Неточные совпадения
— А вот почему. Сегодня я
сижу да читаю Пушкина… помнится, «Цыгане» мне попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил
передо мной другую, немецкую… улыбнулся и ушел, и Пушкина унес.
А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряники лежали
передо мной на столике, а я
сидел, потупив глаза, но с большим видом собственного достоинства.
Передо мной, за столом без лампы,
сидел небритый бледный человек в форменной фуражке, обнявшись с пьяной бабой, которая выводила фальцетом...
Весь этот вечер проходил оживленно и весело, а для меня в нем осталось несколько мелких, почти ничтожных эпизодов, значение которых выделилось даже не сразу, но которые остались в памяти навсегда. Так, когда играли в прятки, я наткнулся на кого-то из прятавшихся за дверью в темноватом углу отцовского кабинета. Когда я приоткрыл дверь, —
передо мной на полу
сидела небольшая фигурка, отвернувшая голову. Нужно было еще угадать, кто это.
— Углубленный в сих размышлениях, я нечаянно обратил взор мой на моего слугу, который,
сидя на кибитке
передо мной, качался из стороны в сторону.
Передо мною открылось возвышение, на котором
сидело множество людей, державших в руках неизвестные мне инструменты.
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он
передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я
сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не было… Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
Помню очень ясно: я засмеялся — поднял глаза.
Передо мною
сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине — мелкие капельки пота.
Мавра Кузьмовна посмотрела на меня как-то сомнительно, однако ж, видя, что
передо мною нет чернильного припаса и что сам я
сижу совершенно невинно, успокоилась.
— В субботу, выпустив номер, — рассказал Пятницкий, — я пошел сюда, в «Палермо» (редакция была почти рядом, на Петровке).
Сижу за пивом, вдруг вбегает взбешенный Миллер — глаза сверкают, губы дрожат, в руках газета. Сел со мной, больше никого в комнате этой не было, положил
передо мной газету, левой рукой тычет в нос, а правой вцепился мне в плечо и шепчет, точь-в-точь как Отелло Дездемоне: «Платок! Платок...
Да, это было так. Мне удалось узнать, что еще жива В.А. Нащокина и ютится где-то в подмосковном селе Всехсвятском. Я нашел ее на задворках, в полуразрушенном флигельке.
Передо мной на ветхом кресле
сидела ветхая, ветхая старушка, одна-одинешенька. Ее сын, уже с проседью, я видел его после на скачках в потрепанном виде, был без места и ушел в Москву, а его дети убежали играть.
— Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то что же я буду
сидеть, а вы в таком волнении будете
передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
Я
сидел, углубившись в чтение календаря, как вдруг
передо мной, словно из-под земли, вырос неизвестный мужчина (надо сказать, что с тех пор, как произошло мое вступление на путь благонамеренности, я держу двери своей квартиры открытыми, чтоб"гость"прямо мог войти в мой кабинет и убедиться в моей невинности).
Гляжу,
передо мной
сидит на белом коне, весь облитый светом, молодой ратник и держит на руке Адрагана: «Трифоне! — сказал ратник, — не здесь ищи Адрагана.
Я
сидел тогда на нарах; Сушилов стоял
передо мной.
Дома я залез на чердак и долго
сидел там, вспоминая все необъяснимо жестокое, что так обильно встречалось на пути моем. Особенно ярко и живо вспомнился мне маленький солдатик из Сарапула, — стоит
передо мной и, словно живой, спрашивает...
Хоронили Колю утром другого дня; я не пошел в церковь и всю обедню
сидел у разрытой могилы матери, вместе с собакой и Язёвым отцом. Он вырыл могилу дешево и все хвастался этим
передо мной.
— Я сегодня тоже интересный сон видел, — объявил Володин, — а к чему он, не знаю.
Сижу это я будто на троне, в золотой короне, а
передо мною травка, а на травке барашки, все барашки, все барашки, бе-бе-бе. Так вот все барашки ходят, и так головой делают, и все этак бе-бе-бе.
Недоумевающее лицо Стерса было
передо мной, и я видел, что он
сидит молча. Я и Стерс, занятые схваткой, могли только называть цифры. Пока это пробегало в уме, впечатление полного жизни женского голоса оставалось непоколебленным.
Под обаянием этого рокота я даже с удовольствием
сидел на мягком кресле, с удовольствием созерцал моего купидона и слушал его речи, а он продолжал развивать
передо мной и свои мысли, и свои папильотки.
— Ну, вот и прекрасно! Пусть они себе там и
сидят. Скажи: постояльца рекомендую знакомого. Это необходимо, — добавил он мне шепотом и тотчас же снова начал вслух: — Вот видите, налево, этот коридор? там у сестры три комнаты; в двух она живет, а третья там у нее образная; а это вот прямо дверь — тут кабинет зятев был; вот там в нее и ход; а это и есть ваша комната. Глядите, — заключил он, распахивая
передо мной довольно высокие белые двери в комнату, которую действительно можно было назвать прекрасною.
Мы долго
сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча
передо мной.
Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если
передо мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю без всякого интереса.
— Поди, поди лучше сюда и сядь!..
Сиди и слушай, — начинал голос, — я не пойду за тебя замуж ни за что; понимаешь: низа что на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть бабушка, пусть все просят, пусть они стоят
передо мною на коленях, пускай умрут от горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни за что! нет, ни за что на свете!
Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я
сидел, откинувшись на подушки дивана, а он все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то… И наконец, остановившись
передо мною, он спросил деловым тоном...
Красавина. Ну, уж кавалер, нечего сказать! С налету бьет! Крикнул это, гаркнул: сивка, бурка, вещая каурка, стань
передо мной, как лист перед травой! В одно ухо влез, в другое вылез, стал молодец молодцом.
Сидит королевишна в своем новом тереме на двенадцати венцах. Подскочил на все двенадцать венцов, поцеловал королевишну во сахарны уста, а та ему именной печатью в лоб и запечатала для памяти.
Вскоре
передо мной мелькнула лесная вырубка. Распаханная земля густо чернела жирными бороздами, и только островками зелень держалась около больших, еще не выкорчеванных пней. За большим кустом, невдалеке от меня, чуть тлелись угли костра, на которых стоял чайник. Маруся
сидела вполоборота ко мне. В эту минуту она распустила на голове платок и поправляла под ним волосы. Покончив с этим, она принялась есть.
Сижу — дрожу —
передо мной была поляна,
И месяц ударял в нее лучами...
Я сказал, что заснул незаметно и даже как бы продолжая рассуждать о тех же материях. Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и,
сидя, наставляю его прямо в сердце — в сердце, а не в голову; я же положил прежде непременно застрелиться в голову, и именно в правый висок. Наставив в грудь, я подождал секунду или две, и свечка моя, стол и стена
передо мною вдруг задвигались и заколыхались. Я поскорее выстрелил.
Лежал он, сударь,
передо мной, кончался. Я
сидел на окне, работу в руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим. У меня, сударь, сердце по нем, забулдыге, разрывается; точно это я сына родного хороню. Знаю, что Емеля теперь на меня смотрит, еще с утра видел, что крепится человек, сказать что-то хочет, да, как видно, не смеет. Наконец взглянул на него; вижу: тоска такая в глазах у бедняги, с меня глаз не сводит; а увидал, что я гляжу на него, тотчас потупился.
Я
сидел весь красный, стараясь не смотреть на больную; мне казалось, что взгляды всех товарищей устремлены на меня; когда я поднимал глаза,
передо мною было все то же гордое, холодное, прекрасное лицо, склоненное над бледною грудью: как будто совсем не ее тело ощупывали эти чужие мужские руки.
Я отклонил все сегодняшние приглашения и вечер
сижу дома: Я «занят религиозными размышлениями», — так придумал сам Топпи, начавший, кажется, уважать Меня.
Передо мною виски и шампанское. Я неторопливо нализываюсь и слушаю отдаленную музыку из обеденного зала, там сегодня какой-то знаменитый концерт. По-видимому, Мой Вандергуд был изрядным пьяницей и каждый вечер тащит Меня в кабак, на что Я соглашаюсь. Не все ли равно? К счастью, его хмель веселого свойства, а не мрачного, и мы проводим часы недурно.
Какая-то новая, трогательно-беспомощная
сидела теперь
передо мною Нина, но мне она казалась вдесятеро лучше и милее несколько гордой и предприимчивой девочки, любимицы класса…
— А ты послушай… Я тебе представлю. Точно живой он
передо мною
сидит. Влезет на кафедру… знаете… тово немножко… Табачку нюхнул, хе, хе! Помните хехеканье-то? „Господа, — он сильнее стал упирать на „о“, — сегодняшнюю лексию мы посвятим сервитутам. А? хе, хе! Великолепнейший институт!“
Передо мною
сидел на табуретке пожилой солдат с простреленною мякотью бедра. Солдат был в серой, неуклюжей шинели, лицо заросло лохматою бородою. Когда я обращался к нему с вопросом, он почтительно вытягивался и пытался встать.
— Да… В нынешнем году я стал поопытнее. В прошлом перед общим собранием заблаговременно не запасся деньгами, спустил и свои, и общественные, и не помоги Шмель с отчетами, да Крюковская, тогда же был бы мне крах. Ух, как было жутко. А теперь, через три дня заседание, надо подавать отчеты, а у меня уж сегодня все деньги в сборе. Да-с! Теперь меня Величковскому спутать не придется. Крепко
сижу, сам черт не брат. Все общество
передо мной на задних лапках ходит. Чествуют меня и уважают.
— Вы подумайте, дедушка, что это за ужас. Каждый день
передо мною новая отвратительная рожа.
Сидит и смотрит на меня лягушечьими глазами. Что это? Сперва я смеялся, мне даже нравилось, но когда каждый день лягушечьи глаза, мне стало страшно. А он еще квакать начинает: ква-ква! Что это?