Неточные совпадения
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не
поедет, и что он не хочет
сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь
за то, что говорил хульные слова, а слова те в том состояли, что"всем-де людям в
еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест мало"."И,
сидя на цепи, Ивашка умре", — прибавляет летописец.
На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что
едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта,
сидела на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно
за промедление глядя на дверь, из которой все еще не выходили охотники.
Приезжие уселись. Бричка Чичикова
ехала рядом с бричкой, в которой
сидели Ноздрев и его зять, и потому они все трое могли свободно между собою разговаривать в продолжение дороги.
За ними следовала, беспрестанно отставая, небольшая колясчонка Ноздрева на тощих обывательских лошадях. В ней
сидел Порфирий с щенком.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно,
сидит дома,
за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно, дома, если не
поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю!
Барыни сошли и после небольшого прения о том, кому на какой стороне
сидеть и
за кого держаться (хотя, мне кажется, совсем не нужно было держаться), уселись, раскрыли зонтики и
поехали.
— Что ты это, сударь? — прервал меня Савельич. — Чтоб я тебя пустил одного! Да этого и во сне не проси. Коли ты уж решился
ехать, то я хоть пешком да пойду
за тобой, а тебя не покину. Чтоб я стал без тебя
сидеть за каменной стеною! Да разве я с ума сошел? Воля твоя, сударь, а я от тебя не отстану.
Не желая видеть Дуняшу, он зашел в ресторан, пообедал там, долго
сидел за кофе, курил и рассматривал, обдумывал Марину, но понятнее для себя не увидел ее. Дома он нашел письмо Дуняши, — она извещала, что
едет — петь на фабрику посуды, возвратится через день. В уголке письма было очень мелко приписано: «Рядом с тобой живет подозрительный, и к нему приходил Судаков. Помнишь Судакова?»
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь,
за столом моим
сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
Телега
ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной
сидел прямо, держась обеими руками
за края, другой лежал, положив голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день,
поехать с визитами, уехать гостить на неделю
за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день
сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
И было
за что: ему оставалось отдежурить всего какой-нибудь месяц и
ехать в Едо, а теперь он, по милости нашей,
сидит полтора года, и Бог знает, сколько времени еще просидит!
Совершенно справедливо:
едешь ли по железной дороге,
сидишь ли в таверне,
за обедом, в театре — молчание.
Потом нам надоело и
ехать и ошибаться: мы соскучились и
сидели молча, только хватались
за бока, когда получали толчок.
Едем раз на-двоем
за снопами, в одной передней
сидим с ней.
Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом
ехал священник; дьячок
сидел возле него и правил;
за телегой четыре мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли
за гробом.
Как он благороден, Саша!» — «Расскажи же, Верочка, как это было?» — «Я сказала ему, что не могу жить без тебя; на другой день, вчера, он уж уехал, я хотела
ехать за ним, весь день вчера думала, что
поеду за ним, а теперь, видишь, я уж давно
сидела здесь».
Отец мой вовсе не раньше вставал на другой день, казалось, даже позже обыкновенного, так же продолжительно пил кофей и, наконец, часов в одиннадцать приказывал закладывать лошадей.
За четвероместной каретой, заложенной шестью господскими лошадями,
ехали три, иногда четыре повозки: коляска, бричка, фура или вместо нее две телеги; все это было наполнено дворовыми и пожитками; несмотря на обозы, прежде отправленные, все было битком набито, так что никому нельзя было порядочно
сидеть.
Добрые люди винили меня
за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я
сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а
поехал бы в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором»,
за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни на Новой улице,
за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь,
ехала, окруженная солдатами и народом, черная высокая телега, и на ней — на скамье —
сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
Этот демон шепнул ему в Летнем саду, когда он
сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину так надо было следить
за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не
поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
— А вот и пойдет… Заводская косточка, не утерпит: только помани. А что касаемо обиды, так опять свои люди и счеты свои… Еще в силе человек, без дела
сидеть обидно, а главное — свое ведь кровное заводское-то дело! Пошлют кого другого — хуже будет… Сам
поеду к Петру Елисеичу и буду слезно просить. А уж я-то
за ним — как таракан
за печкой.
— Намеднись вот проезжал у нас барин: тихий такой… Ехал-то он на почтовых, да коней-то и не случилось, а
сидеть ему неохота. Туда-сюда — вольных… Только и заломил я с него
за станцию-то пять серебра, так он ажио глаза вытаращил, однако, подумамши, четыре серебра без гривенника
за двадцать верст дал… Ну, приехали мы на другую станцию, ан и там кони в разгоне… Пытали мы в ту пору промеж себя смеяться!..
Ну, да это все бы еще ничего.
Сижу я на другой день один, будто горюю; смотрю, частный опять ко мне на двор
едет: что бы это
за оказия такая?
Она усадила Санина возле себя и начала говорить ему о Париже, куда собиралась
ехать через несколько дней, о том, что немцы ей надоели, что они глупы, когда умничают, и некстати умны, когда глупят; да вдруг, как говорится, в упор — à brule pourpoint — спросила его, правда ли, что он вот с этим самым офицером, который сейчас тут
сидел, на днях дрался из-за одной дамы?
В.М. Дорошевич
сидел за столом и подал мне оттиск первой полосы. Когда номер был сверстан, В.М. Дорошевич и я
поехали осматривать беды урагана в Сокольники, Лефортово и вплоть до самого Карачарова. Уже всходило солнце.
Но этого не случилось — моя жизнь на пароходе оборвалась неожиданно и постыдно для меня. Вечером, когда мы
ехали из Казани к Нижнему, буфетчик позвал меня к себе, я вошел, он притворил дверь
за мною и сказал Смурому, который угрюмо
сидел на ковровой табуретке...
— Скажи, что я верный друг ему, никогда не забуду, — ответил он через переводчика и, несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как быстро и легко перенес свое тело на высокое седло и, оправив шашку, ощупав привычным движением пистолет, с тем особенным гордым, воинственным видом, с которым
сидит горец на лошади,
поехал прочь от дома Ивана Матвеевича. Ханефи и Элдар также сели на лошадей и, дружелюбно простившись с хозяевами и офицерами,
поехали рысью
за своим мюршидом.
Гордей Евстратыч сел в мягкое пастушье седло и, перекрестившись, выехал
за ворота. Утро было светлое; в воздухе чувствовалась осенняя крепкая свежесть, которая заставляет барина застегиваться на все пуговицы, а мужика — туже подпоясываться. Гордей Евстратыч поверх толстого драпового пальто надел татарский азям, перехваченный гарусной опояской, и теперь
сидел в седле молодцом. Выглянувшая в окно Нюша невольно полюбовалась, как тятенька
ехал по улице.
Это меня обидело. Я вышел, сел на Ивана Никитина,
поехал завтракать в ресторан Кошелева. Отпустил лихача и вошел. В зале встречаю нашего буфетчика Румеля, рассказываю ему о бенефисе, и он прямо тащит меня к своему столу,
за которым
сидит высокий, могучий человек с большой русой бородой: фигура такая, что прямо нормандского викинга пиши.
— Да с полсорока больше своих не дочтемся! Изменники дрались не на живот, а на смерть: все легли до единого. Правда, было
за что и постоять! сундуков-то с добром… серебряной посуды возов с пять, а казны на тройке не увезешь! Наши молодцы нашли в одной телеге бочонок романеи да так-то на радости натянулись, что насилу на конях
сидят. Бычура с пятидесятью человеками
едет за мной следом, а другие с повозками поотстали.
Его мамаша, Ольга Ивановна, вдова коллежского секретаря и родная сестра Кузьмичова, любившая образованных людей и благородное общество, умолила своего брата, ехавшего продавать шерсть, взять с собою Егорушку и отдать его в гимназию; и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он
едет,
сидел на облучке рядом с Дениской, держался
за его локоть, чтоб не свалиться, и подпрыгивал, как чайник на конфорке.
— Слова? И не помню… Нешто вспомнишь? Тогда, как вода из желоба, без передышки: та-та-та-та! А теперь ни одного слова не выговорю… Ну, и пошла
за меня…
Поехала теперь, сорока, к матери, а я вот без нее по степу. Не могу дома
сидеть. Нет моей мочи!
Лаптев
сидел в кресле и читал, покачиваясь; Юлия была тут же в кабинете и тоже читала. Казалось, говорить было не о чем, и оба с утра молчали. Изредка он посматривал на нее через книгу и думал: женишься по страстной любви или совсем без любви — не все ли равно? И то время, когда он ревновал, волновался, страдал, представлялось ему теперь далеким. Он успел уже побывать
за границей и теперь отдыхал от поездки и рассчитывал с наступлением весны опять
поехать в Англию, где ему очень понравилось.
— Нет, мой друг, я и обманывать тебя не хочу, — не
поеду: зачем? мне тут делать нечего. Здесь место тому, кому нужны кресты да перстни, а наше благо на пепле растет, и надо в нем копаться,
сидя на своем кореню. Было время, и я здесь жила, но хорошего тоже мало из того времени помню… а теперь я уже совсем от этого отстала, и слава
за то создателю: надо кому-нибудь и соху с лопатой знать, а наездом хлеба не напашешь.
— Дутики вы, дутики, больше ничего как самые пустые дутики! Невесть вы
за кем ухаживаете, невесть
за что на своих людей губы дуете, а вот вам
за то городничий
поедет да губы-то вам и отдавит, и таки непременно отдавит. И будете вы, ох, скоро вы, голубчики, будете сами
за задним столом с музыкантами
сидеть, да, кому совсем не стоит, кланяться, дескать: «здравствуй, боярин, навеки!» Срам!
Пользуясь правом жениха, Рославлев
сидел за столом подле своей невесты; он мог говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них
сидел Сурской, а с другой Оленька. В то время как все, или почти все, заняты были
едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она с мнением своей матери, что он не должен ни в каком случае вступать снова в военную службу?
Вечером Бегушев
поехал к Домне Осиповне, чтобы похвалить ее
за проницательность. Он целые три дня не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так как были сумерки, то сначала и не заметил, что она
сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя не походила. Усевшись, Бегушев не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.
— Скажите, Дмитрий Николаич, — начала она однажды,
сидя у окна
за пяльцами, — ведь вы на зиму
поедете в Петербург?
—
За границей! Ну да, ну да! Я непременно
поеду за границу. Я помню, когда я был
за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весело. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий барон; он еще потом некоторое время в сумасшедшем доме
сидел.
Приехал я сюда часов в двенадцать дня и остановился в гостинице, недалеко от собора. В вагоне меня укачало, продуло сквозняками, и теперь я
сижу на кровати, держусь
за голову и жду tic’a. Надо бы сегодня же
поехать к знакомым профессорам, да нет охоты и силы.
Вернулись все домой, а Насти не было. Два дня и три ночи она пропадала. Ездили
за ней и к кузнецу и к Петровне, но никто ее нигде не видал. На третий день чередников мальчишка, пригнавши вечером овец, сказал: «А Настька-то прокудинская в ярушках над громовым ключом
сидит».
Поехали к громовому ключу и взяли Настю. Дома она ни на одно слово не отвечала. Села на лавку и опять охать.
Поехали на бричке; Яков
сидел за кучера, глядя, как впереди подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него по дороге стелется, пляшет тень, точно пытаясь зарыться в землю.
После панихиды пришлось
ехать в дом тётки, долго
сидеть за поминальным столом, слушая сердитую воркотню отца...
Следом
за бричкой
ехала зеленая тележка парой, и в ней
сидели два молодых Семенковича, Николай и Александр, столь притеснительные для меня своей каллиграфией и ученостью, как это мне старались внушить.
— Об этом хлопотать нечего; я сам, пожалуй, с вами
поеду; вот после обеда же и
поедем. Давайте скорее обедать! Вы уж, Юлия Владимировна, извините нас! Мы у вас опять жениха увезем, нельзя; бог даст, женитесь, так все будет
сидеть около вас. Что, покраснела? Ну, поди, поцелуй же меня
за это.
Ипполит Сергеевич решил
ехать, и недели через две, тёплым июньским вечером, утомлённый сорокавёрстым путешествием на лошадях от пристани до деревни, он
сидел за столом против сестры на террасе, выходившей в парк, и пил вкусный чай.
— То-то и оно! — ответил наймит. — Кабы так на меня, то даром, что я воевал со всяким басурманским народом и имею медаль, — а ни
за какие бы, кажется, карбованцы не
поехал.
Сидел бы себе в хате, — небось, из хаты не выхватит.
Переярков. И почему мы не
поедем, вам этого не понять-с. Вот почему-с: во-первых, Замоскворечье — моя родина, а во-вторых, у нас промежду собой нежность есть; все мы всегда вместе, вот и теперь —
сидим, играем, чаек пьем, а может быть, и ромцу подадут, дружески, приятельски, — вот где рай-то! а не
за границей. Тихо, смирно, благодушно, душа в душу.
— Из Бель-Вю Науматуллу; он тоже
за границу
едет — вон с ним, вон с этим… ну, вот что в ермолке у нас в вагоне
сидит!