Неточные совпадения
Через час он
сидел в маленькой комнатке у постели,
на которой полулежал обложенный
подушками бритоголовый человек с черной бородой, подстриженной
на щеках и раздвоенной
на подбородке белым клином седых волос.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив
подушку с головы,
сидя на полу, стала рассказывать Климу, жалобно глядя
на него мокрыми глазами.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили крышу, я
сидела у окна, — меня в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как
подушка, — это упал
на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом
на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
Европеянок можно видеть у них дома или с пяти часов до семи, когда они катаются по эспланаде, опрокинувшись
на эластические
подушки щегольских экипажей в легких, прозрачных, как здешний воздух, тканях и в шляпках, не менее легких, аjour: точно бабочка
сидит на голове.
Из окна торчит угол
подушки, а
на запятках,
на кульке, придерживаясь за веревочку,
сидит боком лакей в шинели, забрызганный до самых бровей.
Цветов пропасть, убранство отличное, сама
сидит в таких мудреных креслах и голову назад завалила
на подушки; и родственница прежняя тут
сидит, да еще какая-то барышня белобрысая, в зеленом платье, криворотая, компаньонка должно быть.
Я разделся, лег и старался заснуть; но час спустя я опять
сидел в постели, облокотившись локтем
на подушку, и снова думал об этой «капризной девочке с натянутым смехом…» «Она сложена, как маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине, [Знаменитая фреска «Триумф Галатеи» работы Рафаэля.] — шептал я, — да; и она ему не сестра…»
Небольшая ростом, высохнувшая, сморщившаяся, но вовсе не безобразная старушка обыкновенно
сидела или, лучше, лежала
на большом неуклюжем диване, обкладенная
подушками. Ее едва можно было разглядеть; все было белое: капот, чепец,
подушки, чехлы
на диване. Бледно-восковое и кружевно-нежное лицо ее вместе с слабым голосом и белой одеждой придавали ей что-то отошедшее, еле-еле дышащее.
Бабушка,
сидя под окном, быстро плела кружева, весело щелкали коклюшки, золотым ежом блестела
на вешнем солнце
подушка, густо усеянная медными булавками. И сама бабушка, точно из меди лита, — неизменна! А дед еще более ссохся, сморщился, его рыжие волосы посерели, спокойная важность движений сменилась горячей суетливостью, зеленые глаза смотрят подозрительно. Посмеиваясь, бабушка рассказала мне о разделе имущества между ею и дедом: он отдал ей все горшки, плошки, всю посуду и сказал...
Между тем он продолжал всё
сидеть и всё смотрел
на меня с тою же усмешкой. Я злобно повернулся
на постели, тоже облокотился
на подушку и нарочно решился тоже молчать, хотя бы мы всё время так просидели. Я непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло минут с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что, если это не Рогожин, а только видение?
Соловейчик толкнул дверь и увидал, что слепой
сидит на рыжем и душит его за горло, а тот одною рукою слабо защищается, а другой держит набойчатую
подушку.
Петру Лукичу после покойного сна было гораздо лучше. Он
сидел в постели, обложенный
подушками, и пил потихоньку воду с малиновым сиропом. Женни
сидела возле его кровати;
на столике горела свеча под зеленым абажуром.
Вихров пошел. В передней их встретил заспанный лакей; затем они прошли темную залу и темную гостиную — и только уже в наугольной, имеющей вид кабинета, увидели хозяина, фигура которого показалась Вихрову великолепнейшею. Петр Петрович, с одутловатым несколько лицом, с небольшими усиками и с эспаньолкой, с огромным животом, в ермолке, в плисовом малиновом халате нараспашку, с ногами, обутыми в мягкие сапоги и, сверх того еще, лежавшими
на подушке,
сидел перед маленьким столиком и раскладывал гран-пасьянс.
Тем не менее она усадила меня
на диван перед неизбежным овальным столом, по бокам которого, по преданию всех старинных помещичьих домов, были симметрически поставлены кресла; усадивши, обеспокоилась, достаточно ли покойно мне
сидеть, подложила мне под руку
подушку и даже выдвинула из-под дивана скамейку и заставила меня положить
на нее ноги.
Но когда она пришла в маленькую, чистую и светлую комнату больницы и увидала, что Егор,
сидя на койке в белой груде
подушек, хрипло хохочет, — это сразу успокоило ее. Она, улыбаясь, встала в дверях и слушала, как больной говорит доктору...
Быстро понесла их пара серых рысаков по торцовой мостовой. Калинович снова почувствовал приятную качку хорошего экипажа и ощутил в сердце суетную гордость —
сидеть, развалившись,
на эластической
подушке и посматривать
на густую толпу пешеходов.
Подушка у меня вся в слезах; и наяву-то не могу опомниться;
сижу на постели, а сама плачу, так и заливаюсь, плачу.
Не однажды он уговаривал меня намазать ей, сонной, лицо ваксой или сажей, натыкать в ее
подушку булавок или как-нибудь иначе «подшутить» над ней, но я боялся кухарки, да и спала она чутко, часто просыпаясь; проснется, зажжет лампу и
сидит на кровати, глядя куда-то в угол. Иногда она приходила ко мне за печку и, разбудив меня, просила хрипло...
…Обложенный
подушками, весь окутанный мокрыми полотенцами, Кожемякин
сидел на постели, стараясь держать голову неподвижно, а когда шевелил ею, по всему телу обильно разливалась тупая, одуряющая боль, останавливая сердце, ослепляя глаза.
А рожденье его в марте было, — еще, помните, мы перед этим
на богомолье в монастырь ездили, а он
сидеть никому не дал покойно в карете: все кричал, что ему бок раздавила
подушка, да щипался; тетушку со злости два раза ущипнул!
Был светлый апрельский день. По широкой лагуне, отделяющей Венецию от узкой полосы наносного морского песку, называемой Лидо, скользила острогрудая гондола, мерно покачиваясь при каждом толчке падавшего
на длинное весло гондольера. Под низенькою ее крышей,
на мягких кожаных
подушках,
сидели Елена и Инсаров.
Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал
на своей постели, уткнувшись лицом в
подушку; паралитик
сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил губами. Толстый мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.
Саша бегала по всем комнатам и звала, но во всем доме не было никого из прислуги, и только в столовой
на сундуке спала Лида в одеже и без
подушки. Саша, как была, без калош выбежала
на двор, потом
на улицу. За воротами
на лавочке
сидела няня и смотрела
на катанье. С реки, где был каток, доносились звуки военной музыки.
Когда приехали домой, Нина Федоровна
сидела обложенная
подушками, со свечой в руке. Лицо потемнело, и глаза были уже закрыты. В спальне стояли, столпившись у двери, няня, кухарка, горничная, мужик Прокофий и еще какие-то незнакомые простые люди. Няня что-то приказывала шепотом, и ее не понимали. В глубине комнаты у окна стояла Лида, бледная, заспанная, и сурово глядела оттуда
на мать.
С трудом поворотив
на подушке тяжелую голову, Фома увидал маленького черного человечка, он,
сидя за столом, быстро царапал пером по бумаге, одобрительно встряхивал круглой головой, вертел ею во все стороны, передергивал плечами и весь — всем своим маленьким телом, одетым лишь в подштанники и ночную рубаху, — неустанно двигался
на стуле, точно ему было горячо
сидеть, а встать он не мог почему-то.
Больная не заметила, что Полина вошла к ней в комнату. Облокотясь одной рукой
на подушки, она
сидела, задумавшись,
на кровати; перед ней
на небольшом столике стояла зажженная свеча, лежал до половины исписанный почтовый лист бумаги, сургуч и все, что нужно для письма.
На круглом столе из карельской березы стоял серебряный чайный прибор; перед ним
на диване, покрытом богатой турецкой материею,
сидела княгиня Радугина, облокотясь
на вышитую по канве
подушку, украшенную изображением Азора, любимой ее моськи, которая, по своему отвратительному безобразию, могла назваться совершенством в своем роде.
Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я
сидел, откинувшись
на подушки дивана, а он все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то… И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном...
Он
сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы:
на дно была положена
подушка,
на нее — развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком
сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него
на постоянной службе.
На кожаной
подушке тележки, ближе ко мне,
сидел мужчина лет тридцати, замечательно красивой и благообразной наружности, в опрятном черном армяке и низко
на лоб надетом черном картузе; он степенно правил откормленным, как печь широким конем; а рядом с мужчиной, по ту сторону тележки,
сидела женщина высокого роста, прямая как стрела.
— Вот прекрасно — с какими чувствами! Не прикажете ли все
сидеть да плакать? Подите вон: видеть вас не могу! Наказал меня бог, по милости папеньки. Наденька теперь, я думаю, уж совсем оделась. — При этих словах Юлия снова залилась слезами и упала
на подушку дивана.
Он
сидел на постели, занимая почти треть ее. Полуодетая Софья лежала
на боку, щекою
на сложенных ладонях; подогнув одну ногу, другую — голую — она вытянула
на колени хозяина и смотрела встречу мне, улыбаясь, странно прозрачным глазом. Хозяин, очевидно, не мешал ей, — половина ее густых волос была заплетена в косу, другая рассыпалась по красной, измятой
подушке. Держа одною рукой маленькую ногу девицы около щиколотки, пальцами другой хозяин тихонько щелкал по ногтям ее пальцев, желтым, точно янтарь.
И когда мы с Иваном Иванычем вошли в его маленький кабинет, две босые девочки
сидели на полу и рассматривали «Иллюстрацию» в переплете; увидев нас, они вспрыгнули и побежали вон, и тотчас же вошла высокая тонкая старуха в очках, степенно поклонилась мне и, подобрав с дивана
подушку, а с полу «Иллюстрацию», вышла.
Вдруг видят они проезжающие мимо крестьянские роспуски,
на которых,
на груде
подушек, покрытых богатым ковром, высоко
сидел большого роста, никому не знакомый, очень тучный старик.
Марья Сергеевна, нестарая еще женщина, но полная и не по летам уже обрюзглая, с земляным цветом лица и с немного распухшим от постоянного насморка носом; когда говорит, то тянет слова. Она полулежит
на диване, кругом обложенная
подушками. Как бы в противоположность ей, невдалеке от дивана, бодро и прямо
сидит в кресле Вильгельмина Федоровна, в модной шляпе и дорогой шали.
Как раз против входа, в большом стариковском кресле, откинувши голову назад
на подушку,
сидела женщина в дорогом китайском шлафроке и с укутанной головой. Из-за вязаного шерстяного платка виден был только бледный длинный нос с острым кончиком и маленькой горбинкой да один большой черный глаз. Просторный шлафрок скрывал ее рост и формы, но по белой красивой руке, по голосу, по носу и глазу ей можно было дать не больше 26–28 лет.
Степан Петрович пожал ему руку, проговорил: «Рад… весьма. Озябли… Водки?» И, указав головой
на закуску, стоявшую
на столике, принялся снова ходить по комнате. Борис Андреич выпил рюмку водки, за ним Петр Васильич, и оба уселись
на широком диване с множеством
подушек. Борису Андреичу тут же показалось, как будто он век свой
сидел на этом диване и давным-давно знаком с хозяином дома. Точно такое ощущение испытывали все, приезжавшие к Барсукову.
Василий Петрович влез в коляску, уселся рядом с Кудряшовым, и коляска покатилась, дребезжа и подскакивая по мостовой. Василий Петрович
сидел на мягких
подушках и, покачиваясь, улыбался. «Что за притча! — думал он. — Давно ли Кудряшов был беднейшим студентом, а теперь — коляска!» Кудряшов, положив вытянутые ноги
на переднюю скамейку, молчал и курил сигару. Через пять минут экипаж остановился.
— Да еще хочу к матушке Пульхерии отписать, благословит ли она епископу омофор вышивать да
подушку,
на чем ему в службе
сидеть.
Доуров,
сидя рядом со мной в коляске, небрежно откинувшись
на мягкие упругие
подушки, смотрит
на месяц и курит. В начале пути, всю дорогу от Гори до Тифлиса, длившуюся около двух часов, он, как любезный кавалер, старался занять меня, угощая конфетами, купленными
на вокзале, и всячески соболезнуя и сочувствуя моей невосполнимой утрате.
Бай
сидел на низеньких нарах, крытых персидским ковром и
подушками в полушелковых чехлах.
— А не то так, пожалуй, мы и прынцессу твою к уголовщине прицепим, — продолжал Корней. — Из Фатьянки-то всех фармазонов забрали, ищут и тамошнюю барыню Алымову. Не сегодня, так завтра и она будет за железной решеткой
сидеть. А ведь всем известно, что твоя дочка с ней уехала — шабаш, что ли, ихний справлять, аль другое что. Верно говорю. Сгниет твоя прынцесса в остроге, и сундук ей впрок не пойдет… Все
на суде расскажу. Давай же делиться. Где ключи-то? Под
подушкой, что ли?
Больная, в белом капоте, вся обложенная
подушками,
сидела на постели и молча смотрела
на кузину.
Генерал Синтянин, обложенный
подушками,
сидел в одном кресле, меж тем как закутанные байковым одеялом ноги его лежали
на другом. Пред ним несколько в стороне,
на плетеном стуле, стояла в золоченой раме картина вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.
Тот понял и сейчас же распорядился, чтобы была подана коляска. Глафиру Васильевну вывели, усадили среди
подушек, укутали ей ноги пледом и повезли, куда попало, по освещенной луной Москве. Рядом с нею
сидела горничная из гостиницы, а
на передней лавочке — Горданов. Они ездили долго, пока больная почувствовала усталость и позыв ко сну; тогда они вернулись, и Глафира тотчас же легла в постель. Девушка легла у нее в ногах
на диванчике.
Александра Михайловна, с закинутою, мертвенно-неподвижною головою, лежала
на кровати. Волосы спутанными космами тянулись по
подушке, левый глаз и висок вздулись громадным кровавым волдырем, сквозь разодранное платье виднелось тело. Вокруг суетились хозяйка и Дунька. Зина
сидела на сундуке, дрожала, глядела блестящими глазами в окно и по-прежнему слабо стонала, растирая рукою колени.
Серафима
сидела на кровати, облокотясь о кожаную
подушку, Теркин —
на стуле, против окна. Штора была спущена. Горела одна свеча. В каюте было душно.
Федя зашаркал туфлями и вышел. Я пошел за ширму. Зиночка
сидела на широком диване, окруженная множеством
подушек, и поддерживала свой кружевной воротничок.
Финкс остается, но с условием, что обед будет продолжаться не долее десяти минут. Пообедав же, он минут пять
сидит на диване и думает о треснувшей стене, потом решительно кладет голову
на подушку и оглашает комнату пронзительным носовым свистом. Пока он спит, Ляшкевский, не признающий послеобеденного сна,
сидит у окошка, смотрит
на дремлющего обывателя и брюзжит...
Путохин
сидит в своей комнате
на кровати,
на которой давно уже нет ни одеяла, ни
подушек, и, запустив руки в волоса, тупо глядит себе под ноги. Он оборван, нечесан, болен.