не находя связи
в своих мыслях. «Нет, —
сказала она себе, — ничего не надо» и, разорвав
письмо, переписала его, исключив упоминание о великодушии, и запечатала.
— Приходи же скорее, —
сказала она ему, уходя из кабинета, — а то без тебя прочту
письма. И давай
в четыре руки играть.
Степан Аркадьич передал назад
письмо и с тем же недоумением продолжал смотреть на зятя, не зная, что
сказать. Молчание это было им обоим так неловко, что
в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание
в то время, как он молчал, не спуская глаз с лица Каренина.
— Это вне вопроса
в настоящем случае, —
сказал он. — Тут только один случай возможен: уличение невольное, подтвержденное
письмами, которые я имею.
В анониме было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и
в другой и
в третий раз
письмо и наконец
сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову,
сказал: «А
письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется,
письмо было свернуто и уложено
в шкатулку,
в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся
в том же положении и на том же месте.
— Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей
скажи только одно слово, а она уж
в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать
письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит — да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам
сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце
письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он
в памяти своей.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и…
в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру,
сказала мне… и
сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное
письмо,
в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
То, что пишет Петр Петрович
в этом
письме… и что мы предполагали с тобой, — может быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это
сказать, капризен.
Ну, батюшка, —
сказал он, прочитав
письмо и отложив
в сторону мой паспорт, — все будет сделано: ты будешь офицером переведен
в *** полк, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай
в Белогорскую крепость, где ты будешь
в команде капитана Миронова, доброго и честного человека.
Марья Ивановна приняла
письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, —
сказала она, — но я
в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не
в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал
письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня,
сказал: «Вот тебе
письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь
в Оренбург служить под его начальством».
Получив
письмо от генерала, он довольно искусным образом выпроводил Василису Егоровну,
сказав ей, будто бы отец Герасим получил из Оренбурга какие-то чудные известия, которые содержит
в великой тайне.
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала
в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и
сказала с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена
в невинности вашего жениха. Вот
письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».
Я сидел погруженный
в глубокую задумчивость, как вдруг Савельич прервал мои размышления. «Вот, сударь, —
сказал он, подавая мне исписанный лист бумаги, — посмотри, доносчик ли я на своего барина и стараюсь ли я помутить сына с отцом». Я взял из рук его бумагу: это был ответ Савельича на полученное им
письмо. Вот он от слова до слова...
—
В таком же тоне, но еще более резко писал мне Иноков о царе, —
сказала Спивак и усмехнулась: — Иноков пишет
письма так, как будто
в России только двое грамотных: он и я, а жандармы — не умеют читать.
— Революция неизбежна, —
сказал Самгин, думая о Лидии, которая находит время писать этому плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя
в этих хотя и очень обдуманных
письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его
в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и говорил, как будто обжигаясь...
— Как это странно! — тихо заговорила она, глядя
в лицо его и мигая. — Я была уверена, что
сказала тебе… что читала
письмо Алины… Ты не забыл?..
А через два дня, показывая Самгину пакет
писем и тетрадку
в кожаной обложке, он
сказал, нагловато глядя
в лицо Самгина...
Самгин рассердился и ушел. Марины
в городе не было, она приехала через восемь дней, и Самгина неприятно удивило то, что он сосчитал дни. Когда он передал ей пакет
писем и тетрадку «Размышлений», она, небрежно бросив их на диван,
сказала весьма равнодушным тоном...
Самгину показалось, что она хочет сесть на колени его, — он пошевелился
в кресле, сел покрепче, но
в магазине брякнул звонок. Марина вышла из комнаты и через минуту воротилась с
письмами в руке; одно из них, довольно толстое, взвесила на ладони и, небрежно бросив на диван,
сказала...
В одно из воскресений Клим застал у Варвары Дьякона, — со вкусом прихлебывая чай, он внимательно, глазами прилежного ученика слушал хвалебную речь Маракуева «Историческим
письмам» Лаврова. Но, когда Маракуев кончил, Дьякон, отодвинув пустой стакан,
сказал, пытаясь смягчить свой бас...
— Автор — кашевар, обслуживает походную кухню. Но вот,
в пандан, другое
письмо рядового, —
сказал он и начал читать повышенным тоном...
Чебаков. Так ведь надо же вам объясниться. И кстати
письмо отдадите. Моей отдайте вот это
письмо (отдает
письмо), а своей откройтесь
в любви,
скажите, что хотите ее увезти, станьте на колени. Да вы, послушайте, не перемешайте: моя старшая, а ваша младшая; моя Анфиса, а ваша Раиса.
— Я получил очень неприятное
письмо из деревни,
в ответ на посланную доверенность — помните? —
сказал Обломов. — Вот потрудитесь прочесть.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что
письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью
сказал он и впал
в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— А знаешь, что делается
в Обломовке? Ты не узнаешь ее! —
сказал Штольц. — Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на
письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу — за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел
в ведомости расходы…
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло,
письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший
в моей жизни, когда женщина
в первый раз
сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!..»
— Искала, искала — нету рецепта, —
сказала она. — Надо еще
в спальне
в шкафу поискать. Да как посылать письмо-то?
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой
в море!» —
сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно
в Париже, пишет к нему неистовые
письма, но ответа не получает.
— И не отвяжешься от этого другого-то что! —
сказал он с нетерпением. — Э! да черт с ним совсем, с письмом-то! Ломать голову из таких пустяков! Я отвык деловые
письма писать. А вот уж третий час
в исходе.
— Как можно! — с испугом
сказал Леонтий, выхватывая
письмо и пряча его опять
в ящик. — Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет… Это одно только и осталось у меня на память от нее… — добавил он, глотая слезы.
«Или страсть подай мне, — вопил он бессонный, ворочаясь
в мягких пуховиках бабушки
в жаркие летние ночи, — страсть полную,
в которой я мог бы погибнуть, — я готов, — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или
скажи решительно, от кого
письмо и кого ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь — тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю,
письмо от попадьи! — равнодушно
сказала она, глядя на него, как он
в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что
в ней происходило, и прочесть
в них было нечего.
Прощай — это первое и последнее мое
письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и
скажи им, что
в таком-то городе живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
В один из туманных, осенних дней, когда Вера, после завтрака, сидела
в своей комнате, за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще
письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и
сказал, что приказано ждать ответа.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему
в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы
сказать ему о новых
письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.