Неточные совпадения
С рукой мертвеца в своей руке он
сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но
больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но
больной опять зашевелился и сказал...
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя...
(Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день
сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к
больному; раза два ему случилось встретиться
с Фенечкой, но она
с ужасом от него отскакивала.)
Говорила она
с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека
с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин,
сидя в углу рядом
с Таисьей, взглянув на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась, подняла руку, поправляя волосы над ухом.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился
с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком
сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу.
Больной и девушка ели яблоки.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша,
больная, еле ходит, и то в церковь только; прежде на рынок ходила
с Акулиной, а теперь
с Николы перестала: ноги стали отекать. И в церкви-то все больше
сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит погостить да Михей Андреич.
—
Сиди смирно, — сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по
больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни
с ее тайными пружинами, не подставит зеркала… Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
На двух
сидели в халатах два
больных, один косоротый
с обвязанной шеей, другой чахоточный.
Вечером этого многознаменательного дня в кабинете Василья Назарыча происходила такая сцена. Сам старик полулежал на свеем диване и был бледнее обыкновенного. На низенькой деревянной скамеечке, на которую Бахарев обыкновенно ставил свою
больную ногу, теперь
сидела Надежда Васильевна
с разгоревшимся лицом и
с блестящими глазами.
Вот-с,
сижу я однажды ночью, один опять, возле
больной.
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал
с настоящею тяжелою роскошью. Это чувствовалось еще в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно в думе или в клубе. Стабровский выбежал сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая
сидела обыкновенно в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она была очень красива, а теперь
больное лицо казалось старше своих лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею детскою свежестью.
Матушка и прежде, вот уже два года, точно как бы не в полном рассудке
сидит (
больная она), а по смерти родителя и совсем как младенцем стала, без разговору:
сидит без ног и только всем, кого увидит,
с места кланяется; кажись, не накорми ее, так она и три дня не спохватится.
Обнимаю тебя несчетно раз… Извини, что худо пишу.
С больной ногой неловко
сидеть.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и
больной, только
с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та
сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
Он, придя наверх, действительно застал Юлию
больной. Она
сидела на кушетке, похудевшая, утомленная, но заметно
с кокетством одетая. При входе Вихрова она кинула на него томный взгляд и очень слабо пожала ему руку.
Когда они возвратились к Клеопатре Петровне, она
сидела уж за карточным столом, закутанная в шаль. На первых порах Клеопатра Петровна принялась играть
с большим одушевлением: она обдумывала каждый ход, мастерски разыгрывала каждую игру; но Вихров отчасти
с умыслом, а частью и от неуменья и рассеянности
с самого же начала стал страшно проигрывать. Катишь тоже подбрасывала больше карты, главное же внимание ее было обращено на
больную, чтобы та не очень уж агитировалась.
Видно было, что ее мамашане раз говорила
с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях,
сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая,
с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце
больного ребенка.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей
больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна.
С ней
сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
Евгений Константиныч проснулся довольно поздно, когда на фабрике отдали свисток к послеобеденным работам. В приемных комнатах господского дома уже толклись
с десяти часов утра все главные действующие лица. Платон Васильич
с пяти часов утра не выходил
с фабрики, где ждал «великого пришествия языков», как выразился Сарматов. Прейн
сидел в спальне Раисы Павловны, которая, на правах
больной, приняла его, не вставая
с постели.
На расспросы мои он сообщил, что у него сестра,
сидит без работы,
больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «
с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои.
Помнил ли я ее? О да, я помнил ее! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте ее нежные руки и крепко прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил ее, когда она
сидела больная перед открытым окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь
с нею в последний год своей жизни.
Через десять минут Желтков вернулся. Глаза его блестели и были глубоки, как будто наполнены непролитыми слезами. И видно было, что он совсем забыл о светских приличиях, о том, кому где надо
сидеть, и перестал держать себя джентльменом. И опять
с больной, нервной чуткостью это понял князь Шеин.
— Милый юноша, — сказал Егор Егорыч Пьеру, — несчастная Лябьева желает повидаться
с мужем… Я
сижу совсем
больной… Не можете ли вы, посоветовавшись
с отцом, выхлопотать на это разрешение?
Терхов всякий раз привозил доктора сам, и все время, пока тот
сидел у
больного, он беседовал
с Сусанной Николаевной.
В то утро, которое я буду теперь описывать, в хаотическом доме было несколько потише, потому что старуха, как и заранее предполагала, уехала
с двумя младшими дочерьми на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись
больной,
сидела в своей комнате
с Ченцовым: он прямо от дяди проехал к Рыжовым. Дверь в комнату была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул раз, два; наконец к нему выглянула одна из горничных.
В палате было четверо
больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный,
с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге три недели тому назад — один в кисть руки (этот был на ногах), другой в плечо (этот
сидел на койке).
Он не помнил, как ушёл от неё, и не помнил — звала ли она его к себе.
С неделю
сидел он дома, сказавшись
больным, и всё старался оправдать себя, но — безуспешно. А рядом
с поисками оправданий тихонько поднималась другая, мужская мысль...
Однажды под вечер, когда Татьяна Власьевна в постели пила чай, а Нюша
сидела около нее на низенькой скамеечке, в комнату вошел Гордей Евстратыч. Взглянув на лицо сына, старуха выпустила из рук блюдечко и облилась горячим чаем; она почувствовала разом, что «милушка» не
с добром к ней пришел. И вид у него был какой-то такой совсем особенный… Во время болезни Гордей Евстратыч заходил проведать
больную мать раза два, и то на минуту. Нюша догадалась, что она здесь лишняя, и вышла.
Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская женщина, которая
с плачем жаловалась на свекора, будто бы хотевшего убить ее; тут были два брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и
с отчаянной злобой смотревшие друг на друга; тут был и небритый седой дворовый,
с дрожащими от пьянства руками, которого сын его, садовник, привел к барину, жалуясь на его беспутное поведение; тут был мужик, выгнавший свою бабу из дома за то, что она целую весну не работала; тут была и эта
больная баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего не говоря,
сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…
— Как теперь вижу родителя: он
сидит на дне барки, раскинув
больные руки, вцепившись в борта пальцами, шляпу смыло
с него, волны кидаются на голову и на плечи ему то справа, то слева, бьют сзади и спереди, он встряхивает головою, фыркает и время от времени кричит мне. Мокрый он стал маленьким, а глаза у него огромные от страха, а может быть, от боли. Я думаю — от боли.
Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев,
сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал
больного за руку и смотрел
с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал
с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.
Дергая у своей двери за звонок и потом идя вверх по лестнице, я чувствую, что у меня уже нет семьи и нет желания вернуть ее. Ясно, что новые, аракчеевские мысли
сидят во мне не случайно и не временно, а владеют всем моим существом.
С больною совестью, унылый, ленивый, едва двигая членами, точно во мне прибавилась тысяча пудов весу, я ложусь в постель и скоро засыпаю.
«…Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим,
больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет
с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я
сидел в амфитеатре. И только…»
Едва только оставил я генерала, как явился ко мне Потапыч,
с зовом к бабушке. Было восемь часов, и она только что воротилась из воксала после окончательного проигрыша. Я отправился к ней; старуха
сидела в креслах совсем измученная и, видимо,
больная. Марфа подавала ей чашку чая, которую почти насильно заставила ее выпить. И голос и тон бабушки ярко изменились.
— Цел пока. Кабы не он, отбили бы. Возьмут.
С ним возьмут, — слабым голосом говорил раненый. — Три раза водил, отбивали. В четвертый повел. В буераке
сидят; патронов у них — так и сеют, так и сеют… Да нет! — вдруг злобно закричал раненый, привстав и махая
больной рукой: — Шалишь! Шалишь, проклятый!..
— Ай, ай!.. Нет, нет, сиди-ка дома. Как это можно! — говорила жена управляющего, глядя на Акулину пристально и
с каким-то жалостным выражением в лице. — А, да какая у тебя тут хорошенькая девочка! — продолжала она, указывая на Дуньку и думая тем развеселить
больную. — Она, кажись, дочка тебе?.. То-то; моли-ка лучше бога, чтоб дал тебе здоровье да сохранил тебя для нее… Вишь, славненькая какая, просто чудо!..
— Вам это странно слышать, — продолжала она, — а вы не знаете, что когда меня, глупую, выдали замуж, так все кинули, все позабыли: мать и слышать не хотела, что я страдаю день и ночь, Леонид только хмурился, вы куда-то уехали, никому до меня не стало дела, один только он, у которого тысячи развлечений, пренебрег всем,
сидел со мной целые дни, как
с больным ребенком; еще бы мне не верить в него!
Вот-с я ударяюсь к ней, а она, гляжу,
сидит на крылечке в старом шушуне наопашку, а сама вся как
больная, печальная и этакая зеленоватая.
Приснилось ему, что будто бы он
с женой в гостях у доктора в громадной комнате, уставленной по стенам венскими стульями. На стульях
сидят все
больные из барака. Доктор
с Матрёной ходят «русскую» среди зала, а он сам играет на гармонике и хохочет, потому что длинные ноги доктора совсем не гнутся, и доктор, важный, надутый, ходит по залу за Матрёной — точно цапля по болоту. И все
больные тоже хохочут, раскачиваясь на стульях.
На ней
сидел один
больной мальчик лет девяти и жадно ел пирог
с творогом; другой лежал, укрывшись шинелью, и не обращал ни на что внимания; по его раскрасневшемуся лицу и по глазам, горевшим болезненным светом, можно было полагать, что у него лихорадка, а может быть тиф.
Ну, это и правильно: оседлый
сиди дома, а бродяжке все равно бродить, и он примет святое крещение, и исправится, и в люди выйдет, — говорил священник; а тем временем перекличка окончилась, и ундер, взяв под уздцы лошадь, дернул телегу
с больными к казарменному крыльцу, по которому длинною вереницею и поползли малолетние рекруты, тянувшие за собою сумочки и полы неуклюжих шинелей.
Анна Ивановна приняла меня в свою особенную благосклонность, и один раз, когда я
сидел, после обеда, в кабинете у старика, именно
с Черевиным и Мартыновым, и, признаться, скучал, особенно потому, что не ясно понимал, о чем они говорили, хозяйка позвала меня в гостиную, где она обыкновенно
сидела со старшей дочерью (меньшая была
больная).
— Не ходите, пожалуйста, поговоримте хоть немножко. Брат постоянно
сидит за своими книгами, а мне одной быть
с больным, когда он спит, и думать о его смерти так горько, так тяжело!
За несколько дней до смерти ему назначили вечером теплую ванну, и он весь тот день восклицал: «
С нами бог!» — и смеялся; когда он уже
сидел в ванне, проходившие мимо
больные слышали торопливое и полное блаженства воркование: это старичок в последний раз передавал наблюдавшему за ним сторожу историю о крещении Руси при Владимире Святом.
Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами
больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуждой жизни приносил
с собой Николай Дмитриевич. Он иногда запаздывал и входил в то время, когда все уже
сидели за разложенным столом и карты розовым веером выделялись на его зеленой поверхности.
Осмотрев
больного, Иван Семенович заставил его сесть, набрал в гуттаперчевый баллон теплой воды и, введя наконечник между зубами
больного, проспринцевал ему рот: вышла масса вязкой, тягучей слизи.
Больной сидел, кашляя и перхая, а Иван Семенович продолжал энергично спринцевать: как он не боялся, что
больной захлебнется?..
С каждым новым спринцеванием слизь выделялась снова и снова; я был поражен, что такое невероятное количество слизи могло уместиться во рту человека.
Тот понял и сейчас же распорядился, чтобы была подана коляска. Глафиру Васильевну вывели, усадили среди подушек, укутали ей ноги пледом и повезли, куда попало, по освещенной луной Москве. Рядом
с нею
сидела горничная из гостиницы, а на передней лавочке — Горданов. Они ездили долго, пока
больная почувствовала усталость и позыв ко сну; тогда они вернулись, и Глафира тотчас же легла в постель. Девушка легла у нее в ногах на диванчике.
Есть или, по крайней мере, были у нас на Руси сострадательные барышни, одну из каковых автор вспоминает в эту минуту: в ее девической комнате постоянно можно было найти какую-нибудь калечку; на окне, например,
сидел цыпленок
с переломленною, перевязанною в лубок ногой; в шляпной коробке помещался гадостный
больной котенок; под комодом прыгал на нитке упавший из гнезда желтоносый галчонок: все это подбиралось сюда откуда попало и воспитывалось здесь до поправления сил, без всякого расчета на чью бы то ни было благодарность.
Мы
сидели в полном сборе все вчетвером, то есть я, еще немножко
больной и помещавшийся в глубоком кресле, моя maman, профессор и его дочь, которая появилась к вечеру
с несколько бледным, но твердым лицом.
На лазаретную веранду выпускались
больные, и в том числе моя Нина, ставшая еще бледнее и прозрачнее за последнее время. Она
сидела на балконе, маленькая и хрупкая, все ушедшая в кресло,
с пледом на ногах. Мы подолгу стояли у веранды, разговаривая
с нею. Ее освободили от экзаменов, и она ожидала того времени, когда улучшение ее здоровья даст возможность телеграфировать отцу — приезжать за нею.