Неточные совпадения
Она была рада этому вызову к нежности. Но какая-то странная
сила зла не
позволяла ей отдаться своему влечению, как будто условия борьбы не
позволяли ей покориться.
Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах, собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его времени; но он, давнишний городской житель, не
позволял себе уходить всему в разговоры, как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось еще много досуга и умственных
сил.
— Не позволю-c! — крикнул он вдруг, изо всей
силы стукнув кулаком по столу, — слышите вы это, Порфирий Петрович? Не
позволю!
—
Позвольте,
позвольте, я с вами совершенно согласен, но
позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми
силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, —
позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
Позвольте вам вручить, напрасно бы кто взялся
Другой вам услужить, зато
Куда я ни кидался!
В контору — всё взято,
К директору, — он мне приятель, —
С зарей в шестом часу, и кстати ль!
Уж с вечера никто достать не мог;
К тому, к сему, всех сбил я с ног,
И этот наконец похитил уже
силойУ одного, старик он хилый,
Мне друг, известный домосед;
Пусть дома просидит в покое.
—
Сил моих нет! — не раз с отчаянием восклицал Николай Петрович. — Самому драться невозможно, посылать за становым — не
позволяют принципы, а без страха наказания ничего не поделаешь!
«Зубатов — идиот», — мысленно выругался он и, наткнувшись в темноте на стул, снова лег. Да, хотя старики-либералы спорят с молодежью, но почти всегда оговариваются, что спорят лишь для того, чтоб «предостеречь от ошибок», а в сущности, они провоцируют молодежь, подстрекая ее к большей активности. Отец Татьяны, Гогин, обвиняет свое поколение в том, что оно не нашло в себе
сил продолжить дело народовольцев и
позволило разыграться реакции Победоносцева. На одном из вечеров он покаянно сказал...
Он старался говорить не очень громко, памятуя, что с годами суховатый голос его звучит на высоких нотах все более резко и неприятно. Он избегал пафоса, не
позволял себе горячиться, а когда говорил то, что казалось ему особенно значительным, — понижал голос, заметив, что этим приемом усиливает напряжение внимания слушателей. Говорил он сняв очки, полагая, что блеск и выражение близоруких глаз весьма выгодно подчеркивает
силу слов.
Почему-то было неприятно узнать, что Иноков обладает
силою, которая
позволила ему так легко вышвырнуть человека, значительно более плотного и тяжелого, чем сам он. Но Клим тотчас же вспомнил фразу, которую слышал на сеансе борьбы...
— Все мои сочлены по Союзу — на фронте, а я, по
силе обязанностей управляющего местным отделением Русско-Азиатского банка, отлучаться из города не могу, да к тому же и здоровье не
позволяет. Эти беженцы сконцентрированы верст за сорок, в пустых дачах, а оказалось, что дачи эти сняты «Красным Крестом» для раненых, и «Крест» требует, чтоб мы немедленно освободили дачи.
Она еще не ясна мне, но это ее таинственная
сила отталкивает от меня все чужое, не
позволяя мне усвоить его.
Учреждение, которое призвано к борьбе с внутренним врагом, хотя и
позволило случаями Азефа и Богрова несколько скомпрометировать технические приемы своей работы, но все же достаточно осведомлено о движении и намерениях враждебных
сил, а
силы эти возбуждают протесты и забастовки рабочих, пропагандируют анархическую идею пораженчества.
А что сказать? Сделать суровую мину, посмотреть на него гордо или даже вовсе не посмотреть, а надменно и сухо заметить, что она «никак не ожидала от него такого поступка: за кого он ее считает, что
позволил себе такую дерзость?..». Так Сонечка в мазурке отвечала какому-то корнету, хотя сама из всех
сил хлопотала, чтоб вскружить ему голову.
Я из любопытства следила за вами,
позволила вам приходить к себе, брала у вас книги, — видела ум, какую-то
силу…
— Чем это —
позвольте спросить? Варить суп, ходить друг за другом, сидеть с глазу на глаз, притворяться, вянуть на «правилах», да на «долге» около какой-нибудь тщедушной слабонервной подруги или разбитого параличом старика, когда
силы у одного еще крепки, жизнь зовет, тянет дальше!.. Так, что ли?
— Сударыня, если вы опытный доктор, то я зато опытный больной, — слюбезничал через
силу Митя, — и предчувствую, что если вы уж так следите за судьбой моею, то и поможете ей в ее гибели, но для этого
позвольте мне наконец изложить пред вами тот план, с которым я рискнул явиться… и то, чего от вас ожидаю… Я пришел, сударыня…
Мой отец по воспитанию, по гвардейской службе, по жизни и связям принадлежал к этому же кругу; но ему ни его нрав, ни его здоровье не
позволяли вести до семидесяти лет ветреную жизнь, и он перешел в противуположную крайность. Он хотел себе устроить жизнь одинокую, в ней его ждала смертельная скука, тем более что он только для себя хотел ее устроить. Твердая воля превращалась в упрямые капризы, незанятые
силы портили нрав, делая его тяжелым.
На шум выбегают из инспекторской надзиратели, потом инспектор. Но малыши увертываются от рук Дитяткевича, ныряют между ног у другого надзирателя, добродушного рыжего Бутовича, проскакивают мимо инспектора, дергают Самаревича за шубу, и крики: «бирка, бирка!» несутся среди хохота, топота и шума. Обычная власть потеряла
силу. Только резкий звонок, который сторож догадался дать минуты на две раньше,
позволяет, наконец, освободить Самаревича и увести его в инспекторскую.
—
Позвольте мне кончить, господа… Дело не в названии, а в сущности дела. Так я говорю? Поднимаю бокал за того, кто открывает новые пути, кто срывает завесу с народных богатств, кто ведет нас вперед… Я сравнил бы наш банк с громадною паровою машиной, причем роль пара заменяет капитал, а вот этот пароход, на котором мы сейчас плывем, — это только один из приводов, который подчиняется главному двигателю… Гений заключается только в том, чтобы воспользоваться уже готовою
силой, а поэтому я предлагаю тост за…
— Как же вы могли
позволить, батюшка, чтобы Полуянов привез покойницу к вам на погреб? — допрашивал защищающий Полуянова адвокат. — Ведь в своем селе вы большая
сила, первый человек.
Он, не долго думая, объяснился с Беком в том роде, что так как он, Бек, не может
позволить ему, Лобачевскому, завести приватную медицинскую школу для женщин, которая никому и ничему мешать не может, то, в
силу своего непреодолимого влечения к этому делу, он, Лобачевский, не может более служить вместе с ним, Беком, и просит отпуска.
— Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не вредило оно. Я — не один на земле! Сегодня я
позволю себя обидеть и, может, только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, — а завтра, испытав на мне свою
силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это — свои, это — чужие. Справедливо — а не утешает!
Полевой работы я не снесу по
силам моим, к мастерствам не приучен, в извозчики идти — званье не
позволяет, значит, и осталось одно: взять нож да идти на дорогу.
С каждой минутой доводы, которые мы приводили друг другу, становились все более тонкими и глубокими; отдельные слова и даже буквы слов принимали вдруг таинственное, неизмеримое значение, и вместе с тем меня все сильнее охватывал брезгливый ужас перед неведомой, противоестественной
силой, что выматывает из моей головы один за другим уродливые софизмы и не
позволяет мне прервать давно уже опротивевшего спора…
—
Позвольте мне вас теперь спросить: кто вам дал право так дерзко и так грубо дотрогиваться до святейшей тайны моей жизни? Почему вы знаете, что я не вдвое несчастнее других? Но я забываю ваш тон; извольте, я буду говорить. Что вам от меня надобно знать? Люблю ли я эту женщину? Я люблю ее! Да, да! Тысячу раз повторяю вам: я люблю всеми
силами души моей эту женщину! Я ее люблю, слышите?
Гордей Евстратыч стороной слыхал о великой
силе Жареного и впадал в невольное уныние, когда припоминал свои жалкие сто тысяч, которые он выдвигал против всесильного водочного короля, окруженного вдобавок целой голодной стаей своих компатриотов, которым он
позволял пососать в свою долю.
Сил, здоровья и выносливости у меня было на семерых. Усталости я не знал. Пешком пробегал иногда от Сокольников до Хамовников, с убийства на разбой, а иногда на пожар, если не успевал попасть на пожарный обоз. Трамвая тогда не было, ползала кое-где злополучная конка, которую я при экстренных случаях легко пешком перегонял, а извозчики-ваньки на дохлых клячах черепашили еще тише. Лихачи, конечно, были не по карману и только изредка в экстреннейших случаях я
позволял себе эту роскошь.
Несмотря на строгость, в боях принимали участие и солдаты обозной роты, которым мирволил командир роты, капитан Морянинов, человек пожилой, огромной физической
силы, в дни юности любитель боев, сожалевший в наших беседах, что мундир не
позволяет ему самому участвовать в рядах; но тем не менее он вместе с Лондроном в больших санях всегда выезжал на бои, становился где-нибудь в поле на горке и наблюдал издали.
Не
позволяйте умничать черни да вверьтесь аристократии, в которой одной и есть
сила…
Наблюдая распад
силы, которой он покорно служил до этих дней, Евсей начал искать для себя тропу, которая
позволила бы ему обойти необходимость предательства. Рассуждал он так...
—
Позвольте! но ежели вы нашли в себе достаточно
силы, чтобы отставить Чурилку, то почему бы вам не поступить точно таким же образом и относительно Кюи?
Запас его жизненных
сил, несмотря на трудность пути и плохое питание, не
позволял ему приобрести такого испитого и жалкого вида, каким они, по справедливости, могли гордиться как некоторым совершенством, и он, ещё издали видя их, говорил...
— Всё делайте, ничем не брезгуйте! — поучал он и делал много такого, чего мог бы не делать, всюду обнаруживая звериную, зоркую ловкость, — она
позволяла ему точно определять, где сопротивление
силе упрямее и как легче преодолеть его.
Треплев. Хорошо… Только, мама,
позволь мне не встречаться с ним. Мне это тяжело… выше
сил…
На всякий случай
Позвольте мне сюда ту
силу пригласить,
Которая, без воли и сознанья,
Привыкла первому служить,
Кто только даст ей приказанье.
Эгоизм и легкомыслие юности не
позволяли ему видеть, с каким напряжением
сил, с какой хитростью мать вела хозяйство, еще менее чувствовал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист.
— Одно наперед
позвольте объяснить вам, сударыня: за результат невозможно ручаться, ибо
сила у господина Харлова большая и отчаянность тоже; очень уж он оскорбленным себя почитает!
— По крайней мере
позвольте мне участвовать в вашей судьбе, облегчать ваше горе, и за все это прошу у вас ласки, не больше ласки:
позвольте целовать мне вашу ручку. Не правда ли, вы будете меня любить? Ах, если бы вы в сотую долю любили меня, как я вас! Дайте мне вашу ручку. — И он почти
силой взял ее руку и начал целовать.
Любовь — сама по себе, а средства жизненные — сами по себе, и поэтому, изъявляя наше согласие, нам, по крайней мере для собственного спокойствия, хотелось бы знать, что она, будучи награждена от нас по нашим
силам, идет тоже не на бедность; и потому
позвольте узнать ваше состояние?
Красный столб остался позади, еще один крутой поворот, дорожка выпрямляется, вторая трибуна, приближаясь, чернеет и пестреет издали гудящей толпой и быстро растет с каждым шагом. «Еще! —
позволяет наездник, — еще, еще!» Изумруд немного горячится и хочет сразу напрячь все свои
силы в беге. «Можно ли?» — думает он. «Нет, еще рано, не волнуйся, — отвечают, успокаивая, волшебные руки. — Потом».
Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда всё, дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновенье красоты уже не превращает девственных
сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются внимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно
позволяют ей совершенно усыпить себя.
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер — другого хочу родить, и уж не
позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги
силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
Он
позволял это себе потому, что чувствовал в себе
силу всегда, когда ему понадобится, опять выделить одно служебное и откинуть человеческое.
Толстая барыня. Да нет,
позвольте! Я в двух словах. Вы говорите, что трата
сил? И я хотела сказать, когда я ездила на почтовых… Дороги тогда были ужасные, вы этого не помните, а я замечала, и, как хотите, наша нервность вся от железных дорог. Я, например, в дороге спать не могу, — хоть убейте, а не засну.
Катерина Матвеевна.
Позвольте,
позвольте. Я полагаю, вы близки преимущественно с Анатолием Дмитриевичем не в
силу того, что вы товарищи, а в
силу того, что вы разделяете одинаковые убеждения.
Катерина Матвеевна.
Позвольте, вы не отвечаете на мой вопрос? В
силу чего вы отказываете людям, которые имеют одинаковые права с каждым генералом?
Катерина Матвеевна(к Венеровскому).Нет,
позвольте,
позвольте! Во мне столько возникло идей по случаю посещения этой школы! Является вопрос: что вы хотите сделать из этих личностей? Признаете ли вы развитие каждого индивидуума за несомненное благо, или развитие единицы без общественной инициативы может повредить этим единицам в
силу существующего ненормального порядка?
Герасим. Потому-то и не благословляет церковь каждому человеку толковать Евангелие, чтобы он не заблудился, а, как мать, печется о детище и дает им по
силам только толкование. Нет,
позвольте мне досказать. Церковь не накладывает на своих детей бремена непосильные, а требует исполнения заповедей: люби, не убий, не укради, не прелюбодействуй.
Многие дети, которых долго водили на помочах, не
позволяя им ходить без посторонней помощи, навсегда сохраняют в характере нерешительность и недоверие к своим
силам.
— Но
позвольте, Петр Васильич, вы забываете, что, в
силу военных узаконений, я должен буду начать с юнкерского чина. В мои годы это несколько затруднительно. Кажется, даже оно запрещено.